Современность как исследовательская проблема

Цель данного параграфа – рассмотреть современность как определенное состояние, заключающееся в постоянном обновлении, актуализации и саморефлексии. Будут проанализированы различные значения понятия «современность», ее проявления и последствия, показано, в чем уникальность современности. С позиции объектно-ориентированного подхода современность будет показана как следствие самореферентности объектов.

Классическая философия осмысляла вечные категории, которые, если и имели отношение к миру, то не настолько, чтобы сам мир стал объектом исследования. Тем более, мир современный. Проблемы, над которыми размышляли философы, претендовали на универсальный характер; поэтому сейчас И. Кант может быть все также актуален, а ссылки на Платона продолжают украшать философские диссертации. Все, что временное, исчезнет, следовательно, оно не стоит того, чтобы быть исследованным. Философия говорила о вечном, но вечность оказалась не «вечной». Гегель был прав, объявив своей системой конец философии – размышления на прежних основаниях действительно оказались невозможными. Рассуждая об универсальном, он допустил в философию идею развития, став таким образом первым современным философом. После него почти вся наука стала представлять собой разговор о современности, а философия стала в первую очередь, философией времени.

Ханс Ульрих Гумбрехт выделяет несколько значений слова «современность» (modern). Во-первых – это то, что связано с чем-то, происходящим сейчас, в настоящий момент. Например, современная мода. Во-вторых – как определение определенной, гомогенной по своей природе, эпохи, позволяющей отделить ее от других эпох прошлого. Это как сейчас в учебниках истории определяется Новое время, несмотря на сложности с дефиницией этого понятия как в среде историков, так и (тем более) философов истории и методологов науки. В третьем смысле современность может выступать синонимом слова «сейчас»[496]. В своей статье Гумбрехт подробно на большом количестве источников рассматривает как вторая трактовка постепенно становится более популярна и авторитетна, чем третья.

Можно выделить две трактовки понимания современности: современный является аналогом «модернити» как определенного периода, связанного с наиболее ярким проявлением Модерна (modern) – это второе определение у Гумбрехта, и современный как то, что совпадает с нашим временем, временем, в котором мы живем (contemporary) – третья трактовка современности, в статье Гумбрехта. В соответствии с первой трактовкой современность можно анализировать, прежде всего, как процесс о-современивания, реализации проекта Модерн, со второй – современность это то, современниками чего мы являемся. Первая трактовка более подробна рассматривается в отдельном параграфе, а в данном основное внимание будет уделяться второй.

«На протяжении последних двух столетий стратегии философии, социологии, а может быть, и всей гуманистики формировались в своеобразном симбиозе с моделью мира, в котором они обитали. Стратегии служили обдумыванию модели, модель же постепенно вырисовывалась и крепла в ходе такой рефлексии... Трудно сказать, кто здесь был ткачом и что было тканью, но ткацкий станок и приемы ткачества идеально подходили как к сорту пряжи, так и к узорам, которые желали выткать. Стратегия была скроена по модели, а модель по стратегии. И именно этот уютный симбиоз, эта успокоительная взаимная приспособленность стоят сегодня под знаком вопроса»[497]. Отсюда – постоянные поиски и стремления найти новые способы понимания этого мира и возможностей коммуникации с ним. Современность определяется нашем стремлением сделать мир понятным.

Определение современный вне дихотомии «старое-новое», а как определенный период времени, которой происходит сейчас, получило обоснование в эпоху Просвещения. Ш. Перро обосновывал самоценность эпохи Просвещения как и любой другой эпохи, однако, и Шлегель, и Шиллер, определяя самоценность современности, продолжат сравнивать ее с античностью[498]. Такое сравнение (и подобное им) заложили фундамент дальнейшей рефлексивности как разговора современности о самой себе. Современность перестает быть сравнительный понятием.

Впервые «современность» в качестве не только исторического периода, но и определенного образа жизни, обозначил Ш. Бодлер. Он обозначил современностью не определенный исторический период или оценочное суждение, маркер того, что отличается от «прошлого», зачастую в этой оценке «устаревшего», а как само по себе преходящее представление людей разного времени о своей эпохе. «”Современность (modernité)” – это преходящее, мимолетное, случайное». Но теперь понятию modernité, которое охватывает создание разнообразных врéменных идеалов, уже нельзя противопоставить понятие antiquité как сущность одного прошлого: ему можно противопоставить лишь “непреходящее”»[499]. Таким образом, современность противостоит не другому периоду в истории (который тоже был современным), а вечности, которая выше всех периодов. Синоним «современности» таким образом выступает не «новое» или «сегодняшнее», а актуальное, потому что новое становится старым, а сегодняшнее может быть и частью вечности. Современность оказывается сиюминутной, потому что представления об актуальном меняются постоянно, и эта изменчивость и служит сущностной чертой современности.

Современный человек для Бодлера − не тот, кто отправляется открывать самого себя, свои секреты и свою скрытую истину; тот, кто хочет себя изобрести. Эта современность не освобождает человека в его собственном бытии; она подчиняет его задаче сотворения себя»[500]. То есть, человек не определяется своим происхождением, цветом волос, глаз, кожи – он такой, каким он себя делает. Это новая трактовка идентичности в меняющемся мире. В Древней Греции «я» определялось принадлежностью к полису, в архаичном мире – к общине, в Средневековым городе – к цеху, роду. Но коллективы нестабильны, мир тоже. Уже недостаточно кем-то родиться, необходимо постоянно становится, конструировать свое «я» в соответствии с задачами, которые ставит меняющаяся реальность. Таким образом, быть «современным» означает «своевременность» жизни и себя в этой жизни, соответствие бытия поставленным задачам.

Современность – это не период в истории, каким, например, были Средние века или Новое время, обозначение которых уже предполагало какие-то характерные черты эпохи, у который было начало и предполагалось завершение. Современность, прежде всего, длиться. Интуиция современности может быть обнаружена еще у Гегеля, задавшегося вопросом о рефлексии своего времени, которой не было у тех, кто писал в тоже время.

Таким образом, жизнь сообществ и идентификация отдельных индивидов уже не определялась прошлым и историей, которая интерпретировала это прошлое. Ускорение меняет онтологический статус прошлого и его место в идентификации. Теперь она все больше зависит от реализованных вариантов, чем от имеющегося опыта. С позиции объектно-ориентированного подхода современность мыслится через самореферентность объектов. Постоянный рост объектов, увеличение связей между ними привели к тому, что рефлексия становится характерной чертой современности.

Идентификация в соответствии с объектно-ориентированным подходом начинают включать объективизацию (К. Кнорр-Цетина), однако объектов становится все больше, и выбор «я» обязательно предполагает рефлексивность. Насколько объекты соответствуют мне, отражают ли качества объектов мои качества? Современность, таким образом, началась с изменения статуса объектов. «В тот момент когда появилось лишь несколько вакуумных насосов, их еще можно было описать при помощи двух рубрик — законов природы и законов политических репрезентаций. Но когда все вокруг оказалось заполнено замороженными эмбрионами, экспертными системами, вычислительными машинами, роботами, оборудованными сенсорными датчиками, гибридами кукурузы, банками данных, психотропными средствами, китами с имплантированными радиозондами, синтезаторами генов, машинами, анализирующими аудиторию, и т. д., когда наши газеты предоставляют всем этим чудовищам место на своих страницах и когда все эти монстры не находят себе места ни среди объектов, ни среди субъектов, ни посередине — действительно уже пора что-то делать.[501] Сейчас современность – это «объективно произведенная субъективная структура»[502]. Она представляет собой уникальную эпоху, отличную от прежних из-за кардинально другой рефлексии, возникшей как следствие включения объектов в процессы идентификации. Отличие современности от, например, античности или даже средневековья в том, что ни та, ни другая эпоха не осмысляли сами себя, не рефлексировали, тем более, не стремились давать себе советы как эпохе, потому что самореферентность как качества отдельных объектов не стала еще хаарктеристикой эпохи. Н. Луман связывает изменившееся восприятие времени, начиная с 1830 года, с увеличением количества осознаваемых вариантов возможного будущего, которые не были напрямую связаны с событиями прошлого[503]. Британский философ Питер Осборн характеризует современность как «определенный вид исторического времени, который придает ценность новому в виде продукта постоянно отрицающей себя темпоральной динамики»[504]. То есть, современность нелинейна; если труды Платона помогают лучше понять Аристотеля, то сейчас работы, например, Хабермаса, не будут способствовать лучшему понимаю Фуко. Аристотель и Августин могут быть одинаковым образом актуальны – или не актуальны, но все зависит только от текущего момента, а не достижений Аристотеля или Августина. Таким образом, место преемственности занимает инновационность. Не продолжение, а разрыв, не трансляция, а креационизм. Современность – это постоянное обновление того, что уже не может (или не должно) развиваться, стать другим, отсюда - многочисленные рассуждения о «конце истории», «разрывов в истории» и т.д. «Это недостаточно современно» – как приговор тому, что могло бы стать новым, если бы креационизм был бы действительно свойственен акторам. В соответствии с объектно-ориентированным подходом, объекты не меняются, не развиваются, а лишь способны создавать новые объекты. Любая прежняя эпоха представляла собой определенную последовательную линейность в осмыслении мира, но после «конца истории» (или какие есть еще обозначения темпоральной трансформации), любая линейность выступает как оппозиция инновационности, так как линейность предполагает прямую казуальность, учет того, что было до – а это слишком традиционно для современности. Поэтому «характеристики современного (modern) человека показывает, как, наряду с опытом постоянно ускоряющегося времени, ретроспективному установлению границы собственной современности (Gegenwart) как замкнутой эпохи препятствовало также и осознание множественности исторических процессов»[505]. Современность – не линейна, но представляет собой взаимодействие с настоящим, прошлым и будущим одновременно, это не сеть, потому что сеть – пространственная метафора, а инновационность не в пространстве, а преодолевает его, современность – это ризома, то есть «такое взаимоотношение со временем, в котором связь выражает через смещение и анахронизм».[506]

Вместо осмысления универсальных проблем, на которые не распространяются критерии актуальности, философия сейчас обсуждает, прежде всего, настоящее. «Моя философия принадлежит тому дню, когда я пишу»,[507] – говорит Стендаль. Во второй половине XIX века в искусстве еще сохранялись попытки вернуться к вечному художественному принципу, который реалисты хотели поставить на место постоянного стремления к актуальности, однако уже в ХХ веке искусство, еще раньше, чем философия, превратилась в сферу настоящего. История, как и философия, оказывается разговором о современности. Но если философия говорит о современности в инерции вечности, то история продолжает инерцию разговора о прошлом. Однако как философия вместо вечного решает актуальные проблемы, так и разговор историков представляет собой рассказ не о прошлом, а о настоящем. В отличие от философии, истории не было до современности, поэтому возникает неверное впечатление, что история может заниматься только тем, чем она занимается сейчас. История – это один из способов саморефлексии современности и проявление самореферентности объектов (мы касались этой темы в пункте 3.3.2).

Саморефлексия становится ключевой характеристикой современности, однако современен «не тот, кто, воспринимая мрак настоящего, улавливает в нем недоступный для большинства свет, но и тот, кто, разделяя и интерполируя время, в состоянии изменять его и соединять его с другими периодами, по-новому прочитывать историю, цитировать ее по мере необходимости, продиктованной отнюдь не его собственным произволом, а призывом, на который он не может не откликнуться»[508]. Прошлое – только повод для рефлексии о современности, которая отрицает его отнологичность, превращая бывшее в бесконечную интерпретацию. А так как объективность и онтологичность прошлого признано анархизмом, это интерпретация становится обязательной составляющей политики памяти (подробнее в пункте 4.3). Память в этих условиях перманентной саморефлексии становится понятием, производящим саму современность (Ф. Артог). Поэтому современность – это не столько исторический период или эпоха, сколько, как заметил М. Фуко, определенный этос, способ критики и рефлексии. Такая трактовка не предполагает размышлений о том, является модерн завершенным проектом, или он требует продолжения, а определяет позицию исследователя по отношению к реальности и самому себе (одновременно, разумеется, без нововременной дихотомии «я» и «мира»), «критику того, что мы говорим, мыслим и делаем, − через историческую онтологию нас самих»[509]. Таким образом, современность противостоит стилю мышления, жизни, понятыми как контр-современные. Здесь оба значения современности совпадают, но идущий от рационализма Просвещения Модерн предполагает программу действий – модернизацию, о-современивание, а современность интегрирует другие стили жизни и мышления, сделав их частью своего образа жизни. В этих условиях Модерн признан уже контр-современным, исчерпавшим свой потенциал и не реализовавшим возможности. Постмодерн отрицает идеи Просвещения и линейное поэтапное о-современивание – он делает всех нас, живущих сейчас, современниками (contemporary), независимо от наличия необходимых просвещенному человеку качеств, места жительства, цвета кожи, пола и так далее.

Рефлексивность западного мира связана с христианством. Поведение человека может определятся нормами общины, племени, однако христианин будет обязан сам давать отчет на Страшном суде за свои грехи. А так как грех в мыслях также является грехом, как и совершенный грех («всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем»), то правильный христианин следил за своими мыслями, привыкал анализировать и оценивать их. Подобный опыт представлен «Исповедью» Августина, хотя в то время (и тысячу лет спустя) подобная рефлексивность была исключением, а не правилом. Когда объекты занимали другой статус и их было меньше, она существовала, скорее, в качестве модели, причем была не самоцелью (как сейчас), а способствовала совершенствованию человека и приближению его к вечной жизни. То есть, человек не строил себя по собственному замыслу, а пытался реализовать замысел Бога – хотя бы в идеале, который не касался «молчаливого большинства» Средневековья.

Объективизация как изменение статуса объектов совпадала с секуляризацией. Религиозные нормы перестали быть определяющими, и растущее количество объектов предлагало новые основания для идентичности. Как заметил Ч. Тэйлор, новой религией современности является «права человека» – манифест секуляризации и права на выбор своего пути как главное право. Эти основания требовали осмысления, выбора – рефлексивность таким образом возвращается на новом уровне, становясь фундаментом современности. И эти права могут быть реализованы только в условиях современного общества. С изменением места и статуса объектов связывает современность Р. Козеллек, доказывая, трансформация восприятия времени является ответом на «эмпирические данности все более технизирующегося мира»[510].

Если традиция превращается в концепт, содержание которого в определенной степени консервируется, то современность постоянно обновляется. Невозможно мыслить современное в соответствии с заданными раз и навсегда схемами; требуется постоянное переосмысление, размышления о том, чем становится современность. Саморефлексивность как самореференость в дискурсе эпохи смешивает объект и субъект, реальность и репрезентацию – все оказывается заключенным в себе самом. Никакой иерархии – вместо нее сети, «демократия объектов» (Леви Брайант), рационализм заменяется экспрессией, а перформативность оказывается важнее присутствия. Современность – это общества «текущего момента» (societies of immediacy), в котором технологии, рынок, медиа, память воспроизводят себя и друг друга, оставаясь в длящемся презентизме[511].

При этом, как было отмечено еще в XII веке, «всем эпохам не нравится собственная современность»[512], но в этом еще не было той самой рефлексивности, которая характерна для современности сейчас. Каждая эпоха называла себя «современной», но не каждая осмысляла себя.

Однако как современность может мыслить сама себя? Сейчас – это не объект, это состояние, которое не имеет временной протяженности. Чтобы узнать, как я выгляжу, нужно посмотреть в зеркало или спросить у кого-нибудь из прохожих – в любом случае для самопознания нужен посредник. Прохожий может ошибиться, изображение в зеркале зависит от освещения, но самопознание чревато еще большими искажениями, потому что эти искажения невозможно учитывать, не познав себя. Логический круг вполне адекватно критикуется, но рефлексия еще больше распространяется. Однако современность, исследующая сама себя, нуждается посреднике. Дж. Агамбен показал, что «парадоксальным условием попадания в современность является критическое несовпадение с ней»[513]. Любая современность – это «чрезвычайное положение», которое становится нормой (В. Беньямин), и мы, независимо от того, насколько современными является (или «никогда не были современными»), должны вырабатывать определенные стратегии жизни в этой современности. На самом деле, те, кто во всем соответствует эпохе, несовременны, как отметил Дж. Агамбен, «так как именно поэтому им не удается увидеть ее, они не могут как следует ее рассмотреть»[514]. То есть, рефлексия в любом случае предполагает взгляд со стороны. Рефлексирующий христианин смотрел на себя с позиции христианских канонов и глазами приходского священника, девушка у зеркала оценивает себя глазами любимого человека или модных тенденций, описываемых в последнем номере журнала.

Р. Борхард еще 1905 году считал, что произошедшая незадолго до этого девальвация понятия современности (Modernität) объясняется ее переносом «из сферы времени […] в эстетическую [сферу]».[515] Современность лишена, прежде всего, такого важного атрибута времени как длительность, потому что, сколько бы не длилась современность, она есть только здесь и сейчас. Таким образом, она оказывается моментом, и не может быть периодом, то есть слово modern обозначает лишь не поддающийся определению отрезок в потоке современности (Gegenwart)»[516]. Размышления современности о себе привели, по мысли Н. Лумана к «темпорализации всего сущего». Саморефлексия заставляет ощущать динамику и переживать ее. Профессор Колумбийского университета Т. Митчелл в программной работе, которая на русский язык переводится как «Сцена современности»[517] (хотя слово stage можно перевести и как период, этап), заметил, что современность является не столько продуктом западного дискурса, сколько следствием взаимодействия Запада и колониального мира. Мы все живем в одном времени, однако современность – как совместная временность – это историческое время настоящего как время человеческих жизней[518]. И именно пропагандируемое единство времени является, с точки зрения, Митчелла причиной европецетризма. Линейное время и единый исторический нарратив долгое время казались европейцам единственно существующими. Чувство «одновременности» – обязательная составляющая формирования печатного капитализма (Б. Андерсон), причем в этой совместной временности заложен огромный потенциал опространствования времени.

Таким образом, постколониальный мир выступает таким коллективным Другим для Запада, посредником, необходимым для самопознания. Отсюда интерес к антропологии и постколониальным исследованиям – изучая других, современность анализирует себя. «И если люди торопились привлечь к исследованию «культурные аспекты», «когнитивные ограничения», «черные души» и «африканский менталитет», то потому, что их определения для работы мышления не были достаточно материальными и конкретными. Асимметрия была ужасающей: Белые антропологизировали Черных — да, именно так, но они избегали антропологизации самих себя»[519]. Можно быть «современными» только, если кто-то не «современен», да, мы живем вместе. Само разделение на «современное» и «прошлое» таким образом оказывается политическим проектом. Так понятая современность меняет смысл и характер политического. Если прежде политическое оказывается одной из сфер осмысления философии, то потом сама философия становится политической. Интеллектуалы не говорят о политике, но делают сам дискурс орудием политики. После критики постструктуалистов любая мысль может быть названа репрессивной, любая метафизика служит делу легитимации власти или критикует ее. Философия перестала осмыслять вечность, а любое актуальное оказывается востребованным здесь и сейчас. Как заметил Лиотар, философ уже не зовет на баррикады, не призывает взять Бастилию, а делает карьеру при ее управлении.

Механизмом распространения современности выступает глобализация. В рамках данной работы нет задачи дать непротиворечивую дефиницию глобализации или даже подробно охарактеризовать этот процесс. Важно, что глобализация связана с распространением западного (модернизированного) образа жизни на все более расширяющуюся территорию. Это также и предполагало распространение объектов. Дети из бедных африканских провинций в майках с изображением известных брендов, средне-русские бабушки со смартфонами, McDonald’s в большинстве мест, где достаточное количество населения – это довольно привычные по СМИ и иногда опыту иллюстрации глобализации. Но современность – это не только McDonald’s, но и чайна-таун, караоке, суши-бары и доннеры в районных центрах. Это не репрезентации, не образы Китая или Японии в модернизированном мире, а отдельные объекты. Митчел настаивает, что идентичности, национализм и прочее, что привычно считается продуктом европейского модерна, конструировалось на перифериях колониальных империй, но сейчас объекты этой периферии могут встречаться за углом в европейском городе. Чтобы понять современность, необходимо отказаться от застывших географических образов.[520] Современность непредставима без мирового контекста[521].

Для Модерна была характерна одновременность, но «современность» рефлексивно расслаивается, обнаруживая свою гетерогенную сущность.[522] Локальные миры были гомогенны. Время отдельных локусов отличается друг от друга – не только в архаике, когда племена не были современниками друг друга, но и уже в Модерне, до введения четких поясов времени иногда в ущерб астрономии, но во благо политики. Однако современность – это не только небоскребы Нью-Йорка, но и тоталитаризм Гонконга, трущобы Мехико. «Конечно, современность предполагает одновременность сосуществования, однако покажите мне деятельность, которая была бы однородна с точки зрения Нового Времени. Одним моим генам 500 миллионов лет, другим 3 миллиона, третьим 100 000 лет, а возрастной диапазон моих привычек колеблется от нескольких дней до нескольких тысяч лет[523]. Мы «общаемся с историей» в разных странах, местах, смешиваем стили, продаем прошлое. Современность, наилучшим способом понятая как совместная-временность (contemporality), основана «не на простом объединении „во“ времени, а на объединении времен».[524] Архаичное больше не отрицается, а успешно интегрируется в современное, становясь не только музейным экспонатом, но модой, направлением, памятником. Будущее перестало быть утопией или антиутопией, а заменяется постоянной инновационностью. Прошлое не уходит, будущее не приходит, они соединяются в «совместной временности», а наши действия могут, наконец, рассматриваться как политемпоральные».[525]

Таким образом, современность – это не непрерывно длящееся «сейчас», а начавшаяся с изменения статуса объектов множественность времен, обусловивших новую темпоральность. С позиции объектно-ориентированного подхода современность представляет собой следствие самореферентности объектов. Основными характеристиками современности являются ее рефлексивность, инновационность, так как объект не может меняться, но могут появляться новые объекты. Посредником для самопознания современности выступает постколониальный мир, а механизмом распространения становится глобализации. Современность противостоит не какому-либо периоду, а вечности.