Время Мебиуса как инверсия социальной темпоральности

Цель данного пункта – проанализировать изменения классических модусов времени (прошлое, настоящее, будущее) в условиях, когда линейное время становится временем Мебиуса.

С одной стороны, никогда раньше мир не был настолько коммеморативным: сейчас мы сохраняем память не только о свадьбе или рождении детей, но и приготовленный по новому рецепту торт, новый макияж или посещение соседнего двора с относительно знакомыми людьми делаем значимым для настоящего с надеждой на память об этом в будущем. Но, с другой, память не имеет смысла в мире без прошлого. Момент ценен не как Событие, разделяющее жизнь на до- и после, а в качестве констатации существующей здесь-и-сейчас сети взаимодействий, поэтому он не может обладать протяженностью или иметь развитие в качестве следствия. У него нет начала и продолжения, и «до» и «после» оказываются присутствующими в моменте без развития. Событие, со своей стороны, должно иметь одну и ту же модальность как в будущем, так и в прошлом, в соответствии с которой оно дробит свое настоящее до бесконечности»[336]. Привычная поколениям линейность ушла из-за «недоверия к метанарративам» (Ж.Ф. Лиотар), структурирующим социальную темпоральность. Любой нарратив предполагает линейно-последовательный рассказ, для метанарратива нужно линейное время, с контролируемом прошлым и предсказуемым будущем. Функции традиции, живущей в постоянно возвращающемся прошлом, взяла на себя история, которая была направлена на освоение линейного времени. Но когда религия, светлое будущее, второе пришествие Христа или коммунизм становятся только дискурсивными практиками, время оборачивается моментом между моментами, в каждом из которых объявленные ранее модусами прошлое, настоящее и будущее настолько перетекают друг в друга, что их различие и различение зависят исключительно от ситуативных действиях акторов. В этих условиях вместо последовательности истории приходят разрывы (historical gaps – Х. Аренд), происходит потеря «единства исторического времени, красивой прямой линии, соединявшую прошлое с настоящим и будущим… представления, которое любая нация, группа, семья имела о своем будущем, диктовало ей, что она должна удержать из прошлого, чтобы подготовить это будущее; именно в этом заключался смысл настоящего, бывшего лишь связующей нитью»[337]. Любой проект объявлен нарративом, а значит, требующим деконструкции. «В полностью историзированном времени временные модусы не могут пониматься ни как раз и навсегда зафиксированные качества временной оси, ни как отчасти свободные, а отчасти зафиксированные, так что время констатируется в сдвиге относительно самого себя, будь то в старом смысле – что время переходит в прошлое через фиксированное настоящее, а в прошлое возвращается потом в качестве будущего, и настоящее оказывается круговращением остальных модусов времени».[338] Ценно только событие. Событийность – основа современной нелинейности, которая является следствием имманентной нестабильности среды. Прошлое теряет присущую ему в рамках линейной модели времени онтологичность, а будущее выступает не механическим следствием настоящего, а случайностью. Вероятность, которая не может быть ни определенной, ни неопределенной, став частью фундаментальных законов физики, вышла за рамки ньютоновского детерминизма. Причинно-следственные связи не имеют смысла, мгновения могут быть заданы только статистически. Хаос, какой бы порядок из него не рождался, в сознании большинства людей остается хаосом; невозможность контролировать будущее влечет за собой неуверенность в завтрашнем дне. Хаос – это состояние событий на предельной скорости (Ж. Делез, Ф. Гваттари), воплощение ускорения и нелинейности современного мира. Время, особовобившись от вечности, пугает своей недеконструированной бесконтрольностью. В этих условиях причинно-следственные связи перестают работать, конструирование их затруднено, а моменты могут быть заданы только статистически.[339]

Таким образом, можно говорить о новом темпоральном режиме, пришедшему на смену линейному времени, которое Латур называл «нововременным»[340]. Метафора с «лентой Мебиуса» в данном контексте означает трансформацию линии от прошлого через настоящее в будущее в «неориентируемую поверхность», где модусы переходят один в другой. «Секундные трансакции капитала, гибкое предпринимательство, варьируемое рабочее время жизни, размывание жизненного цикла, поиск вечности через отрицание смерти, мгновенные войны и культура виртуального времени – суть фундаментальные явления, характерные для сетевого общества, которые систематически перемешивают последовательность времен»[341]. Любой момент времени может быть сейчас, раньше, позже, а вместо последовательности приходит взаимное пересечение прежних казавшихся стабильными атрибутов. Алейда Ассман подчеркивает, что «разорванную связь прошлого, настоящего и будущего нельзя просто восстановить, их приходится связывать заново. Для этого необходимо заново определить содержание понятий “прошлое”, “настоящее” и “будущее”, что является задачей не отдельных специалистов по теории времени, а всего общества в целом»[342].

Рассмотрим истоки нового темпорального режима и его последствия с позиции описанного выше объектно-ориентированного подхода.

Истоки линейной модели времени связаны с христианской традицией и доминированием текстовой культуры. Поэтому линейную модель времени вполне можно трактовать как эсхатологическую. Сама по себе христианская концепция с актом творения, пришествием Христа и Страшным судом определила появление линейного времени, хотя «уже ветхозаветное мировосприятие отличается от древнегреческого характером переживания времени: для него мир – не столько “космос”, сколько “олам”. А первоначальное значение древнееврейского слова “олам” – век, т. е. “свершение событий, история”»[343]. Античные философы писали о вечности без начала и конца, а уже в первых строках Библии мы встречаем «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт 1,1)». В мифологии центром притяжения является прошлое, и оттуда течет время, но так как мифологическое время циклично, то мир уносится в желаемое прошлое… В религии центр притяжения – будущее, и оттуда течет время, но так как христианское время линейно, то грядущее спасение связано с истощением будущего»[344]. О распространении этой модели мы можем говорить только применительно к городской индустриальной культуре, когда определенное ускорение социокультурных процессов вышло на передний план, оставив идеи «вечного возвращения», циклизма позади себя. Далее, «пройдя сквозь «золотой век» патристики, из религиозно-политической «агитки» Апокалипсис превращается в космологическую программу, данную «самим Богом», боговдохновенный текст, в котором поэтический образ предельно материализуется, каждое слово истинно, а значит, необратимо к исполнению. Однако со временем в борьбе с милленаризмом в эсхатологической концепции появляется некий примат непредсказуемости истории и даже возможность ее коррекции в рамках «воли Бога» и его «промысла», понятий не тождественных и укладывающихся в некий коридор (воля Бога нарушена Адамом, но промысел Божий непреложен и ведет мир к главной цели)»[345]. Несмотря на приватизацию идей христианской идеологии различными философскими системами, будущее уже не воспринимается в дискурсе детерминизма, а прошлое теряет свой онтологический статус. Однако, когда доминирующая на протяжении столетий теологическая модель дискредитируется и деконструируется, и девальвации подвергается идея не только Бога, но и спасения, то пропадает смысл самого линейного движения от Первого Пришествия до Второго и конца света. Если нет конца, то нет и начала, нет линейности, а в этой парадигме привычные трактовки прошлого, настоящего и будущего как прямой казуальной последовательности теряет смысл. Наиболее распространенной идеей, которая помогала осмыслять новую темпоральную ситуацию, стала идея презентизма, к которой мы вернемся чуть позже.

Оставаясь на высказанной ранее точке зрения о приоритете объектов над конструкциями, опираясь на объектно-ориентированный подход, можно предположить, что именно технологический уклад, получивший распространение на Западе, обеспечил повышение авторитета концептуализированной еще Августином идеи линейного времени. Благодаря различным научным открытиям, создавалось впечатление статичности, предсказуемости мира, его полной познаваемости, а значит – в доступной в линейной традиции перспективе – полной подконтрольности. Техника показала другие модели управления реальностью, зачастую казавшиеся более надежными, чем ритуал – законы механики не зависели от настроения шамана. Можно сказать, что технические объекты связаны с конструированием времени. Если мы знаем положение элемента системы в настоящий момент и знаем законы, по которым этот элемент двигается, значит, мы можем предсказать положение данного элемента в любой другой момент времени: «Мы должны рассматривать существующее состояние Вселенной как следствие предыдущего состояния и как причину последующего. Ум, который в данный момент знал бы все силы, действующие в природе, и относительное положение всех составляющих ее сущностей, если бы он еще был столь обширен, чтобы ввести в расчет все эти данные, охватил бы одной и той же формулой движения крупнейших тел Вселенной и легчайших атомов. Ничто не было бы для него недостоверным, и будущее, как и прошедшее, стояло бы перед его глазами», – гласит так называемый «демон Лапласа» как апофеоз наукоцентричности Нового времени. Линейная модель времени приводит к изменению ценностной парадигмы – важным становится только то, что способствует реализации проекта. Человек не чувствует ответственности перед вечностью, он ценит осязаемый в скором будущем результат. Присутствие прошлого в настоящем называется анахронизмом, который оказывается постоянным объектом критики в устремленном в будущее Модерне. Светский нарратив, таким образом, заменил религиозный.

Дальнейшее усовершенствование объектов, образование новых объектов, инициировавшее распространение прежде существовавшей только как идеи линейной концепции времени, позже также привели к ее дискредитации. «Асимметрия между природой и культурой оказывается тогда асимметрией между прошлым и будущим. Прошлое представлялось смешением вещей и людей, будущее – это то, что больше не будет их смешивать»[346]. Однако по мере распространения технологий разделить человеческое и не-человеческое становилось все сложнее – мы отмечали отсутствие этой дихотомии, когда прежде касались описания объектно-ориентированного подхода. Озоновая дыра – явление природы, возникшее из-за деятельности человека. Дигиальность меняет мышление человека[347]. Рождение жизни не только по невниманию человека, но и благодаря технике. Нет ассиметрии между природой и культурой и нет линейности. Это тезис опирается на высказанное ранее суждение о нелинейности как следствии непрямой причнности, обоснованное объектно-ориентированным подходом.

При этом, показывая объектные основания линейной модели времени, мы подчеркиваем, что она не является единственно возможной. Довольно распространенными, по описанию антропологов, оказываются способы измерения времени с опорой на объекты или объектную деятельность человека. То есть, современная объектность темпоральности имеет преценденты в других культурах. Например, юанги называют временем период, который требуется, чтобы износить женский пояс, изготовливаемый из определенных ветвей с листьями (около 12 часов)[348]. Тихоокеанские племена считали периоды времени по сгоранию пальмовых листьев, в которые были завернуты орехи, а в Китае с помощью специальных горящих предметов измеряли время между приемами лекарств[349]. В Мадагаскаре и у восточных хантов темпоральные промежутки связаны, прежде всего, с приготовлением пищи: «приготовление риса», что означает около получаса и «жарка саранчи» – момент[350]. В сельском Тринидаде 6 часов вечера – это время полета попугаев, а игры сельских детей служат способом определения определенных отрезков времени.[351] Много подобных примеров содержится также в монографии американского исследователя Маршалла Салинза.[352] Русские крестьяне говорили не будущем, а об определенных причинно-следственных связях, которые можно считать предшественниками представления о будущем. Конечно, мы «посмотрим, а впредь загадывать нечего», но крестьянин видел, что если он сажал семя, то вырастал куст, дерево, он мог наблюдать результат своих действий. Но дальше этого первого приближения образ будущего у крестьян не распространялся. Циклизм крестьянской культуры назвали «традицией» интеллектуалы. Для крестьян традицией был опыт отцов и дедов – и не дальше. Поэтому свойственное Модерну линейное разделение на прошлое, настоящее и будущее не было характерно для традиционной культуры. С одной стороны, прошлое – это «Далекая пора, старина. Мохом поросло, не видать». Прошлого как истории не существует так же, как и будущего как проекта. Все равно, «Когда песок на камне взойдет» или «Когда еще бабушка внучкой слыла» - впредставлении крестьян этого времени одинаково не существует. Крестьяне выходили за рамки линейного разделения на прошлое, настоящее и будущее: у них было еще и «давно», «никогда». Их время было многоуровнем: плохим и хорошим, обыденным и сакральным. То есть, опыт сообществ, формирующихся в других условиях, представляет и другие модели времени.

Таким образом, подводя итог вышесказанному, отметим, что истоками новой модели времени стали изменение технологического уклада, усовершенствование объектов и появление новых объектов.

Осмысление новой темпоральной ситуации предлагает разные варианты ее трактовки. Марсель Пруст еще ищет утраченное время, представляя обывателю литературный образ абсолютизации субъективной темпоральности, возвеличивания собственного времени в противовес объективному времени мира, в котором проявилось крайняя субъективизация постклассической эпохи; Хорхе Луис Борхес, исследуя время само по себе, приходит к выводу, что нет ни прошлого, не будущего – он уже не пытается найти время; у Курта Воннегута отсутствие линейного времени уже выступает как своеобразная аксиома бытия. Некоторые исследователи подчеркивают изменившуюся роль настоящего, однако представление о настоящем у разных исследователей отличается. Алейда Ассман называет основоположником презентизма немецкого философа и историка Ханса Ульриха Гумбрехта, который, анализируя современное искусство и современность вообще, стал автором новых интуиций осмысления настоящего. Однако полное погружение в переживание настоящего (например, во время спортивных соревнований), закрывает вход в настоящее и будущее[353]. Дэвид Харви считает, что настоящее – это все, что есть, потому что увеличившая скорость «производит сжатие временных горизонтов»[354]. Благодаря системам связи, транспорту, планета оказывается единым пространственным каркасом. Настоящее в этих условиях расширяется. Возможность коммуникации, независимо от места нахождения, разницы во времени создает иллюзии одновременности, присутствия. Харви склоняется к оптимистичному выводу о возможности глобальной одновременности.[355] Французский историк Ф. Артог (во многом опираясь на Р. Козеллека, о котором ниже) в качеств основы анализа использует концепт презентизма как диктат настоящего времени, его «вездесущность»[356]. В качестве доказательств он опирается на многочисленные цитаты философов экзистенциалистов, писателей, повседневные практики. Будущее невозможно представить в условиях отказа от линейной экстраполяции, поэтому оно заменяется длящемся «сейчас», которое необходимо чем-то заполнить. Позиция Артога отличается от презентизма, о котором писал Б. Кроче, доказывавший, что настоящее является источником истории, или построений постмодернистов, заменившим линейную историю «своеобразным психоанализом культуры и истории»[357]. Артог, несмотря на профессиональную принадлежность к историкам, пишет не столько о методологии исследования прошлого, а характеризует темпоральную ситуацию, в которой эти исследования проходят. Презентизм оказывает влияние не только на узкий круг историков, но и каждого человека, живущего сейчас. Французский философ П. Вилирио, соглашаясь с изменением роли настоящего, понимает его довольно широко. Он считает, что основной характеристикой современного пространства и времени является «релятивистский хронотоп». Огромное количество «теперь» больше не образуют процесс, длительность. А в этих условиях «невозможно додумать до конца ни одной мысли. Глубокие размышления постоянно прерываются новыми фрагментарными сведениями, в результате мысль дробиться, прерывается и вытесняется все, что осталось в наследство от прошлого, что может показаться слишком объемным и тяжеловесным»[358]. Таким образом, акцент Вилирио делает не на статусе настоящего, а о последствиях изменения этого статуса.

То есть, как мы заметили, среди исследователей нет консенсуса в оценке современной темпоральной ситуации. Одна из причин разницы в трактовки времени Мебиуса как расширенного или «сжимающего» настоящего в том, что используются категории, адаптированные под линейную концепцию. Сложно говорить о прошлом, когда неизвестно, что же прошло на самом деле, а помним мы об этом только в настоящем, тяжело думать о будущем, когда линейный детерминизм не выдерживает конкуренцию с дискурсом о хаосе, случайностях и социальной нестабильности. Будущее всегда воспринималось как абстракция, потому что, если память хотя бы создавала иллюзию онтологичности прошлого, то для объективного познания будущего нет никаких методов. Настоящее как недостаточно концептуализированое в классической философской традиции (то ли это момент, то ли обладает длительностью, или его вообще нет), поэтому в условиях темпоральной трансформации обращение к настоящему в различных теориях оказывается отражением проблем языка описания.

Далее, не претендуя на окончательное разрешение этих проблем, мы проанализируем некоторые возможные трактовки современной темпоральности, в которых используются концепты и понятия, использование которых может свидетельствовать о формировании нового языка описания. Начнем с Деланда, который предлагает довольно оригинальную трактовку, пытаясь найти компромисс, учитывая и последовательное («прогрессивное») развитие человечества и современную нелинейность. Он, опираясь на свое понимание некоторых идей Делеза, выделяет актуальное время, в котором происходят последовательные ступени в развитии – от первых коллективов охотников и собирателей до современной социальной структуры, и виртуальное время, в котором последующее уже содержится в предыдущем. Категории актуального и виртуального времени пересакаются с разработанной Деланда теорией ассамбляжа (мы упоминали о ней ранее). Виртуальное время представляет собой время объектов-ассамбляжей, которые, как сборка, могут зависет от своих составляющих, но не определяются ими полностью. Будучи реалистом, выделяя разные виды современной темпоральности, он говорит не о какой-либо метафизической метафоре, а об одном из проявлений своей реалистической онтологии. Его трактовка виртуального времени близка к тому, что в данной работе называется «временем Мебиуса». Таким образом, Время Мебиуса – это «настоящее без какой-либо длительности, бесконечно тянущееся в сторону прошлого и будущего одновременно, так что здесь ничего актуально не происходит, но либо уже произошло, либо вот-вот произойдет»[359].

Ключевой категорией становится различение: раньше это не было проблемой, так как категории прошлого, настоящего и будущего, сформировались, а теперь приходится конструировать их. Но «более правильно в дискурсе о причинности говорить о рекурсивности смысла, а не последовательной взаимосвязи явлений»[360].

Таким образом, в соответствии с теоретико-методологической основой данной работы, причина темопоральной трансформации в том, что появление новых объектов, изменение их роли привело к новым практикам, а – следовательно – к новой темпоральной ситуации. Циклизм архаичного времени определялся сменой времен года, ночи и дня, хозяйственными циклами. «В природе нет развития, – во всяком случае, оно скрыто от взора людей этого общества. Они видят в природе лишь регулярное повторение, не в состоянии преодолеть тиранию ее ритмического кругового движения, и это вечное возвращение не могло не стать в центре духовной жизни в древности и в средние века. Не изменение, а повторение являлось определяющим моментом их сознания и поведения. Единичное, никогда прежде не случавшееся не имело для них самостоятельной ценности, – подлинную реальность могли получить лишь акты, освященные традицией, регулярно повторяющиеся. Традиционное общество отрицало индивидуальность и новаторское поведение. Нормой и даже доблестью было вести себя, как все, как поступали люди испокон веков. Только такое традиционное поведение имело моральную силу. Поэтому жизнь человека в традиционном обществе представляет собой постоянное повторение поступков, ранее совершенных другими»[361]. Религия в традиционном обществе стала органичной частью прежних мифологических представлений, а не заняла доминирующее положение, поэтому религиозные праздники, воплощая хозяйственные циклы, акцентировали цикличность народной культуры. Пасха воспринималась как начало весны, а не напоминание о грядущем в далеком будущем спасении. Если колокола не зазвонят, крестьянин не узнает точно, сколько сейчас времени, хотя необходимости в этом не было, разве только можно было службу вечернюю пропустить.

В качества доказательств этих суждений обратимся к некоторым современным авторам. Несмотря на то, что они не относятся к объектно-ориентированным философам, их наблюдаения, проанализиорванные через обозначенную нами в пункте 3.3. исследовательскую оптику, позволят исследовать некоторые аспекты и следствия времени Мебиуса. Современные исследователи отдельно обращают внимание на то, как объекты приводят к серьезным культурным изменениям. Например Б. Тейлор замечает, что повсеместное распространение телевидения[362] влияет на то, что исторические события рассматриваются без привязки к географии или хронологии, а воспринимаются как коллаж. Лев Манович считает, что технологии меняют не только способ восприятие человека, а само его мышление, которое все более походит на мышление компьютерной программы.

То есть, современность определяется инновационностью. Постоянные инновации уменьшают расстояние от нас до того прошлого, в котором, как заметил профессор Университета Цюриха Г. Люббе, «мы не можем уже распознать привычной структуры сегодняшнего мира и которое представляется нам чужим и даже непонятным»[363]. Настоящим он называет «отрезок времени, отмеченный постоянством важных культурно-исторических элементов»[364]. Из-за увеличения количества объектов такое настоящее быстро становится «будущим прошлым». Объектная ориентация Люббе заметна по его подробному описанию кладбищ в городах и современных музеев. Конечно, Люббе не стремился к объектно-ориентрованному подходу, но игнорировать все увеличивающуюся роль объектов он не мог, потому что «временные и культурные последствия технической эволюции в сфере темпоральной культуры выходят далеко за пределы простой комплементарной взаимосвязи скорости инноваций и быстроты устаревания»[365]. Его ссылки на научные и технические инновации, ускорения темпов развития хозяйственной деятельности и даже необходимость совершенствования сети железных дорог выступают дополнительной иллюстрацией изменения темпоральности современного мира. Железные дороги по своим техническим характеристикам способствуют формированию социальной культуры обращения со временем. Темпы изменений приводят к утрате чувства знакомого, что компенсируется в практиках коммеморации. Само название работы Люббе «В ногу со временем» можно рассматривать как необходимость отказаться от антропоцентристской позиции в пользу стремления соответствовать ритмам и качествам мира.

Люббе отмечает, что постоянное движение вперед как следствие ускорения приводит к постоянному производству прошлого. То есть, не прошлое имеет своим прямым следствием настоящее, а то, в свою очередь, производит будущее, а наоборот. Подчеркнутая Люббе инверсия времени является одним из проявлений времени Мебиуса.

Ханс Ульрих Губрехт связывает эту ситуацию с развитием дигитализации, в результате чего прошлое все больше и сильнее проникает в настоящее. Например, увеличивается количество музеев, посвященных разным периодам прошлого; некоторые города сами по себе превращаются в музей различных эпох. Таким образом, настоящее можно мыслить как пруд, в который стекаются реки различных эпох, и там остаются[366].

Время Мебиуса таким образом – это время, настолько обгоняющее себя, что будущее становится настоящим. «Растущая разновременность одновременного стала в течение короткого срока жизни одного поколения необозримой».[367] Новые объекты приводят к появлению еще более новых объектов. Это создает представление о постоянном ускорении. Дэвид Харви, англо-американский исследователь, описывает современное переживание настоящего как следствие развития техники, которая помогает преодолевать пространственные границы[368]. Телефон или вид земли из космоса, пишет он, создают впечатление совместного присутствия и одновременности происходящего, например, в Европе и Австралии, расширяя таким образом темпоральные (и пространственные) горизонты обыденного представления о настоящем. «Мы, стали свидетелями очередного ожесточенного раунда в этом процессе на уничтожение пространства посредством времени»[369].

Мыслить современную темпоральность через метафору ленту Мебиуса оказывается возможным, потому что с позиции объектно-ориентированного подхода время можно представить отделенным от пространства. Пространство позволяет менять направление, но оно, тем не менее, задает определенную систему координат, в рамках которой время может существовать только как линейное.

Подводя итог вышесказанному, отметим, что объекты способствуют увеличению синхронности. Однако, очередной виток сжатия пространства и времени, с точки зрения марксиста Харви, чреват дополнительными сложностями, среди которых он называет рост безработицы, сокращение бюджетных ассигнований, уменьшение местных активов и т.д.[370] Интенсивные изменения объектов делают принципиальным разрыв между тем, что было и что есть, который стал особенно осознаваемым в последние десятилетия. Это могло бы способствовать акцентуации прошлого, если бы линейное восприятие времени по-прежнему было актуально. Люббе называет это снижением времени нашего пребывания в настоящем, выступая таким образом в оппозиции рассматриваемым выше взглядам Харви.

Таким образом, лента Мебиуса представляет собой новую темпоральную ситуацию, в которой прошлое, настоящее и будущее вместо модусов линейного времени взаимно проникают друг друга, а каузальность оказывается нелинейной. Исследователи осмысляют эту ситуацию и отдельные ее аспекты как презентизм (Ф. Артог), сокращение нашего пребывания в настоящем (Г. Люббе), виртуальное время (М. Деланда). Прошлое существует в настоящем, а не остается позади, настоящее начинает обладать длительностью, и именно там оказывается основная сфера возможностей. В соответствии с объектно-ориентированным подходом, причиной новой темпоральной ситуации стал увеличение числа объектов, замещающая причинность.