Почему Скрудж был одинок: эволюция благотворительности

 

Долгое время в соответствии с принципом выживания наиболее приспособленных считалось, что мы должны поступать эгоистично. В рамках традиционных дарвиновских представлений люди скупы, неотзывчивы и способны лишь изредка помочь близким родственникам или дать в долг под процент тем, кто сможет вернуть деньги. Этот миф удобен для педагогов, священников и политиков, поскольку из него вытекает острая необходимость социализации людей посредством школ, церквей и тюрем. Вероятно, эти институты исправления характера – наши рождественские ду́хи[67]: дух прошлого Рождества, дух нынешнего Рождества и дух грядущего Рождества, призванные превратить эгоистичного, биологичного предрождественского Скруджа нашей морали в построждественского Скруджа, культурного и великодушного.

Тем не менее не стоит воспринимать повесть Диккенса как аллегорическое описание человеческой эволюции. У Скруджа не было проблем с выживанием, но он был одинок и не имел детей. Явный эгоизм вытеснил его с брачного рынка викторианского Лондона. Ни одна уважающая себя английская леди не обратила бы на него ни малейшего внимания. С точки зрения распространения генов его скупость была не заботой о собственных интересах, а самокастрацией.

Если бы не было полового отбора, склонность людей к благотворительности была бы величайшей загадкой эволюции. Трудно представить, чем может быть полезен инстинкт, заставляющий отдавать свои ресурсы чужим людям. Обычно эволюционные психологи говорят, что благотворительность – побочный эффект развития людей в маленьких племенных сообществах, где любое проявление великодушия впоследствии вознаграждалось. В Африке времен плейстоцена не было такого понятия, как “чужой”. Но все же психология благотворительности отличается от психологии взаимного альтруизма, и некоторые важные свойства не позволяют считать ее побочным эффектом инстинкта реципрокности. Я буду приводить примеры благотворительности лишь из жизни современного общества. Великодушие в плейстоцене могло и не быть точно таким же, как сейчас, но вряд ли отличалось слишком сильно. Мы уже убедились, что традиционная охота была очень требовательным ко времени способом повысить свой социальный, сексуальный и моральный статус, работая на общее благо. По сути, охота была благотворительной деятельностью.

Одна из загадок – почему людей так мало волнует, насколько эффективно благотворительные организации передают ресурсы от жертвователей к нуждающимся. Если благотворительность произошла от взаимного альтруизма (а он требует эффективного обмена ресурсами), то мы должны тщательнее заботиться о том, чтобы польза от нашего пожертвования была максимальной для получателя. Ведь если бенефициар в какой‑то момент почувствует себя в силах отплатить за помощь, он скорее всего сочтет справедливым вернуть ровно столько, сколько получил, без учета высоких накладных расходов, связанных с работой благотворительной организации. Тем не менее большинство жертвователей удивительно мало интересуется эффективностью благотворительных организаций. А ведь у крупнейших из них – огромные административные расходы: большой процент пожертвований идет на зарплаты административного аппарата и специалистов по привлечению средств (фандрайзеров). Некоторые благотворительные фонды Франции, занимавшиеся сбором средств на борьбу против рака, заслужили печальную известность тем, что на сами исследования выделяли менее 10 % своих доходов. Многие “благотворительные мероприятия” – это роскошные вечеринки, где спонсоры встречаются друг с другом за бокалом шампанского. За две недели после гибели принцессы Дианы в 1997 году британцы пожертвовали Мемориальному фонду принцессы Уэльской более миллиарда фунтов стерлингов. Деньги были собраны задолго до того, как новоиспеченная организация определилась с направлениями вложений и размерами своих накладных расходов. Лишь немногие спонсоры ищут действительно эффективные фонды, такие как Оксфам[68], который передает около 80 % пожертвований нуждающимся и лишь 3 % направляет на административные расходы. Благотворительные организации различаются по своей эффективности грандиозно, но большинство жертвующих не заботятся о реальной благотворительной ценности своих пожертвований. Такое отношение резко контрастирует с тем, насколько нас беспокоит эффективность правительства, которому мы платим налоги, идущие на поддержку инвалидов, пожилых людей и поставщиков оружия.

Феномен благотворительной деятельности показывает, как великодушие может служить скорее неэффективной демонстрацией приспособленности, чем эффективным способом передачи ресурсов. Если богатые действительно хотели бы помогать людям, они зарабатывали бы как можно больше, делая то, что они умеют, а затем передавали бы деньги людям с меньшим достатком, специально обученным помогать другим. Разделение труда экономически эффективно как в благотворительности, так и в бизнесе. Вместо этого во многих современных городах мы можем наблюдать, как высококвалифицированные юристы, врачи, их мужья и жены тратят свое время, работая в столовых для бездомных или развозя еду пожилым. Стоимость их основного труда может в сотни раз превышать стоимость труда работника кухни или курьера. Вместо того чтобы целый час разливать суп по мискам, они могли бы пожертвовать деньги, заработанные за то же время на основной работе: их хватило бы на оплату двух недель раздачи супа. Это относится не только к юристам, а ко всем людям с зарплатой выше среднего, которые вместо денег жертвуют свое время. Так почему же они это делают? Здесь опять работает принцип гандикапа. У большинства работающих людей самый ограниченный ресурс – время, а не деньги. Жертвуя время, они гораздо менее эффективно помогают нуждающимся, зато ярче демонстрируют собственные великодушие и доброту.

Другая особенность человеческой благотворительности – то, что жертвователям обычно вручают разного рода знаки признательности, которые можно демонстрировать публично. В США спонсоры некоммерческой Общественной службы телевизионного вещания (PBS) получают фирменные сумки, зонты и футболки с символикой организации. Благотворительные фонды Британии предлагают жертвователям красные бумажные маки для петлиц, красные пластмассовые клоунские носы и футболки томатного цвета. Центры сбора крови дарят донорам значки с надписями вроде “Я сегодня сдал кровь”. По сути, нося такой значок, вы заявляете: “Я альтруист, у меня нет анемии и ВИЧ”. Главные спонсоры строительства университетов и больниц обычно ожидают, что здания будут названы в их честь. Конечно, существует и феномен анонимного донора, но не стоит понимать это буквально. Одна лондонская светская львица однажды намекнула мне, что знает многих анонимных доноров. Они хорошо известны в своих кругах – сообществе людей, чье мнение имеет значение, – даже если их имена не мелькают постоянно на страницах газет. Я подозреваю, что редкий миллионер станет скрывать свою благотворительную активность от жены или любовницы.

И последняя странность – люди обычно избегают жертвовать благотворительным организациям, о которых раньше никто не слышал, какими бы достойными в действительности они ни были. Возникает эффект, близкий к “победитель получает всё”: бо́льшая часть пожертвований уходит известным, крупным организациям, которые от этого все больше разрастаются. Фонды вынуждены тратить внушительную долю дохода на фандрайзинг. Может показаться, что фандрайзинг в основном заключается в настойчивых просьбах дать денег, но чаще это превращается в создание бренда, которое требует больших вложений, и наем рекламных фирм для продвижения благотворительности теми же методами, что и любой элитный товар на рынке. Фандрайзеры знают, что при учреждении новой благотворительной организации очень важно сразу привлечь нескольких крупных спонсоров, после чего их соперники почувствуют себя обязанными превзойти их в размере вложений. Цель организации – спровоцировать гонку вооружений в области пожертвований среди местных миллионеров. С точки зрения эффективности передачи ресурсов от обеспеченных к нуждающимся такие гонки вооружений – нонсенс. В развитом мире они приводят к избыточному финансированию борьбы с несколькими самыми известными болезнями и игнорированию более перспективных программ: например, бурения скважин для добычи чистой воды, борьбы с малярией, кампаний в поддержку грудного вскармливания, обеспечения начального образования и капитала для женского малого бизнеса. Если бы склонность к благотворительности действительно была следствием альтруистического инстинкта решать чужие проблемы, люди тратили бы больше времени на выяснение того, какие направления благотворительности наиболее рентабельны, какие из них с наибольшей вероятностью принесут немедленную измеримую пользу. Распределение финансов было бы более широким и равномерным, а это позволило бы предотвращать больше бедствий по всему миру. Но вместо этого большинство спонсоров даже к выбору фильма для вечернего просмотра относится серьезнее, чем к выбору благотворительной организации. Это приводит к циклам моды на благотворительность и избыточному финансированию областей, модных в этом “сезоне”.

Чем объясняются эти специфические черты человеческой благотворительности? Их нельзя отнести к следствиям непотизма или реципрокного альтруизма. На результат социализации, направленной на формирование чистого альтруизма, они тоже не похожи. Вместо этого они часто выглядят просто как еще одна разновидность затратной эффектной демонстрации. Если главный смысл благотворительности в тратах, а не в реальной пользе для других, тогда становится понятно, почему люди мало заботятся об эффективности вложений и предпочитают жертвовать время вместо денег. Если занятия благотворительностью – это сигналы о приспособленности, требующие рекламы, тогда ясно, почему спонсоры в подтверждение их великодушия награждаются маленькими значками и почему благотворительные организации тратят так много собранных средств на разработку фирменного стиля. Если пожертвования – это сигнал, который, подобно любому сигналу, должен быть узнаваемым и запоминающимся, тогда понятно, почему люди вместо малоизвестных, но действительно достойных благотворительных программ спонсируют самые популярные, хотя они и так финансируются в избытке. Если рассматривать пожертвования как брачные демонстрации, то не кажутся странными и циклы моды на благотворительность, которые ярче всего проявляются в группе молодых одиноких спонсоров. Для большинства из нас благотворительность – это косметика.

Это не значит, что люди, занимаясь благотворительностью, стремятся получить больше секса. Нет, они просто пытаются быть великодушными. Это и есть их мотивация. Вопрос в том, почему такая мотивация появилась. Так случилось, что инстинкт истинного великодушия выполняет демонстративную функцию, а его проявления подвержены веяниям моды – то есть он просто‑напросто обладает свойствами, типичными и для других продуктов полового отбора.

Понимание происхождения благотворительности – что исходно она развивалась как брачная демонстрация – никак не должно умалять ее социальный статус. Как утверждал Роберт Франк в своей книге “Лихорадка роскоши” (Luxury Fever), мы должны были приобрести инстинкт показного потребления как средство повышения статуса; но как рациональные существа, наделенные моралью, вместо демонстративного потребления мы можем выбирать демонстративную благотворительность. Каждые 100 долларов, которые мы тратим на роскошь, могли бы спасти жизнь больному ребенку в одной из развивающихся стран, если бы мы пожертвовали эти деньги соответствующей организации. Десять тысяч долларов, которые отделяют спортивно‑утилитарный автомобиль от обыкновенного, могут стоить Индии 100 погибших детей. Можно притвориться, что это не так, но мертвых наши самооправдания не устроят. Быть может, если живо представить, как сотня голодных призраков преследует каждый автомобиль класса люкс, убегающее потребительство потеряет часть своей сексуальной привлекательности. Бирки элитных дизайнеров на одежде говорят лишь о благосостоянии, а значки спонсора – и о благосостоянии, и о доброте. Очевидно, что рекламировать себя гораздо проще производителям автомобилей, чем нуждающимся детям. Поэтому наши инстинкты демонстрирования больше направлены на потребительство, чем на благотворительность.