Мораль – это не только семейственность и взаимность

 

Семейственность и взаимность бесспорно важны: они объясняют в человеческом поведении очень многое, что не получается объяснить с точки зрения выживания наиболее приспособленных. Мэтт Ридли хорошо обосновал их эволюционную, социальную и экономическую значимость в своей книге “Происхождение альтруизма и добродетели: от инстинктов к сотрудничеству”. Однако они имеют мало отношения к тем моральным добродетелям, которые люди считают наиболее значимыми. Волнение за детей и непотизм широко распространены, адаптивны и важны, но ими редко восхищаются как примерами настоящей добродетели. Реципрокность – это целесообразное, дальновидное и рациональное поведение, но оно не эквивалентно всей человеческой морали, как с 1980‑х стали считать ученые.

Например, ни родственный, ни взаимный альтруизм не объясняют благотворительность по отношению к не родственникам. Все мы понимаем, что дать деньги племяннику, одолжить их другу или вручить нищему – это разные вещи. Ни один из этих видов альтруизма не может объяснить важнейшие добродетели: моральное лидерство, щедрость к любимым, сочувствие, верность партнеру, честность. Зато половой отбор позволяет увидеть в новом свете некоторые феномены морали, которые раньше объясняли в терминах родственного и взаимного альтруизмов.

Конечно, при желании можно практически любое социальное поведение человека втиснуть в прокрустово ложе реципрокности, ведь многие социальные взаимодействия повторяются, а нарушение социальных соглашений вызывает у людей недовольство. Но это не означает, что мы всегда помогаем другим сегодня лишь из расчета получить помощь завтра. Если в фокус внимания эволюционной психологии попадут и другие аспекты морали, помимо семейственности и реципрокности, это вполне может привести к новым научным открытиям. Такой поворот должен прийтись по душе тем, кто верит, что человеческая мораль – это нечто большее, чем непотизм и экономическое благоразумие.

 

Врожденная порочность?

 

Как утверждают некоторые религии, люди рождаются во грехе и могут спастись только верой и добрыми делами. Эту точку зрения разделяли и кое‑какие дарвинисты. Томас Генри Хаксли в 1896 году прочитал лекцию “Эволюция и этика”, в которой назвал мораль порождением культуры и сравнил ее с мечом, данным человечеству, чтобы сразить дракона животного прошлого и преодолеть врожденный эгоизм. В трактате “Недовольство культурой” Зигмунд Фрейд развивает ту же мысль, доказывая, что общество держится на отказе от животных страстей и подчинении выученным социальным нормам. Одно из немногих положений, по которым совпадали мнения биологов и социологов XX века, – то, что человеческой морали нужно учиться, потому что она не может быть инстинктивной.

С приходом в биологию 1960–1970‑х концепции эгоистичного гена идея о врожденной порочности, получив подтверждение, стала набирать популярность. Биологи осознали, что все живые организмы – эволюционные эгоисты, поскольку приспособлены к тому, чтобы распространять собственные гены в ущерб чужим. Многих это склонило к мысли, что живые существа должны быть эгоистичными и в бытовом смысле: соперничать друг с другом, быть самовлюбленными, подлыми и невоспитанными. Считалось, что эволюционный эгоизм генов автоматически подразумевает махровый эгоизм людей. Эту пессимистичную точку зрения разделяли ведущие теоретики эволюции, такие как Эдвард Уилсон, Джордж Уильямс и Роберт Триверс. Ричард Докинз в книге “Эгоистичный ген” вслед за Хаксли напутствует читателя: “Пусть он знает, что если, подобно мне, он стремится к созданию общества, члены которого великодушно и самоотверженно сотрудничают во имя общего блага, ему нечего рассчитывать на помощь со стороны биологической природы человека. Давайте попробуем учить щедрости и альтруизму, ибо мы рождаемся эгоистами”[63].

Многих критиков эта идея врожденной порочности оскорбила, кого‑то заставила вспоминать сентиментальные истории из жизни – в общем, мощь концепции эгоистичного гена тогда не оценили. Заметив очевидный конфликт между новой эволюционной теорией и моралью, некоторые биологи – например, Стивен Джей Гулд – отказались от взгляда на эволюцию с позиции эгоистичного гена. В ответ сторонники концепции назвали их заблуждающимися идеалистами и не пожелали учесть критику. Ученым потребовалось около 20 лет, чтобы выйти из этого тупика и признать, что у людей помимо непотизма и реципрокности есть и другие моральные инстинкты, которые тоже должны были как‑то развиться в ходе эволюции. Франс де Вааль озвучил эту новую ноту оптимизма в своей книге “Добрые по природе”: “Люди и другие животные наделены способностью к искренней любви, сопереживанию и заботе – и однажды этот факт удастся примирить с идеей о том, что эволюцией движет стремление генов к самораспространению”.

Эволюционная психология относится к свидетельствам человеческого великодушия серьезнее. Она располагает данными о самопроизвольном развитии сопереживания у маленьких детей, а также результатами экономических экспериментов, показавших “иррационально” высокие уровни великодушия у взрослых участников переговорных игр. Важную роль в возвращении сочувствия и великодушия в сферу внимания эволюционной психологии сыграла книга экономиста Роберта Франка “Страсти в нашем разуме: стратегическая роль эмоций”. Франк проанализировал эволюцию человеческой способности следовать моральным предписаниям и показал, какие скрытые генетические преимущества может давать иррациональная на первый взгляд склонность выполнять обещания и наказывать мошенников. Кроме того, он показал, что люди довольно точно предсказывают, кто будет поступать великодушно, а кто – нет, если есть соблазн поступать эгоистично. Это означает, что о наших моральных качествах можно вполне надежно судить. Философ Эллиот Собер и биолог Дэвид Уилсон тоже утверждали, что при обсуждении эволюции морали очень важно учитывать данные психологии, касающиеся сочувствия и великодушия. Некоторые эволюционные экономисты даже обратились к “Теории нравственных чувств” Адама Смита, которая изображает человеческое великодушие в более розовых тонах, чем его же знаменитое “Исследование природы и причины богатства народов”. Сейчас человеческую доброту наконец начинают считать адаптацией, требующей эволюционного объяснения, а не мифом, который нужно высмеять. Новый дарвиновский оптимистический взгляд на мораль намного тщательнее проработан, чем постулаты социобиологии и католической церкви о врожденности эгоизма и чем идеи Руссо и утопического социализма о врожденности доброты. Этот новый взгляд принимает природу нашей морали такой, какая она есть. Но цель его остается прежней: найти скрытую эволюционную выгоду человеческой доброты.