Выбор партнера и ухаживание как общественные события

 

Выбор полового партнера и ухаживания в эволюции человека никогда не были делом исключительно двух людей. Как мы уже знаем, наши предки были высокосоциальными приматами и жили в группах вместе с детьми, родственниками и друзьями. Сексуальные связи и возникали, и обрывались в контексте семьи и племени.

Если выбор партнера нацелен на хорошие гены, не стоит пренебрегать знакомством с кровными родственниками потенциальных партнеров, так как часть генов у них общая. По родственникам кандидата можно дополнительно судить о его наследуемой приспособленности. Если у умного мужчины глупые братья или у красивой женщины уродливые сестры, это может снизить их привлекательность как потенциальных родителей. У сиблингов[44] половина генов общая, как и у родителей с детьми. Если индикаторы приспособленности предполагаемой избранницы несут полную информацию о качестве ее генов, то видимая приспособленность ее матери или дочери несет половину этой информации. Из двух потенциальных партнеров с одинаковой видимой приспособленностью реальная приспособленность, скорее всего, выше у того, чьи родственники выглядят здоровее, умнее, привлекательнее, фертильнее и успешнее. Так как наши предки обычно жили в родственных группах, у них было много возможностей оценить чьих‑то родственников и учесть эту информацию при выборе пары. Вероятно, наши системы выбора партнера в ходе эволюции приспособились по максимуму использовать этот кладезь генетической информации.

Если при выборе супругов наши предки учитывали приспособленность их родственников, это значит, что на родственников тоже действовал половой отбор в сторону демонстрации высокой приспособленности. Его давление было слабее, чем в случае обычного полового отбора, но оно все же должно было сказаться на наших демонстрационных инстинктах. Если бы родители помогали своим детям привлекать лучших партнеров, демонстрируя свой ум, здоровье и успешность, то копии их собственных генов, обосновавшиеся в их детях, получали бы эволюционное преимущество. Аналогично, если бы дети, демонстрируя свои хорошие гены, помогали матерям выглядеть привлекательнее, то копии их генов в геноме матерей могли бы передаться большему количеству полусиблингов по матери. Иными словами, любые ваши усилия, которые помогают вашим родственникам найти хороших партнеров, способствуют распространению ваших собственных генов. (Конечно, относительно демонстраций у родственников может возникать конфликт интересов: например, когда подростки хотят, чтобы во время визитов их друзей родители ответственнее подходили к заданию выглядеть “круто”, или когда разведенные родители хотят, чтобы их дети‑подростки вели себя приличнее по отношению к потенциальным отчиму или мачехе.)

В условиях, когда при выборе партнера учитываются качества его родственников, преимущество получали бы те гоминиды, которые всю жизнь так или иначе работали над обеспечением эффективности ухаживаний. В детстве и старости их усилия были бы косвенными, направленными на обеспечение репродуктивного успеха родственников. В расцвете жизни такие гоминиды работали бы “на себя”, продолжая при этом помогать своим сексуально активным родственникам. Не стоит думать, что индикаторы приспособленности эксплуатируются исключительно с пубертата до менопаузы: в другое время они тоже нужны, но для других целей.

Коллективная помощь родственников в ухаживаниях может объяснять, почему людям так хорошо удаются некоторые формы совместных демонстраций. Эволюционные психологи обычно говорят, что кооперация у людей развилась и закрепилась благодаря ее пользе для выживания. Несомненно, она может помогать выживать сотрудничающим людям, если вместе они делают что‑то действительно полезное. Но что насчет религиозных ритуалов, танцев и праздников, которые требуют больших затрат времени и энергии и достоверно не способствуют выживанию? Возьмем, к примеру, пышные празднества в честь Дня благодарения, которые устраивают американские семьи, когда дочь впервые приводит в дом потенциального супруга. Члены семьи уж точно не повышают так свои коллективные шансы на выживание – они повышают шансы дочери на вступление в брак, демонстрируя свои достаток, здоровье, размер семьи и другие аспекты семейной приспособленности. Даже непомерное расточительство в виде недоеденной индейки полностью соответствует предсказаниям модели гандикапа. Брачные ритуалы во множестве культур выполняют сходные функции, расходуя огромное количество ресурсов лишь на то, чтобы родственники одной стороны могли продемонстрировать свою приспособленность родственникам другой стороны. Американские семьи тоже демонстрируют достаток и статус, устраивая дорогие ритуальные мероприятия, когда кто‑то из членов семьи достигает половой зрелости, – бар‑мицвы, балы дебютанток, вечеринки в честь шестнадцатилетия. Богатые родители, демонстрируя семейную приспособленность, доходят до того, что платят сотни тысяч долларов за обучение каждого ребенка в частном университете, хотя в Британии они платят даже больше – за довузовские частные школы.

Современные семьи соревнуются между собой за хороших партнеров для выросших детей. Вполне возможно, что это было характерно и для родов и племен в плейстоцене и наши предки изобретали разные ритуалы, мифы, легенды, тотемы и танцы, чтобы показать свое превосходство над другими группами‑конкурентами на том же брачном рынке. Соразмерно частоте формирования пар между представителями разных групп наших предков кооперативные групповые активности могли развиваться в ходе полового отбора как коллективные брачные демонстрации. Это может объяснять наблюдение, сделанное антропологами Крисом Найтом и Камиллой Пауэр: значительную часть ритуального поведения человека составляют женские коллективные демонстрации приспособленности в поддержку самых молодых родственниц, когда те достигают половой зрелости. Разумеется, умственные способности, развившиеся для коллективных демонстраций приспособленности, могли оказаться полезными и для других целей – например, для устрашения групп‑конкурентов, претендующих на те же территории и ресурсы.

И все это ради коллективных ухаживаний. Что же касается коллективного выбора партнера – возможно, при вынесении решения о вступлении в отношения с кем‑то индивид учитывал мнение своих родителей, детей, сиблингов и компаньонов. Иногда он сразу отбрасывал их советы, понимая, что интересы родственников не совпадают с его собственными. Но могло быть и так, что окружающие предоставляли полезную информацию о потенциальном партнере: например, если они общались с ним в другом контексте или слышали сплетни, сообщающие о нем что‑нибудь важное. Старшие родственники могли поделиться мудростью, вынесенной из своего опыта сексуальных отношений и выбора половых партнеров. В плейстоцене, когда социальные условия менялись не так быстро, как сейчас, опыт прошлых поколений в ухаживаниях и воспитании детей мог быть гораздо полезнее. До появления языка родственники могли показывать свое отношение к потенциальному партнеру обычными для приматов сигналами: угрожающими демонстрациями и нападением или же дружественным грумингом и пищевыми подношениями. С появлением языка достоинства соперничающих претендентов могли становиться предметом жарких дискуссий. Родители, вероятно, особенно активно выражали свое мнение, ведь выбор партнера их детьми был напрямую связан с качеством и количеством внуков, которые будут нести их гены. Тем не менее способность родителей влиять на выбор партнера детьми не означала существование жесткой договорной системы брака, в которой не действует половой отбор. Наоборот, интегрируя сведения из нескольких источников, наши предки могли гораздо точнее оценивать сильные и слабые стороны каждого кандидата и, соответственно, усиливать давление полового отбора в определенном направлении.

Биологи пока не разработали моделей полового отбора в условиях, когда в ухаживаниях и выборе партнера участвует не одна‑две особи, а весь социум. Я предполагаю, что эффект убегания был бы не таким мощным, если бы брачные предпочтения и признаки, на которые действует половой отбор, были разнесены по разным телам. Намного больше времени требовалось бы на закрепление генетических корреляций между предпочтениями и отбираемыми признаками – а это необходимое условие для убегания. Но с работой сенсорных смещений и индикаторов приспособленности никаких проблем здесь возникать не должно. Например, сенсорные и когнитивные смещения друзей и родственников вполне могли влиять на выбор партнера наряду с собственными смещениями индивида. Украшения и прочие индикаторы могли бы развиваться у наших предков, даже если бы половых партнеров для своих детей выбирали родители или тетушки отплясывали брачные танцы за своих племянниц.

 

Афроцентризм

 

Это должно быть и так очевидно, но я все же скажу: все значимые события эволюции нашего вида произошли в популяциях с коричневой и черной кожей, проживавших в Африке. На заре эволюции гоминид, пять миллионов лет назад, наши обезьяноподобные предки имели темную кожу – такую же, как у шимпанзе и горилл. Когда около сотни тысяч лет назад появились первые современные Homo sapiens, их кожа все еще оставалась темной. Именно у африканцев мозг увеличился в три раза. Именно их человеческая природа была сформирована действием полового отбора. Язык, музыка, искусство – все это появилось у африканцев. Более светлые оттенки кожи появились у некоторых европейских и азиатских популяций гораздо позже возникновения человеческого разума в его современной форме.

Цвет кожи наших предков не слишком важен с точки зрения науки. Зато он очень важен с политической точки зрения, учитывая, как живуч расизм в отношении чернокожих людей. Я думаю, что одним из самых эффективных противоядий против такого расизма будет понимание, что разум человека – это результат отбора, который осуществляли африканские женщины, отдавая предпочтение интеллекту, доброте, творческим способностям и развитому владению языком у африканских мужчин, и наоборот. Афроцентризм – уместный подход при изучении эволюции человека.

 

 

Глава 7

Тело как улика

 

По меркам приматов мы выглядим странно, даже когда вылезаем из своих внедорожников. У нас хуже, чем у других приматов, выражен волосяной покров на теле, а на голове, наоборот, лучше; склеры у нас светлее, нос длиннее, губы пухлее, лицо выразительнее; наконец, у нас лучше развита мелкая моторика. У большинства видов животных брачные украшения, такие как длинные волосы на голове, голая кожа, пухлые губы, развиваются только у самцов, поскольку выбор – это прерогатива самок. У самцов таких видов нет причин отказываться от соития с какой бы то ни было самкой. У людей же брачный декор развился у обоих полов: это говорит о том, что в нашей эволюции был важен и выбор самок, и выбор самцов. А если наши предки обоих полов были разборчивы в отношении тел партнеров, они могли быть разборчивы и в отношении их умов.

Мы отличаемся не только от других обезьян, но и от представителей противоположного пола собственного вида: в результате полового отбора женские и мужские тела приобрели разные характерные признаки. Мужчины в среднем выше и тяжелее женщин, обладают более низким голосом и большей мышечной силой в верхней части туловища, у них выше скорость метаболизма, больше волос и чуть более крупный мозг. Некоторые из этих свойств должны были развиться по причине конкуренции с другими самцами. Но мужские тела – это еще и живое свидетельство того отбора, который осуществляли наши прародительницы. У мужчин растет борода и есть пенис, гораздо более длинный, толстый и гибкий, чем у других приматов. Эти черты скорее отражают женский выбор, чем мужскую конкуренцию. Эволюция женщин тоже была направлена на воплощение вкусов, но только мужских, и теперь они отличаются от самок других приматов более пышными ягодицами и грудью, тонкой талией и развитой способностью к получению оргазма.

Половой отбор трансформировал мужские тела в соответствии со стратегией высоких рисков и высоких ставок. У мужчин чаще встречаются врожденные дефекты, для них характерна более высокая младенческая смертность – собственно, как и смертность в любом другом возрасте, – они раньше стареют, сильнее отличаются друг от друга по здоровью, силе, размерам тела, объему мозга и интеллекту. Эта свойственная мужчинам стратегия “пан или пропал” говорит о том, что соперничество за партнерш чаще всего следовало принципу “победитель получает всё”. Выгоднее было рискнуть по‑крупному и постараться произвести сногсшибательное сиюминутное впечатление, чем долго работать над стабильным умеренно приятным впечатлением.

Наши тела – богатый источник сведений о факторах давления полового отбора. Они зримы, измеримы, сопоставимы с телами других видов и относительно не искажены человеческой культурой. В последние годы теоретики постмодернизма вроде Мишеля Фуко написали много чепухи о “социальной конструкции тела”: будто бы человеческое тело – это воплощение культурных норм, а не брачных предпочтений наших предков. Таким философам следовало бы почаще ходить в зоопарк. То, что они называют “радикальным преобразованием” человеческого тела под действием давления социума, совершенно незначительно по сравнению с результатами давления эволюционных сил. Эволюция может превратить динозавра в альбатроса, четвероногое млекопитающее – в кашалота, а мелкого пучеглазого протопримата, который лазит по деревьям и разгрызает насекомых, – в Джулию Робертс или Арнольда Шварценеггера. Отбор гораздо мощнее любой пластической хирургии или культурных предписаний. Губкой, впитывающей культуру, может быть разум, но не тело.

Теории человеческой эволюции всегда игнорировали части наших тел, наиболее подверженные действию полового отбора, поскольку они не сохранялись в виде окаменелостей. Половой отбор лепит украшения из мышц, жира, кожи и нервов, обычно не оставляя следов в костях. Поэтому так трудно выяснить, где и когда эти украшения возникли. Мы не знаем, насколько волосатыми были наши предки миллион лет назад, длинный ли член был у Homo erectus и велика ли грудь у неандертальской женщины. Зато мы точно знаем, что брачный декор наших тел един для всех групп людей, а это значит, что он должен был появиться как минимум 60 тысяч лет назад – до того, как человеческие группы расселились по разным частям света. В этом отношении наши телесные украшения сходны с ментальными приспособлениями для ухаживаний: у нас мало палеонтологических доказательств их древности, но мы можем о многом судить по их состоянию у современного человека и их неразвитости у близкородственных видов приматов.

Если половой отбор обеспечил различия в строении нашего тела и тел других человекообразных обезьян, он мог обеспечить и умственные различия. Для Рене Декарта тело и разум были двумя отдельными сущностями, а для полового отбора они составляют единое целое. Как писал Уолт Уитмен в 1855 году в своей поэме “Одного я пою”:

 

Физиологию с головы и до пят я пою,

Не только лицо человеческое и не только рассудок достойны

Музы, но все Тело еще более достойно ее,

Женское наравне с Мужским я пою[45].

 

Пенис, клитор, грудь, борода – все эти штуки прекрасны не только сами по себе, но и как источник знаний о половом отборе, который действовал на наших предков.