Часть 1. Проблемы исследовательских подходов к агрегированию социальных групп

Фактория являлась не существующим в безвоздушном пространстве итальянским торговым представительством, а городком хотя и с немногочисленным населением, но очень пестрым социальным и этническим составом. Это дает нам основание говорить о существовании общества Таны как отдельной реалии. Это общество – не пустой конструкт. Его члены не только отвечают определенному набору социологических характеристик, но и составляют определенную среду, то есть имеют некоторый набор общих черт (например, все они вовлечены в рыночные обмены) и общаются между собой больше, чем с представителями других групп. Итак, задача главы заключается в том, чтобы смоделировать на базе нотариальных актов общество Таны и попытаться понять, какие реалии стояли за этой моделью.

С середины XX в. все большее число социальных институтов объявляется не «врожденными», существующими если не от века, то очень давно, а «приобретенными», сконструированными, договорными (сюда относится не только социальная идентичность, но и такие категории как этнос, семья и даже пол), а все представления о социальной иерархии вполне являются конструктами, игрой ума кабинетных ученых. К этом институтам в социальной истории прежде всего относят различные общественные группы. Оправдывается ли это на нашем материале? Можно ли вычленить по формальным критериям определенные социальные группы и обладают ли члены каждой из них реальной сопокупностью общих признаков или же принадлежность к этим группам является юридической фикцией? Если же они есть, но насколько они отдельны и насколько непроницаемы перегородки между ними? Конечно, все социальные дефиниции в той или иной степени условны, однако когда за одной из дефиниций зарезервирован государственным правом определенный набор обязанностей и привилегий, а в социальной практике наблюдается их действенность, выполняемость и регулярная актуализмация, то такая дефиниция представляется в меньшей степени условной.

Первое, что мы должны сказать относительно агрегирования социальных групп на материале имеющихся в нашем распоряжении нотариальных актов – НА МАЛЫХ ВЫБОРКАХ СТАТИСТИКА ОТКАЗЫВАЕТ. Мы могли бы построить диаграммы, отображающие расклад завещаемых родным и близким сумм, передаваемых Церкви денег, а равно и расклад завещаемых сумм по храмам (и, следовательно, сделать вывод о степени связи большей части завещателей или какой-то их группы с тем или иным храмом). Однако такой подход бесплоден. Завещания нам не дают ни точной картины состояния имущества, ни реальных «экономических биографий». Во многих случаях единственное, что они могут сообщить нам – это то, что у завещателя некоторое имущество было (сам акт стоил 1 – 2 дуката). Суммы имуществ большинства завещателей вообще не определишь – он только указывает «столько-то (например, два дуката) на мессы, а все остальное – моему брату, господину Х»[850]. Большинство завещаний нет смысла пересказывать – они абсолютно стандартны. Завещатели передают имущество в основном близким родственникам или знакомым, что неудивительно. Несколько (от 1 – 2 до 7 – 8) дукатов выделяются на помин души (мессы и милостыни). 1 – 2 дуката нотарию за его работу, да еще, пожалуй, какие-то генеалогические связи – вот и все, что мы узнаем о человеке. Более продуктивным представляется целиком абстрагироваться (кроме отдельных случаев, о которых речь пойдет ниже) от упоминаемых в завещаниях сумм денег, анализ которых представляется бесплодным, и перейти к анализу персоналий. Мы считаем, что в случае стандартного завещания (обычные формулы, несколько десятков дукатов родственникам) или другого документа, самая ценная фактическая информация – это имена, сведенные в базу, которую создает исследователь. Попытки воссоздать по актам структуру собственности, пожалуй, дают возможность проследить лишь одну закономерность. Как правило, клиенты нотария могут быть отнесены в зависимости от характера составленных ими завещаний к одной из двух групп. Первая группа – те, кто упоминает (кратко или подробно), сколько денег он оставляет, например, на помин души, а все остальное имущество (видимо, более или менее значительное) отписывает основному наследнику по формуле «Residuum vero…» (яркий пример - завещание богатого купца Бартоломео Россо[851]). Представители второй группы подробно расписывают свое имущество на дела милосердия и на помин души, а в формуле «Residuum vero…» пишут, что все остальное имущество (вероятно, следовательно, незначительное) они оставляют фидеикомиссарам на их усмотрение или же на дела милосердия[852]. Есть ли у нас основания полагать, что мы имеем дело соответственно с богатыми и бедными людьми?

Вторая проблема: ФОРМАЛЬНЫЕ ИДЕНТИФИКАТОРЫ НЕ РАБОТАЮТ. Оказываясь в ситуации, которая требует от него вербально обозначить себя, человек производит мобилизацию лингвистических и логических возможностей для оправдания своей социальной позиции. Принципы, по которым люди относят друг друга или себя самих к определенным категориям в обществе или создают новые социальные группы, давно были объектом внимания историков. Мы исходили из предзаданных социальных групп (чтобы задать в системе точку отсчета) и надеялись потом на эмпирическом материале верифицировать их, убедиться, что они объективны. Это означало, что мы основывались на идентификаторах, при помощи которых действующие лица обозначали себя в актах, в основе чего лежит допущение об отражении в лексическом опыте реалий социальной жизни. И вот здесь начинаются сложности.

Мы убеждаемся в бесполезности определения групп на основе социальных идентификаторов. Социальный идентификатор (который, в идеале, должен релевантно отражать юридический статус персоналий) употребляется в актах ситуативно. Слова nobil, civis, burgensis, habitator, ser, magister, mercator то прилагаются, то не прилагаются к одним и тем же людям и зачастую не прилагаются вообще к тем, кто по логике однозначно должен был бы быть носителем соответствующего статуса. Соответственно, мы не можем агрегировать и подсчитать; более того, мы не можем даже утверждать, что немногочисленные носители того или иного идентификатора образуют группы с устойчивыми специфическими признаками. Так, те лица, которые в принципе не могут не быть нобилями, не обозначены как таковые. Burgenses – жители города и владельцы недвижимости, наделенные некоторым комплексом прав и обязанностей и участвующие в муниципальной жизни, не встречаются вообще. Словосочетание civis Venetiarum говорит лишь о том, что из всех граждан Венеции только один этот человек почему-то захотел обозначить себя таким образом. Разве что habitator Tane – это действительно в некоторой степени указание на оседлость: Джакомо Салоно, хабитатор Таны, кажется, не только долго и постоянно живет в Тане, но и лидирует по количеству упоминаний. Впрочем, и тех, кто указывает себя как обитателя Таны немного и, конечно же, не все постоянные жители Таны обозначают себя в качестве таковых. Идентификатор «купец» встречается вообще один раз, и чем такое, по сути, избыточное уточнение обусловлено, совершенно неясно. Если так себя называет только один человек, то это отнюдь не значит, что остальные не торговали. Т. е. скорее всего если кто-то называет себя нобилем, то он – нобиль, но если называет хабитатором – это еще не значит, что он не нобиль. Также довольно ситуативно употребление наименований discretus (уважаемый), egregius (должностное лицо, обычно консул или посол), honestus (клирик), magister (ученый), trucimanus / dragomanus (переводчик). Иными словами, статус гораздо чаще есть в реальности, чем он упоминается на бумаге.

Следовательно, следует поднять проблему самоидентификации. От чего зависит, как в каких ситуациях человек себя обозначает? Зависит ли это от субъективного ощущения людьми своего социального положения, связей и образа действия[853]? Конечно, и тут мы не претендуем на установление каких бы то ни было статистических зависимостей. Но попытаться проследить общие тенденции можно. Прежде всего, стоит задуматься над целью употребления идентификатора. Хотя это и звучит как трюизм, но эта цель – идентификация (а не облегчение работы историку будщих поколений). В каких случаях и по каким причинам прибегают к каким социальным идентификаторам? Т. о., идентификаторы – не такой показатель, на который можно опираться. Они существовали лишь для того, чтобы удовлетворительно описать человека так, чтобы его личность легко было установить всем тем, кто впоследствии обращался бы к этому документу.

Итак, несомненный нобиль может не называть себя таковым. Теоретически, названия nobilis, dominus, ser должны указывать на патрицианское происхождение. Но в текстах завещаний слово dominus настолько широко употребимо, что возникает подозрение – не было ли его употребление уже простой фигурой вежливости, никак не связанной с социальным статусом? Благородный патроним (Контарини, Дельфин, Донато, Нани, Тревизано, Дандоло, Соранцо и пр.) могли носить и вольноотпущенники. Название ser без дополнительных дефиниций также не означает патрицианского статуса носителя, хотя может употребляться в том числе и при имени нобиля. Это наименование присваивается всем полноправным гражданам Венеции и Генуи, включая и имеющих соответствующее гражданство греков и иудеев. Известно, что применительно к венецианской истории слово гражданство употребляется как термин для обозначения двух взаимосвязанных, но не равнозначных (тождественных) понятий. С одной стороны, гражданство рассматривается как правовая (вне / надсословная) институция, с другой – как институция сословная в ряду нобиль – гражданин – простолюдин[854]. Но ясно, что несколько человек, которые так маркированы в актах – не единственные венецианские граждане. Характерно также, что состоятельный, но не связанный с властными структурами Х, указывает на то, что он – civis или burgensis, полноправный член городской общины, тогда как для скромного официала (например, bastonier) достаточным казалось подчеркнуть принадлежность к курии.

Что касается профессиональной самоидентификации, то она также носит не юридический, а чисто технический характер. Профессии – не указатель, например, на гильдию (тем более, что в Венеции цеховые или гильдейские союзы в ряде областей отсутствовали[855]), чаще всего не связаны с особым юридическим статусом. Они лишь обозначают, что такой-то Лоренцо был известен в фактории как ткач.

Указание на место жительства – тоже не такой показатель, на основе которого можно агрегировать социальные группы. Если только у одного человека из всех лиц, упомянутых в картулярии Смеритиса, имеется указание на приход (Franciscus de confinio sancti Raphaeli), то не значит же это, в самом деле, что все остальные персоналии жили в южнорусских степях и не относились ни к какому приходу! И, само собой разумеется, что если на весь картулярий Бенедетто де Смеритиса только четыре человека из Х имеют территориальный идентификатор de Tana, то это отнюдь не означает, что остальные (Х – 4) не были временными или постоянными обитателями Таны. В актах Донато а Мано (1410-е гг.) 35% персоналий обозначены как habitator’ы Таны. Возможно, для 1410-х гг. или для конкретного нотария это работало. 35% – это правдоподобный процент постоянного населения фактории. Но в актах Варсиса и Смеритиса это правило уже не работает. Там нет ни одного habitator’а Таны и лишь один человек обозначает себя «de Tana». Из вышеизложенного можно сделать следующие умозаключения. Если вывод насчет термина saracenus из предыдущей главы, кажущийся автору очевидным и само собой напрашивающимся, покажется читателю довольно спорным, то выводы о процентном соотношении нобилей, burgensis’ов или habitator’ов, сделанный на основе употребляемых ими идентификаторов, покажутся просто смешными. Формальные социальные идентификаторы не могут дать ничего для агрегирования социальных групп кроме того, что если уж Джованни такой-то назван нобилем, то он, скорее всего, и есть нобиль.

***

Раз мы в силу ограниченности выборки не можем реконструировать структуру общества, основанную на статистических данных, раз мы лишены возможности строить «экономические биографии» целых компаний, семей или отдельных лиц, то остается один выход – упор не на типичное, а на исключительное. Значит, наше внимание должен привлекать, в отличие от прошлой главы, не подсчет процентного соотношения, а, скажем, люди чаще прочих встречающиеся (например, Джакомо Салоно), упоминающиеся в других источниках (Иосафат Барбаро, Борано Тальяпетра), имеющие нетипичную этническую или религиозную принадлежность (Касым Сафир) или необычные еще в каком-нибудь отношении (напр., завещающие на помин души суммы, превышающие средние или, скажем, не завещающие вопреки обычаю ничего). Интересно выявить именно таких людей (вместе с их родственниками); людей, про которых нам есть что рассказать, кроме того, что Джакомо такой-то существовал и оставил два дуката на помин души, а все остальное – своей сестре. Условно назовем этих людей «известными».

Первым и главным формальным критерием для того, чтобы мы заинтересовались той или иной персоналией – это частотность ее упоминаний. Для того, чтобы выявить в степени интенсивности контактов между людьми хоть какую-то тенденцию, нужно, чтобы исследуемые персоналии имели хоть какую-то частотность упоминания. Кроме того, наша выборка состоит не из сотен и тысяч имен, поэтому на ее основании сложно будет выявить тенденцию (скажем, что рыбаки предпочитали выдавать своих дочерей замуж за рыбаков или, наоборот, стремились к продвижению по социальной лестнице и пытались выдать их за стипендиариев). Однако минимальную частотность упоминания мы можем обеспечить. Этим формальным критерием может стать тот факт, что какая-то личность упомянута больше одного раза либо упомянута в других источниках. Казалось бы, в «известные» люди должна была бы попасть большая часть людей, упомянутых в актах 1430-х гг. Однако это не так. Напротив, мы получаем достаточно узкий круг людей, в который входят вполне определенные лица. Это – группа, в которую входят все чаще всего упоминаемые в актах Варсиса и Смеритиса лица, лица, проявляющие повышенную свидетельскую активность, а также лица, встречающиеся в прочих источниках (главным образом – в постановлениях Сената, в книге Бадоэра, в «Путешествии в Тану» Барбаро). До некоторой степени первые, вторые и третьи совпадают. Т. е. в пределах нескольких лет (1430-е гг.) определенный круг людей, не будучи, возможно, «старожилами» Таны, имел четкую тенденцию ездить в Тану ежегодно, а некоторые из этих людей могли жить в ней. Это общество, видимо, большей частью было замкнутым. Немалая часть этих людей или упоминается у Барбаро в связи с поисками клада, или выступает свидетелями при составлении завещаний друг у друга (например, см. свидетелей Антонио Кресконо у Смеритиса). Сравнительная малочисленность населения Таны и ограниченность выборки делает невозможным выявление индивидуальных связей с опорой на данные о свидетелях. И все же можно поставить вопрос: по какому принципу подбирались свидетели? Ведь прослеживается определенная частотность. Это были просто уважаемые люди? Или возможно это был все же весьма узкий круг лиц, осознающих свое сходство и связанных криптокорпоративными связями (относительно богатые купцы, официалы курии и пр.). Важно отметить, что немалая часть этих «активных людей» – представители старых венецианских фамилий, некоторые из них имеют социальный маркер «нобиль» и многие – маркер «сер».

Вопрос о степени и интенсивности контактов внутри общества Таны – один из самых сложных. Дело осложняется тем, что сменяемость итальянского населения очень высока. В силу этого статистический подсчет частотности межэтнических контактов затрудняет не только недостаточность материала, но и качественная непригодность для этого источника, неадекатно и непропорционально отражающего этническую структуру населения. Все же, в поле нашего зрения остается более или менее обновляющаяся группа западноевропейцев и контакты внутри этой группы. Тогда по крайней мере среди них следует выделить для начала круг лиц, наиболее часто вступающих в контакты в рамках данного периода.

И тут мы приходим к тому же выводу. Ни жители одного города, ни выходцы из одного прихода в Венеции, ни лица, маркированные каким-то социальным идентификатором не имеют тенденции чаще вступать в контакты с подобными себе по заданному параметру. В то же время несомненно, что мера свидетельской активности, например, до некоторой степени служит показателем связей и меры социализации личности. На основе свидетельской активности, частотности контактов и пр. мы пытаемся снова агрегровать какое-то подобие группы – и у нас получается тот же круг из Х «известных» людей, который мы нарисовали выше.

 

Часть 2. «Элита»

Возвращаясь к нобилям, мы можем констатировать: выделить некоторый относительно замкнутый круг элиты на основании актов возможно. Идентификатор работает далеко не всегда, но эту группу нам удается агрегировать на основе нескольких параметров (идентификатор, сочетание благородной фамилии и высокого положения или должность, которую чаще всего занимал нобиль). Так что хотя мы и убедились, что слова не всегда адекватно отображают суть, это совсем не значит, что за словами нет сути. Итак, нобили – это, пожалуй, единственная более или менее установимая группа. Следует сказать несколько слов о венецианском нобилитете. То, что расценивалось в марксистской историографии как чрезвычайно ранняя по сравнению с остальной Европой феодализация венецианского патрициата не имела, по всей видимости, ничего общего с феодализмом. Уже в ранней Венеции сложилась устойчивая группа, занимавшая ведущее положение в социальной и политической жизни городской общины. До XII в. эта группа, называемая burgenses и противопоставленная всем прочим жителям города (cives), которую источники называют также meliores или potentiores. В XII в. эта группа привилегированных burgenses оформляется в патрициат, который включает купцов и свободных земельных собственников, живущих на ренту. Впрочем, Н. П. Соколов небезосновательно считает, что основным источником доходов венецианского нобилитета была не рента, а прибыли от торговли и связанных с ней ростовщических операций[856]. Этот патрициат сохранял силу и власть в городе, несмотря на все социальные и политические потрясения. Неизменность, стабильность патрицианской верхушки городского населения — эта главная черта городской жизни обеспечивала социальный континуитет средневекового города[857]. Так называемые венецианские «феодалы» изначально пускаются в морские и ростовщические операции, а купцы, арматоры и ростовщики приобретают земли. Происходит слияние элит, возникает монолитная прослойка собственников, наделенных политической властью. Но в Венеции на практике никогда не было ни феодализма, ни цехового строя. Напротив, ранняя победа интересов торговых элит, консолидация и исключительная прочность правящего класса, отсутствие феодального права (или как юридическая фикция, прикрывающая исключительно римские гражданские правоотношения) – свидетельство раннего развития зачатков капитализма. Одним из следствий венецианской экспансии стала феодализация венецианцев во времена крестовых походов. Впрочем, новые островные феодалы, хотя и были относительно независимы от коммуны[858], но сохраняли с ней тесную связь. В историографии было высказано предположение, что только островная феодализация многих венецианских семей способствовала затем консолидации правящего слоя в сословие наследственного нобилитета[859]. Этот акт известен как «замыкание Большого совета» – сословного собрания потомственных нобилей, которое и стало высшим органом власти[860]. Не только островная феодализация и, возможно, главным образом не она послужила причиной замыкания патрициата. Это – более или менее общая закономерность успешных торговых республик как Северной, так и Южной Европы, не имевшая ничего общего с феодализмом, как бы мы его ни понимали. После замыкания Большого Совета устанавливается формальное различие между нобилями и пополанами. Несмотря на то, что те и другие подчас не отличались по образу жизни и по занятиям, а имущественная стратификация совсем не соответствовала юридической, политико-правовое деление средневекового венецианского общества нельзя считать юридической фикцией. Политическое полноправие нобилей влекло за собой привилегии на государственной службе. Итак, знать в Венеции возникла, но ее социально-экономическая природа не была феодальной. Из 83 венецианских купцов в Константинополе, упоминающихся у Бадоэра, 74 – нобили[861]. Следует, впрочем, отметить (и это – еще одно свидетельство того, что нам не следует переоценивать формальные идентификаторы), что формально в актах Варсиса и Смеритиса лишь 10 человек обозначены как нобили; реально к этому числу следует прибавить по крайней мере консулов и вицеконсула (которые не могли не быть нобилями), а также носителей патрицианских фамилий Венеции.

Ожидаемо, что нобили, участвовавшие в управлении, встретятся нам в других источниках. По постановлениям Венецианского Сената можно отследить как предшествующую, так и дальнейшую судьбу некоторых из упомянутых в актах лиц (см. ниже).