Вдоволь синяков янкеле нажил,

И ничего иного.

 

Рихард Хольцман был поражён наглостью и бесцеремонностью появившегося на его балконе, а потом и в кабинете еврейского шута, о котором так много слышал.

И Хольцман выстрелил.

К его изумлению, тот, как стоял, так и продолжал стоять. Комендант нажал кнопку настольной лампы, и при вспыхнувшем свете разглядел незваного гостя, имеющего наглость улыбаться. И заметил на своём балконе… крылатую козу, привязанную к перилам.

Янкель нагнулся, поднял с пола пулю, пущенную в него, и тут же бросил её на стол, как бросают уголёк, чтобы не обжечься, и подул на пальцы.

Хольцман широко раскрытыми глазами шарил по его телу, ища кровоточащую рану, но её не было.

– Доброй вам ночи, господин Гольцман! – усмехнувшись, сказал Янкель по-немецки, делая упор на букве «Г». – Спасибо за «радушный приём»! Только вы, наверное, не знаете, что я «заговорённый» от смерти.

И Янкель без приглашения уселся в кресло коменданта.

– У меня к вам откровенный разговор… – продолжил он и протянул Хольцману какие-то бумаги.

Вначале тот подумал, что всё это ему снится – он даже на миг засомневался, а не пил ли сегодня, и тут же себя успокоил: нет, не пил. И не только сегодня, но уже неделю, после того, как мерзко напился после расстрела Кёнига.

Кстати, дело с его бывшим заместителем замяли. Того больше никто не искал, а на место Франца Хольцман взял другого капитана – Ганса Шмальке. Он был гораздо моложе Кёнига и страдал чрезмерной подозрительностью, что было как раз кстати в той непростой обстановке, которая сложилась в Комендатуре.

«Пусть лучше дует на холодное, – решил о нём Хольцман, – лишь бы «в Багдаде было всё спокойно…».

– Что тебе нужно?.. – спросил он у Янкеля, чувствуя, как в сердце зашевелился червяк внезапного страха.

– Это нужно не мне, а вам, господин комендант! – с вызывающей улыбкой ответил еврейский шут. – Просмотрите! Вам будет интересно… – Он кивнул на пачку бумаг, которую выложил на стол.

Хольцман, не пряча пистолет в кобуру, взял бумаги и стал машинально их перелистывать.

А когда уловил суть, то в ужасе отшатнулся!

Это был ещё один удар. Из старинных документов следовало, что его предок по отцовской линии – камердинер врача Парацельса – Абраам Гольцман был евреем…

Хольцман вдруг ясно вспомнил, как мать и тётка прятали от него, пятилетнего Рихарда, какие-то вещи и предметы дедушки Моисея, называя их шёпотом незнакомыми ему словами – сидур, талит, тфилин.

В документах он вычитал, что его отец Марк Гольцман крестил всю семью ещё в начале века, до рождения Рихарда, изменив в фамилии первую букву на Хольцман – так она лучше звучала по-немецки. Он прочёл письмо своего деда Моисея Гольцмана, в котором тот проклял отца, не приняв от того объяснение, что Марк сделал это после очередного погрома в их городе. Отец Рихарда руководствовался одним: хотел сохранить жизнь всем членам их семьи. В том числе и рождённому через полгода Рафаилу, который должен был зваться так в честь прадеда. Отец оставил от этого имени только начальную букву. Он запретил всем домашним говорить на идиш, ходить в синагогу, произносить еврейские молитвы. Когда семья, убитая горем, переехала жить в другой город, туда, где о них никто не знал, Марк Хольцман выбросил все вещи, которые напоминали бы им, кто они. Когда же родился Рафаил-Рихард, его крестили в католической церкви. Все члены семьи к тому времени научились ловко осенять себя крестом и каждое воскресенья слушали мессу. Жена и тёща Марка Хольцмана тут же принималась лить слёзы под музыку органа и голоса певчих. Пастор, видя это, называл их самыми преданными агнцами его паствы. После таких слов, женщины уже не могли сдержаться и ревели во всю мощь. Зато дома они получали скандалы от Марка. Он не церемонился с ними, потому что не хотел из-за их чувствительности навлечь неприятности на всю семью.

– Откуда это у тебя?.. – хрипло спросил Хольцман, поднимая глаза на Янкеля.

– Если вы думаете, что это подделка, – ответил еврейский шут, – то я готов доставить вас в любой век для удостоверения истинного смысла моих слов.

– На этой козе? – мрачно кивнул Хольцман на Тасю.

– Ну, не на Машине же Времени! – усмехнулся Янкель. – Таких машин не существует. Только у Герберта Уэллса, в его романе…

– Ты читал этот роман?

– Я прочёл почти все книги, какие только были написаны человечеством! – без ложной скромности ответил Янкель.

– Для этого и трёх веков не хватит, – сказал Хольцман, вдруг начав воспринимать еврейского шута более чем серьёзно.

– Трёх нет, а двадцати вполне, – ответил Янкель.

Хольцман, к своему удивлению, поверил и в это.

– Так мы летим?.. – спросил у него Янкель. – Тася в нетерпении бьёт копытом…

Хольцман наконец-то заметил в своей руке бесполезный для Янкеля пистолет, и сунул его в кобуру, щёлкнув кнопкой.

– Кто ты?..

– Вечный Жид, – ответил Янкель и снял глупую улыбку со своего молодого лица.

И Хольцман увидел в тёмных глазах еврейского шута две бездонные воронки, на дне которых лежали печаль веков и одиночества.

– Нет… – сказал ему Рихард Хольцман. – Я никуда не полечу с тобой, Агасфер… Я верю тебе…

 

Когда к полуночи комендант вернулся к себе на квартиру, то выпил полбутылки коньяка, затем в ванной, увидев своё отражение в зеркале, достал пистолет и выстрелил в него со словами: «Мерзкий жид!». Так же, по слухам, поступил и генерал Рейнхард Гейдрих, когда узнал, что его отец Бруно – оперный певец и композитор, – еврей.

По лицу Хольцмана потекла кровь от осколков. Он попытался застрелиться, но пистолет дал осечку. И впервые в жизни окончательно сломленный, он бросился в постель и тут же провалился в череду снов, в которых видел себя то раввином, читающим в синагоге молитвы, то своим же дедом Моисеем, которого никогда не знал. Он чувствовал, как во сне его убивали в погроме, видел себя маленьким еврейским мальчиком за проволокой концлагеря с шестизначным номером на худенькой руке.

Ровно в семь утра Рихард Хольцман поднялся мрачный и молчаливый. Старательно умылся, не глядя в зеркальную раму, из которой торчали осколки, выпил крепкий кофе, сваренный его денщиком, ещё раз перечёл все документы, переданные Янкелем, затем их сжёг. Он воспринял последние события, как удар бумерангом за отступничество отца – как по еврейскому народу, так и по его немецкому сыну, который честно сражался за идеалы нацизма в рядах Вермахта.

Приехав в Комендатуру, тщательно выбритый и выглаженный, штурмбанфюрер Рихард Хольцман узнал, что ночью партизаны взорвали два гаража, оставив полицаев без мотоциклов, а командование города без автомобилей. Также пострадало несколько охранников.

«Вот, дьяволы! – негодовал Хольцман. – Их ждали у леса, а они появились в противоположной стороне города!».

И незамедлительно приказал расстрелять десять горожан и каждого десятого в гетто.

В обычные дни эта мера наказания всегда успокаивала его, но сегодня ещё одна мысль не давала покоя: кто ему звонил той ночью, возле «Офицерского клуба». Хольцман был почему-то уверен, что тот, звонивший ему человек, знал не только всё о Кёниге, но наверняка и о его родословной.

Рихард пытался понять, как и за что зацепиться, чтобы оправдаться в глазах Командования. Ведь никто не поверит, что он не знал, в какой родился семье.

И тут Рихард вспомнил о Шварце. Лео оказался абсолютно прав! Книгу «Восточный ветер» нужно издать как можно скорее. Чтобы все прочли жизнь простого немецкого вояки из бронетанковых войск, который никогда не трусил перед врагом, верно служил начальству и фюреру, и совершал свои подвиги на благо Германии!

Если у Шварца такой необычный способ писать книгу, пусть прокатится с ним в «гепарде», ничего страшного! Хольцман уже читал некоторые главы рукописи и остался доволен материалом. Чёткий язык, чёткие мысли, чёткий сюжет. Такая книга и должна быть написана военным языком. А что касается опасности, будто Шварц узнает какую-то тайну, находясь внутри танка, то это полная чушь. В конце концов, он не инженер. Но, на всякий случай, Хольцман отдаст приказ следить за каждым его шагом, и если что – расстрелять всю семью.

В тот же день решение Хольцмана стало известно Леониду Матвеевичу, и явилось для него поистине окрыляющей новостью.

После того, как молочник Агасфер оттолкнул Иисуса Христа, бросив ему в лицо дерзкие слова, он стал по-настоящему вечен.

За две тысячи лет он поменял многие десятки имён. В одном месте его звали Ксерксом, в другом Иоанном Буттадеем, кто-то назвал его Картофилом, а кто-то Экпера-Диосом. В Зуеве же его прозвали Янкелем-Сиротой, и Агасфер был даже рад этому весёлому имени. Особенно, второй его части, которое несло смысловую нагрузку, дополняло и уточняло не только само имя, но Жизнь и Судьбу «Вечного Жида».

Он поселился на чердаке старинного трёхэтажного дома в самом центре Зуева. Своё новое жилище он нашёл случайно. Даже не он, а его коза. Однажды, пролетая над этим домом, Тася заметила настежь раскрытое окно на крыше, влетела в него и совершила мягкую посадку на старом матрасе.

Чердак был просторный и, в то же время, очень уютный, кроме того, имел несколько таких же окон с разных сторон дома. В жаркие дни Янкель вылезал через них на крышу и загорал.

Вместе с ними на чердаке жили воробьи, синицы и ласточки. Они будили его каждое утро своим щебетаньем, и тогда ему казалось сквозь сон, что ночует он где-то в лесу или в поле, и так хорошо было на душе! После встречи с Иисусом, Агасфер никогда больше не имел своего дома. Мало того, что он был проклят Вечностью, так ещё оказался бездомным. Жил, где придётся, зато дружил, с кем хотел. И с какими людьми приятельствовал!

Спал он на копне высохшей травы, которую нарвал на речном лугу. Его постель пахла разнотравьем и сухими цветами. Если было холодно, он зарывался в неё, если болел – заваривал из травы лечебный чай.

На одной из стен чердака висело с десяток бесценных картин, которые ему дарили известные художники. Портрет Марии Магдалины работы Рафаэля, автопортрет Рембрандта в кипе, пейзаж маленького городка на офорте Доре, портрет поэта Вяземского работы Кипренского и фигура танцора работы Ренуара, зимний Париж Утрилло и волжский пейзаж Левитана. Самой любимой картиной Янкеля был его собственный портрет работы Марка Шагала. На ней художник изобразил весёлого городского шута, парящим в одиночестве над крышами Зуева.

В углу чердака, прямо на полу стояли стопки книг и старинные свитки – подарки писателей и поэтов разных эпох. Но самым дорогим подарком была рукопись не Еврипида и Сапфо, а одной молодой особы, которую Агасфер полюбил навеки.

РАССКАЗ О ТАИНСТВЕННОЙ ЛЕДИ

 

Звали её Виола Валь, и была она племянницей Саула Валя – легендарного еврейского талмудиста и философа, перебравшегося со всей своей большой семьёй, в середине 16 века сперва из Германии в Италию, а уж затем из Падуи в Лондон. Брат Саула Даниил был скрипачом-виртуозом при дворе Генриха Третьего. Именно он научил играть Янкеля на скрипке, а тот, научившись, стал называть себя клезмером. Янкель-Сирота играл на свадьбах и городских праздниках, а по вечерам пел колыбельные песни непослушным детям, которые не хотели спать.

Когда у Даниила Валя родилась дочь, отец по наставлению Саула дал дочери блестящее образование. Она была настолько образованна, что даже учёные мужи боялись дискутировать с ней, что всегда веселило её, как ребёнка. Виола знала несколько иностранных языков, в том числе, древнегреческий и латынь, прекрасно разбиралась в Библии и в мировой истории.

Она обладала потрясающим умом, энергичной и темпераментной натурой, была музыкальна и влюбчива. Один лишь Янкель не боялся с ней спорить на равных. За это Виола подарила ему несколько своих стихотворений, которые он всегда носил с собой. Когда на душе было очень скверно, он в который раз перечитывал их, хотя давно уже знал наизусть. Ему нравился её каллиграфический почерк, с завитками, похожими на лепестки цветов.

Стихи Виолы были просты по стилю, а по смыслу совпадали с его настроением и даже самой Судьбой. Одно из стихотворений было таким:

Мне кажется, что я когда-то жил –