Ускорение и коммеморация: теория компенсации или «индустрия памяти»?

Инверсия времени, подробно рассмотренная в параграфе 3.1., оказывается источником для современного «бума памяти» и исследований практик социальной и культурной коммеморации. В параграфе с позиции объектно-ориентированного подхода описываются особенности современного ускорения, выявлены его причины и следствия; особое внимание уделяется анализу коммерциализации прошлого, в соответствии с которым память представляет собой продукт производства.

Констатация современного ускорения является общим местом большинства исследований memory studies. Основоположник этого направления П. Нора видит причину интереса к проблеме памяти именно в «ускорении истории», из-за которого «наиболее постоянны и устойчивы теперь не постоянство и устойчивость, а изменение. Причем изменение все более быстрое, ускоренное выталкивание во все быстрее удаляющееся прошлое, которое делает непредставимым не только будущее, но и прошлое»[526]. Философы констатируют происходящие изменения «темпов истории, скорости жизни и, следовательно, всей системы темпоральности»[527], характеризуя время как «нескончаемый поток событий, в котором ничего не повторяется в той самой форме»[528], а изменения сейчас происходят «уже не диалектически, а катастрофически»[529].

Термин «ускорение» семантически связан с линейной концепцией времени, так как предполагает наличие той самой «стрелы времени», которые приводит к энтропии. Однако современное ускорение протекает в условиях ризомы, когда вместо одной «стрелы» существуют множество траекторий, переходящих друг в друга. Поэтому с позиции объектно-ориентированного подхода ускорение, как и множественность времен, связана с увеличением числа объектов. В этих условиях память заменяет место истории в качестве хранителя социального бэкграунда. Память имеет отношение к прошлому и связана с его переосмыслением и интерпретацией, но это отношение не включается в исторический нарратив. Вместо линейности исторического повествования – множество воспоминаний, не историй, но образов прошлого.

Далее обратимся к трактовкам ускорения среди исследователей, а также опишем, какое место среди этих трактовок занимает наша позиция. Филиппо Томмазо Маринетти в «Манифесте футуризма» писал: «Мы заявляем, что великолепие мира обогатилось новой красотой: красотой скорости. Гоночный автомобиль, чей кузов украшен трубками, прекраснее Ники Самофракийской, скорость — это исчезновение времени»[530]. «Скорость требует увеличения скорости, сегодня 5 секунд ожидания также неприемлимы, как 10 в прошлом году»[531]. Сейчас, когда понятие турбулентное время было даже включено в Женевскую конференцию Европейской социологической ассоциации,[532] «возникает совершенно новое опасение, что главной проблемой нашей цивилизации может стать ее эволюционная тахителия»[533]. «Скорость — это ощущение времени, которого не хватает и которое утекает сквозь пальцы».[534] Р. Козеллек видел ее истоки в сокращении временных промежутков, появление непривычного, что не связано с прошлым опытом (см. Пункт 3.3.2.) Опыт становится «бэкграундом» - бессмысленной фоновой картинкой, готовой стать резюме, если так сложится очередная сеть. «Поскольку сегодня знакомое и близкое устаревает все быстрее и мир будущий будет все радикальнее отличаться от известного нам по опыту мира прошлого, для нас — современных людей — мир становится чужим, а мы становимся чуждыми миру. Современные взрослые превращаются в детей. Даже когда мы седеем, мы остаемся желторотыми юнцами».[535] С позиции объектно-ориентированного подхода причина этого в том, что новые объекты, появляющиеся чаще, чем прежние стали привычными; это приводят к тому, что мы постоянно теряем, несмотря на то, что не успеваем приобретать, поэтому потеря – это не факт, а ощущение, которое, в силу его виртуальности, нельзя осмыслить в рационалистических терминах Модерна. Объекты не успевают стать частью «сейчас», чтобы потом хранить его уже как прошлое, они исчезают в «съеживающемся настоящем» – телефон с диском уже можем сойти за ценность, но айфон второй модели не будет занимать полки не только музее, но и дома рядом с китайскими сувенирами из разных стран. Объект оказывается не хранителем прошлого, но может быть источником воспоминания – если этот конкретный второй айфон важен чем-то именно для меня. Или если этот дом – не один из современной городской застройки, а немногих оставшийся с XIX века. В постоянно обновляющемся городе он может претендовать на ценность (как стоимость монеты зависит от того, сколько ее экземпляров было выпущено и какое состояние у конкретно этой), как отличающийся от меняющейся современности. Таким образом, маятник качнулся в обратную сторону; встроенные в темпоральный режим Модерна отказ от прошлого и зацикленность на будущем сменились новыми формами реактуализации прошлого».[536]

Следствием вышесказанного является то, что интенсивно меняющийся мир уже не вызывает доверия. Мы не понимаем как работают вещи, что стоит за ними. Напоминаем, что с позиции объектно-ориентированного подхода объект непознаваем, а причинность – нелинейная. Мир «ломается», причем непредсказуемо, непонятно почему. Доверие возможно только в знакомом мире, но ускоряющийся мир постоянно незнаком. Логика постоянного ускорения приводит к тому, что все новое мгновенно устаревает. Это было замечено интеллектуалами еще в последней трети XIX века, когда меняющийся мир все быстрее превращался в воспоминания: «Крупные события, которые вклиниваются между актуальным переживанием (oeil) и воспоминанием (mémoire), так стремительно сменяют друг друга, что воспоминания из собственной жизни, которые раньше причислялись к настоящему, теперь уже все время представляются далеким прошлым: «Вчерашние дни уже кажутся погрузившимися во тьму прошлого»[537]. Время в этих условиях из абстрактной модели или способа измерения изменений становится вполне конкретным жизненным опытом.

С позиции объектно-ориенированного подхода основная причина ускорения связана с увеличением числа объектов, следствием которого стало интенсивным развитием технологий – развитие транспорта, производства, систем коммуникации – это хорошо выразил Г. Люббе, говоря о «сьеживающемся настоящем» (см. Пункт 3.2.1.). Век информационный - прямой наследник века индустриального.[538] Дело не только в появлении новых вещей, а в том, что эти появившиеся вещи изменили мир больше, чем нам кажется. Возможность писать тексты от руки соответствовало скорости мышления человека. Конечно, можно сказать, что я закрою ноутбук, если мне нужно обдумать свою мысль (и, наверняка, многие так делают), но зачастую гонка за моментами, вызывающая перманентный дефицит времени, заставит, скорее, писать не думая, чем думать больше, чем писать. Сейчас потребитель информации легко может стать ее источником, придумать («скреативить») что-то новое, пусть и из уже имеющихся частей-пазлов, но он перестает быть «человеком понимающим» (М. Хайдеггер). Поэтому конструируемые образы прошлого требуют не осмысления, а восприятия и участия, как правило, эмоционального, так как сильная эмоциональная реакция – один из наиболее эффективных способов привлечь внимание в условиях его дефицита. В свою очередь потребитель, воспринимая информацию, начинает ее транслировать дальше, если конечно, она показалась ему достаточно занимательной для этого и до тех пор, пока новая информация не привлечет его внимание. Ускоряющийся мир требуют соучастия, аффекта, а не понимания, потому что «понимание» – это конструирование опыта, а главный опыт, который сейчас нужен – уметь отказываться от своего опыта. Образы прошлого в этих условиях лишаются контекста; невозможно представить картину прошлого, а только отдельный эпизод, не связанный с другими такими же эпизодами

Ускорение таким образом создает принципиально иную ситуацию, которая требует, как заметил Фр. Джеймисон, переосмысления всех представлений о темпоральности и прежних определений. Речь идет о трансформациях ее содержания, структуры, иерархии и конфигурации составных частей и элементов, смысловых полей, границ культурной памяти локальных групп. В результате чего сочетание разных образов мышления и поведения, различных коммеморативных практик становится не только условием сосуществования различных социокультурных общностей, но и может создавать потенциально конфликтогенные зоны. Особое значение эта проблема приобретает в условиях тех обществ, где достигнут определенный консенсус относительно общего прошлого и выработаны коммеморативные практики, основанные на разделении базовых ценностей исторического сознания. Фрагментация и десегментация культурной памяти вследствие нарастания внешних и внутренних миграционных потоков создают риски нарушения общественного консенсуса и делает необходимой выработку конкретных стратегий взаимодействия различных типов культурной памяти. Таким образом, смена онтологии социальной памяти приводит к тому, что сама память, которая прежде занимала место традиции в построениях интеллектуалов, меняется.

В рамках данного параграфа будет рассмотрено два относительно новых явления, связанных с социальной темпоральностью – констатация социальной памяти как динамичного процесса и коммерациализация прошлого.

В условиях инновационности современности, о которой было сказано в предыдущем параграфе, культурная память становится перманентно изменчивой[539]. В этой связи оказывается актуальной проблема соответствия современного терминологического аппарата гуманитарных и общественных наук потребностям дальнейшего развития исследований памяти и исторического сознания.

Одним из наиболее известных вариантов реляционного подхода к социальной памяти является методология анализа памяти Д. Олика, который предлагает рассматривать коллективную память не как устоявшийся теоретический конструкт, а как некую совокупность различных социальных форм, пространств и практик – от обычных воспоминаний до общих форм поддержания образца. Память для него – это социальная деятельность, процесс, а не статичный объект. В одной из наиболее значимых своих работ, Д. Олик выделяет следующие методологические трудности, характерные для большинства исследователей памяти: представление о единстве коллективной памяти, представление о том, что коллективная память отражает прошлое само по себе, представление о коллективной памяти как о вещи, и представление о коллективной памяти как об объекте, отделенном от других явлений культуры[540]. Он пишет: «целью исследования коллективной памяти должно быть понимание фигураций памяти, т.е. меняющихся отношений между прошлым и настоящим, в которых сплетаются, хоть и не всегда гармонично, образы, контексты, традиции и интересы. Не стоит измерять коллективную память как зависимую или независимую переменную, определяемое или определяемое явление. Концептуализация памяти через явления и места упускает из виду динамику и относительность процесса воспоминания, тогда как фигурации, напротив, их сохраняют и привлекают внимание к процессам структурации и практикам»[541].

Сохраняя общий тренд на процессуальное понимание культурной памяти, А. Эрл и А. Ригни предложили другую исследовательскую стратегию. По их мысли, «динамика культурной памяти только тогда может быть полностью понятной, если мы будем принимать во внимание не просто значение социальных факторов, но также “медиальные” рамки воспоминания и специфические медиальные процессы через которые воспоминания входит в публичную сферу и становятся коллективными»[542]. Однако, «медиа» для них – это не набор дискретных и статичных технологий передачи информации, а «комплекс и динамическая система».

Динамика воспоминаний, их реинтерпретация в различных медиумах оказывается ключевой для современных исследований культурной памяти. Зарубежные авторы говорят как о медиации (mediation), так и о ремедиации (remediation), замечая, что «как нет культурной памяти до медиации, так и нет медиации без ремедиации: все репрезентации прошлого используют доступные медиа-технологии, существующие медиа продукты, паттерны репрезентации и эстетику медиа»[543]. Суммируя различные толкования «ремедиации» они указывают на то, что это процесс стирания предыдущих медиа в акте их умножения (multiplying media) и таким образом напоминания наблюдателю о наличии самого «опыта медиа».

Прошлое оказывается символическим ресурсом для настоящего, но само оно представляется не действительностью истории, а современным рассказом о прошлом. «Общества текущего момента» (societies of immediacy) не могут воспринимать прошлое иначе, кроме как ресурс. Сама по себе периодизация настоящего (когда началась современность?) связана, по мысли некоторых авторов, прежде всего, с представлением о политическом[544] Таким образом, политическое конструирует настоящее, превращая современность в «операционную фикцию»[545].

Логика потребления соответствует современной темпоральности. «Если какая-либо система и была связана с идеями ускорения, то это капитализм. Капиталистический метаболизм требовал постоянного экономического роста и конкуренции между отдельными капиталистическими агентами, задействующими технологический прогресс в попытке достижения конкурентных преимуществ, причем при нарастании общественного разделения»[546]. При этом ускорение процессов потребления ведет за собой ускорение процессов производства и обмена. Развитие современных технологий сделали возможным более ускоренное и расширенное потребление товаров, причем это касается не только товаров, но и сферы досуга, отдыха, образования. О связи современного ускорения и рыночной экономики пишут Г. Харви[547], А. Ассман[548]. Коммеморативные практики оказываются втянутыми в процессы ускоренного потребления. «Это вызывает архивную лихорадку – коммеморация всей социальной жизни должна превратить настоящее в прошлое, ожидая его памяти»[549]. Но в этих условиях необходимо говорить не о памяти, а о товаре. Пока философы убедительно критикуют эссенциализм в трактовках прошлого, маркетологи предлагают «вернуть детство», покупая «советское» мороженое и лимонад в зеленоватых бутылках, туристические агенты рекламируют путешествия к достопримечательностям, чтобы «почувствовать дух времени», а в книжных лавках можно найти почти любую альтернативную трактовку истории. Можно купить «вкус детства», «счастливые воспоминания», благородных предков (или хотя бы сертификат о том, что они когда-то были) и даже альтернативную историю. Дело, конечно, не в «продаже» прошлого, а в коммерциализации его следов, элементов исторического опыта и артефактов культуры. Маркетологи стремятся продать память об ушедшем, и продажа будет тем эффективней, чем меньше остается воспоминаний.

Дискурс индустрии памяти предполагает, что память представляет собой продукт производства, соответствующий, как продукт индустриального общества, определенным стандартам. Образ прошлого в индустрии памяти – не шедевр в средневековой экономике: его достоинством является сочетание оригинальности и способности к воспроизводству. Печатный капитализм (Б. Андерсон) не был направлен на создание уникальных продуктов, именно стандартный образ прошлого формировал относительно стабильную идентичность внутри «воображаемых сообществ». Также и современный предмет индустрии памяти должен с одной стороны, должен выполнять устойчивую функцию репрезентации данного сообщества, но при этом логика потребления диктует потребность в поиске все новых и новых знаков, обеспечивающих воспроизводство социальных и культурных различий. Капиталистами в этом мире оказываются единицы – немногочисленные акторы, инициирующие производство смыслов, однако основную прибыль получают не производители смыслов, а те, кто владеет средствами производства, то есть, СМИ, системой образования и так далее. Остальные являются пролетариатом – благодаря им система производства существует, но сами они, работая на эту систему, отчуждены от продуктов своего труда и получают только необходимый для экзистенциального выживания минимум – Пушкин как наше все, русский – значит, православный, Россия – щедрая душа и т.д.

Прошлое как благо в этих условиях становится товаром, а затем качественные характеристики товара превращаются в измеряемые количественные характеристики, в том числе, с использованием различных устройств, текстов, знаний и т.д.[550]. Прошлое как ценность приобретают стоимость, включаясь таким образом в процесс купли-продажи. Важным оказываются не аксиологические характеристики какого-либо образа прошлого, а те характеристики, которые обеспечивают выгодность его как товара. В многочисленных отзывах туристов на специализированных сайтах, форумах нет того, с чего начиналось постижение прошлого как Другого – воспетого романтиками любви к прошлому или – это было уже позднее – осознание прошлого как ценности. Рескин восхищался руинами, потому что разбитый камень красивее целого, а покосившаяся крыша делает богаче игру света и тени на ней, другие путешественники в руинах видели крах тирании или мысли о бренности собственной жизни, но в современных блогах туристов, комментариях нет мыслей, а фотография на развилинах Карфагена и селфи с новой сумкой ценится пользователями примерно одинаково. Посещение исторических памятников (час на то, чтобы пробежаться и купить сувениры, да и зачем больше) нужно не для того, чтобы ощутить свою незначительность по сравнению с историей, руинами великой империи или какие еще мысли и эмоции могли появиться у любителей прошлого XIX века, а чтоб купить нужные магнитики на холодильник, показывая гостям свои путешествия. Сопричастности не больше, чем при покупке очередной сумки, приобретается не исторический опыт, а то, что можно купить – сувениры и возможность новых фотографий в социальных сетях. Экскурсии в «исторические» места предлагаются вместе с рыбалкой на островах, а магнитики со средневековыми замками занимают на холодильнике место рядом с подаренными очередными восточными символами нового года. Свято место может быть пусто, но вместо него придут социальные практики.

Возникает парадоксальная ситуация – для жителей определенного государства большую стоимость приобретает не собственное прошлое, следы которого, сохранившиеся еще в большом количестве, менее востребованы в символическом измерении, а образы прошлого других стран, как раз характеризующиеся редкостью и возможностью осуществления престижного потребления. В этом случае, стоимость прошлого как товара удачнее всего могла бы объяснить теория издержек. Именно туризм выступает одним из наиболее очевидных свидетельств сегодня активно развивающейся «индустрии памяти» как следствие «индустрии культуры» (Т. Адорно[551]), производящей не искусство, а товар, стандартизованный продукт. Дело не в том, кто производят идеи, считал Адорно, а в том, что потребитель считает культуру товаром, оценивать которую можно только в категориях цены («стоимости»), а не ценности.

Успешное распространение метанарративов не только стало фундаментом символического капитала (П. Бурдье) для государств, их распространяющих, но и вызвало кризис перепроизводства – нарративы стали конкурирующими, а прибыль от них для «пролетариев» вызывала недоверие, а «капиталистам» казалось все более бессмысленной. Дискредитация одних метанарративов привела к появлению других – не настолько длительных, но популярных, а следовательно успешно продающихся. Значение имеет не что мы помним, а как мы это помним. Современное поле экономического обмена нельзя однозначно определить как рынок. В условиях прекращения доминирования печатного капитализма, исполняющего роль вполне себе видимой «руки рынка», пространство продажи и потребления прошлого и его образов сегодня, скорее, можно охарактеризовать не как «рынок», а как «базар».

И то, и другое – определенное место (скорее, пространство) торговли, однако эти слова нельзя рассматривать как синонимы. Рынок связан с большей стандартизацией, порядком. Можно говорить и писать о «законах рынка», «невидимой руке рынка», но вряд ли метафора «невидимой руки базара» будет иметь смысл. Порядок, в основе которого лежали метанарративы индустрии памяти, сменился хаосом интерпретаций. При этом, модель «свободного рынка» нереализуема, а базар вообще не бывает не свободным. С юридической точки зрения, базар представляет собой свободно организуемое место для нерегулярной торговли. Рынок предполагает управление (за место нужно платить, вести торговлю по определенным правилам и т.д.) и стандартизацию (регулярность торговли). Часто на базаре осуществляют торговлю сами производители товара (в любом случае, их там больше, чем в рынке), а не посредники. Информатизация превратила относительно структурированный рынок в базар, в котором каждый, имеющий доступ к сети Интернет, готов высказать свою оригинальную точку зрения на то, что на самом деле было. Не обязательно быть «капиталистом», чтобы продавать товар. В зависимости от репутации «продавца» трактовка получает то или иное распространение. мы уже перестали иметь дело с «товарооборотом», скорее, стандартизированным производством, а только лишь с местом продажи товаров, и все чаще пространство исторических образов представляет собой «сборище кричащих людей» или «какое-либо шумное мероприятие».

В условиях ускорения происходит коммерциализация не только прошлого, но и настоящего, момента. Уже важно не «оказаться в нужное время в нужном месте», а постоянно оказываться там. При дискредитации прошлого и нестабильности будущего, доминирования случайности и хаоса в образе реальности, успешность жизни определяется не столько статусными материальными вещами, сколько количеством и качеством моментов. Постоянно уходящее прошлое не может не стать объектом ностальгического отношения (Д. Лоуэнталь). Таким образом, момент становится объектом потребления, «продажа моментов» индустрией с соответствующей инфраструктурой: хорошие фотоаппараты, чтобы сделать из момента произведение искусства, камера в любом гаджете, чтобы собрать побольше моментов, соответствующие ресурсы для легитимации моментов. Индустрия «продажи моментов» оказывается в разы успешнее производства товаров, и материальные предметы в первую очередь используются для создания момента. Новый автомобиль имеет значение не сам по себе, а как повод для новых впечатлений, другая квартира - это десяток фотографий в Инстаграмме. Даже на работу стоит ходить для того, чтобы увеличить круг «лайкающих» или добавить новых моментов (за которые потом могут уволить - эпизодов достаточно). Конечно, всегда есть исключения, а где-нибудь в Сосновском районе N-ской области про Инстаграмм даже не слышали, но число пользователей социальных сетей постоянно растет, по центральным каналам говорят о кризисе и рекламируют новые гаджеты, а выросшие дети, живущие в городе, редко приезжают, потому что заняты на работе. Сейчас и работа - это погоня за все более дорожающим временем: отчет надо сделать вчера, дедлайнов больше, чем дней в неделю, стратегические направления развития организации меняются чаще, чем погода за окном. «Не успеваю» становится мантрой, рефреном в разговорах, поводом для переноса дедлайна и самой распространенной сублимацией. Может показаться, что фразу «Время-деньги» уже пора понимать наоборот, но именно сейчас, когда качество моментов (измеряемое «лайками» в социальных сетях или собственными воспоминаниями) важнее, чем движение стрелок на часах, люди стали тратить время больше, чем его продуктивно использовать.

Большинство исследователей, связывающих ускорение и коммеморативные процессы, применяют теорию компенсации: «когда реальное больше не является тем, чем оно было, ностальгия присваивает себе все его смысловое содержание»[552]. То есть, ускорение приводит к тому, что прежний мир теряется прежде, чем становится привычным. Уже конец XIX – начало ХХ века проходили под знаком поисков не столько «утраченного времени», сколько потерянного прошлого. Линейность стала теряться за отсутствием веры в будущее и утратой связи с прошлом. «Потерянными» было не только ровесники Ремарка, но вся послевоенная Европа. «Проработка прошлого» (Aufarbeitung der Vergangenheit)[553] становится актуальной не только для тех, кто чувствовал свою ответственность за преступления середины ХХ века, но и для всей европейской цивилизации. Сейчас эта «потерянность» стало настолько обыденной, что не рефлексируется, не анализируется. Чтобы сохранить иллюзию прошлого, формируется культ памяти, «гипертрофия памяти» (Андреас Хюссен) Память пытается сохранить постоянно уходящее, консервирует его в своих образах. С одной стороны, никогда раньше мир не был настолько коммеморативным: сейчас мы сохраняем память не только о свадьбе или рождении детей, но и приготовленный по новому рецепту торт, новый макияж или посещение соседнего двора с относительно знакомыми людьми делаем значимым для настоящего с надеждой на память об этом в будущем. Но, с другой, память не имеет смысла в мире без прошлого и будущего.

«Мы живем в эпоху всемирного торжества памяти», - сказал П. Нора, в наше время память становится вопросом жизни и смерти (З. Бауман). Однако еще П. Нора заметил, что обилие памятных мест – это показатель утраты памяти. Не возникает желания вспомнить, когда прошлое осознается таким же реальным, как настоящее; коммеморация возникает там, где присутствует (или конструируется) страх забыть. Поэтому теперь память, как считает Нора, – это долг перед настоящим и будущим, необходимость, называет свое время, когда уже вчерашний день нуждается в памяти, «мемориальной эпохой». Однако, исследователи отмечают неоправданное распространения понятия «коллективная («историческая, «социальная») память»,[554] а также отсутствие собственной методологии исследования именно коллективных коммеморативных приемов[555]. Можно ли запомнить прошлое в условиях презентизма (Ф. Артог)? Касается ли коллективная память того, что было или представляет собой конструированный образ, «изобретенную традицию»(Э. Хобсбаум)?

Для Нового времени было характерно «изобретение исторического» (А. Ассман) – появление истории как науки, музеев, архивов, то есть, отделения прошлого от настоящего, превращения живой традиции (всего того, что Д. Локк назвал пред-рассудками) в удобное для дальнейшего использования прошлого. Опираясь на логику, Б. Рассел показал, что большинство наших рассуждений о прошлом содержат ошибку[556]. Я могу свидетельствовать, что читала в учебнике про Александра Македонского, но не то, что он был. Вся историческая наука с этой позицией оказывается не наукой о прошлом, а «историями». Сейчас место исторического занимает коллективная память. Но культ памяти способствует не столько сохранение прошлого, сколько его забыванию. Память постоянно меняется в результате дискурсивных практик; воспоминания, интерпретации, не соответствующие дискурсу, отрицаются и, следовательно, забываются.

«Степень скорости прямо пропорциональна интенсивности забвения»[557], и ускорение способствует не желанию сохранить прошлое, а его забыванию. Картинки сохраняются интенсивнее, чем раньше, но фотографии с отпуска уходят вниз страницы в социальных сетях из-за постоянных репостов на тему «собирайте впечатления, а не вещи», «живи сейчас», «не думай о прошлом и не беспокойся о будущем», и начинает хотеться новых моментов. Таким образом обесцениваются и действительно значимые события. Свадьба или первый рабочий день значат в ленте новостей столько же, сколько посещение клуба или новая прическа. Памятники транслируют определенный образ прошлого и способствуют забыванию того, что не вошло в его семантическое поле. Пол Коннертон, британский социальный антрополог, связывает это с отчуждением социальной жизни от ее локального контекста. Мнемотехники эпохи Возрождения опирались на определенную систему пространственных образов, подобные советы предлагали и советские психологи. Например, связывать порядок цифр, которые необходимо запомнить, с порядком зданий по дороге на работу из дома. Однако современный мир – мир недолговечного, временного, постоянно меняющееся жизненное пространство перестает конструировать общую память. Дорога до дома сегодня может быть не похожа на дорогу вчера: ларьки с продуктами убрали, вместо здания конца XIX века – руины, а вскоре – котлован и незаконченное строительство, «Магнит» сменился «Пятерочкой», а в парке – новый торговый центр. Как справедливо отметил П. Хаттон «пафос коммеморации XIX века шел от осознания того факта, что прошлое нельзя вернуть»,[558] сегодня – от понимания, что прошлого вообще нет, поэтому речь идет не столько о коммеморации, сколько о воображении. Отсюда – междисциплинарность «memory studies», которую, скорее, стоит оценивать как недостаток, чем достоинство дисциплины[559]. Памятью в этих условиях называется ностальгия по уходящему миру, оставшаяся в рамках линейного представления о времени попытка преодолеть тревогу, связанное с непредсказуемостью будущего. Однако прошлое все еще «это наш обычный опыт времени и ключ к его природе»[560].

В соответствии с объектно-ориентированным подходом в условиях изменения статуса объектов можно говорить об опредмечивании памяти[561]. Однако объекты, с которыми связано социальное время, находятся в настоящем. Конечно, некоторые исследователи говорят, что они несут «след» прошлого, но это «след», скорее, конструируется исследователям или наблюдателем, чем действительно присутствует. Московский Кремль, без сомнения, важный исторический памятник, однако, несет он в себе «след» Советского Союза или допетровской Руси? Какое значение имеют многочисленные памятники Ленина во всех городах России для рожденных в 1990-е и позже? Прошлое может оставлять «след, однако он не столько удерживает опыт времени, сколько разыгрывает его»[562]. Несмотря на активные попытки memory studies осуществлять движение от настоящего к прошлому, большинство исследователей продолжает работать в рамках линейной концепции времени, рассматривая настоящее как детерминированное прошлым. Вещи, связанные с фрагментом прошлого, все чаще заменяют для исследователей целое, причем, целое, уже существующее в представление исследователей.

Таким образом, в соответствии с объектно-ориентированным подходом причиной ускорения является развитие технологий и появление новых объектов. В соответствии с теорией компенсации, ускорение повышает ценность памяти, однако в условиях перманентного ускорения образы прошлого, памяти, постоянно меняются – это позволяет говорить о динамике культурной памяти. Следствием ускорения в такой трактовке являются опредмечивание памяти, коммерциализация прошлого, появление «индустрии момента».