Превосходный доктор медицины,

Который тяжелые раны, проказу, подагру, водянку

И другие неизлечимые болезни тела

Идеальным искусством излечивал

И завещал свое имущество разделить

И пожертвовать беднякам.

В 1541 году на 24 день сентября

Сменил он жизнь на смерть»

Незадолго до кончины Парацельс записал в дневнике:

«Смерть не что иное, как просто окончание дневной работы, исчезновение воздуха, выветривание бальзама, погашение света».

В госпитале уже несколько дней работали прибывшие в Зуев немецкие врачи из санитарной бригады, о которых говорил Хольцман. Вместе с ними, под усиленной охраной, были доставлены ящики с медицинской аппаратурой и коробки с медикаментами.

Одного из военных врачей – Юргена Ланге – комендант назначил начальником госпиталя. Его фамилия никак не совпадала с внешним видом – слово «ланге» означало «длинный», а сам он был мужчиной лет сорока пяти небольшого роста с тонкой линией губ и гладко зачёсанными назад волосами. По специальности – рентгенолог.

Другими врачами были фрау Вебер и фрау Шульц. До войны первая занималась лечением зубов, вторая была окулистом. Познакомились они на ускоренных курсах по общей хирургии и с тех пор держались вместе. Обе фройлен были вдовы, поэтому каждого нового больного, не ниже капитанского чина, воспринимали, как потенциального жениха или, по крайней мере, как объект для начала военного романа, но почти все пациенты были или женатые мужчины, выставлявшие на прикроватную тумбочку фотографию своей Гретты, Амалии или Лоры, или неженатые инвалиды.

Вместе с ними в госпитале появились две медсестры – старая дева фройлен Марта и молоденькая хохотушка фройлен Линда, которую строгая фройлен Марта, на правах старшей, постоянно одёргивала. А также три медбрата – Йозеф, Август и А'льберт, которых мобилизовали прямо с институтской скамьи. У каждого из них было по три курса образования, что вполне оказалось достаточным для работы медбратом. В зуевском госпитале медбратья выполняли ещё и работу санитаров.

Отношения немецкого врачебного контингента с зуевским медперсоналом с первого же дня стали напряжёнными. Анне то и дело приходилось вмешиваться в разного рода конфликты. Однако будучи в госпитале уже не главной – её временно оставили на должности заведующей хирургическим отделением – не всегда удавалось гасить непредсказуемые вспышки гнева и раздражения со стороны немцев.

Мотивируя тем, что сёстры Карповы не знали немецкого языка, Юрген Ланге сразу же «понизил» их в должности – теперь они официально работали санитарками вместо трёх пожилых женщин, которых уволил незамедлительно. Сестёр не подпускали к лекарствам и физиотерапии, включая массаж, к уколам и даже к ваннам для больных, не говоря уже об их присутствии на операциях, хотя и Галя, и Тоня были отличными операционными сёстрами. Скорей всего, действовал приказ Хольцмана – не доверять русским.

Однако об их увольнении речь пока не шла, тем более что работа русских в госпитале обходились немцам недорого. Сестры Карповы и Анна Шварц получали небольшие зарплаты, в молочных и мясных консервах с истекшим сроком годности. Крышки на банках, пахнущих машинным маслом и прилипшими к ним опилками, не были вздутыми, содержимое их вполне годилось для употребления в пищу. Немецким медикам такие «продукты» даже не предлагали.

Иногда Анна меняла консервы на «Толкучке» – на мёд, творог или масло, чтобы потом суметь всё это богатство передать в гетто маме с дочерью.

В самом госпитале лежало всего несколько немецких солдат, в основном, с бытовыми травмами и простудой. Остальные двадцать девять палат пустовали. Но не могло быть и речи о том, чтобы заполнить их больными и ранеными зуевчанами.

Однако доктор Шварц всё-таки «вырвала» у Хольцмана разрешение лечить городских больных. Она мотивировала это возможной вспышкой какой-либо инфекции – до сих пор на улицах, то тут, то там лежали разложившиеся трупы домашних животных, а в не разобранных завалах домов всё ещё находили человеческие останки. И предотвратить вспышку возможной эпидемии, доказывала доктор Шварц коменданту, куда легче, чем подвергать опасности всё населения Зуева, включая военный контингент.

У Хольцмана на этот счёт было другое мнение – суровое и радикальное – выживают сильнейшие. Однако пока в городе находился Фридрих Кляйн, у которого родственник работал в Международном Красном Кресте и обладал большими связями в Берлине, Хольцману приходилось играть роль главного либерала в городе, и уж если не любить горожан, то хотя бы делать вид, что их не замечаешь.

В конце концов, усилия Анны принесли плоды, и после шести вечера, отработав в госпитале, она начинала приём городских больных в крошечной поликлинике. Это был небольшой старый особняк, стоявший на той же улице, что и госпиталь, на противоположной стороне от него. В нём было несколько комнат, которые привели в порядок – вымыли, вычистили, подмели и побелили. Затем сами горожане привезли несколько железных кроватей, ширм, столов, стульев и даже один книжный шкаф для папок с документами. Никаких лекарств, кроме зелёнки в этой наспех оборудованной поликлинике не было. Даже бинты, которые до этого выбрасывали, теперь хорошенько выстирав и прокипятив, использовали по второму, а то и пятому разу.

Зная о нехватке лекарств, сами зуевчане стали приносить в свою крошечную поликлинику разные лекарства – таблетки, микстуры, мази. Кто-то приволок даже несколько горшков алоэ, горький сок которого помогал лечить не только небольшие раны, но и снимать боль при язве желудка.

В тот день, получив очередную зарплату консервами, Анна решила отправиться на бывший рынок, который сейчас назывался «Толкучкой». Там почти не было торговых столов – люди ходили с место на место, предлагая друг другу свои нехитрые товары и продукты. Оставив вместо себя сестёр Карповых, она уже вышла из поликлиники, как внезапно услышала знакомый голос:

– Здравствуйте, доктор!

У крыльца, верхом на козе, сидел Янкель.

– Янкель! Дорогой! – радостно обняла его Анна, словно близкого человека. – Ты куда исчез?! Мы все думали, что тебя убили там, у церкви…

– Ну, так уж сразу и убили! – смутился он от её нахлынувших чувств. – Вы же знаете, Хана, что меня убить нельзя никак. В меня можно стрелять, меня можно топить, сжигать, вешать, но убить – ни за что! – И повторил старую зажёванную шутку: «Если еврея проглотить, он и там найдёт выход…».

Анна грустно улыбнулась:

– Где был? Что видел?

– Был далеко, видел много…

– А у нас большая беда… – сказала Анна

– Знаю, – кивнул Янкель. – Я от Евы…

– Ты был там?! – воскликнула Анна. – Как она?

– Молодец. Держится… – И, не дав опомниться, резко сменил тему: – Вообще-то я прилетал к Рахиле. Передал ей немного чудесной мази.

– Какой мази?.. – не поняла Анна.

– Волшебной, – сказал Янкель.

И протянул ей целое ведёрце, покрытое холстиной.

– Остальное привёз вам… Берите-берите! Эта мазь действительно чудесная! Вы не поверите, но она от всех болезней.

– Так уж от всех? – улыбнулась Анна.

– От всех! – твёрдо заверил её Янкель. – Сами попробуйте. Если закончится, привезу ещё.

– Где же ты её берёшь?

– Я же сказал: вы не поверите! Так что не будем уточнять. Пользуйся на здоровье!..

Анна заглянула под тряпку, и почувствовала какой-то неведомый аромат. В нём был и запах свежего ветра, и запахи трав после дождя, и запах озона после молний, и целебные запахи цветочного луга.

Янкель вдруг заметил небольшую, но глубокую царапину на тыльной стороне её левой руки. Не говоря ни слова, он нанёс на кожу тонкий слой мази – три винтообразных движения вправо, пять влево и по два раза вверх-вниз…

Анна не отдёрнула руку, и с любопытством смотрела, что из этого получится. Сначала она почувствовала лёгкое жжение, потом приятное тепло, и вдруг на её глазах глубокая царапина, которая только что «украшала» её руку, внезапно изменила цвет, побелела и навсегда исчезла – ни рубца, ни следа!..

– Боже, какое чудо!.. – изумлённо прошептала Анна.

– Эта мазь умеет всё – лечить раны и даже сращивать кости!.. – прорекламировал Янкель. – Я уже не говорю о простудных заболеваниях!

– Так может быть, ты отвезёшь, хотя бы часть, в партизанский отряд? Там дети…

– Хорошая мысль! – кивнул Янкель. – Тем более, я давно не видел многих из них, и Лёвку тоже…

Анна вернулась в кабинет и вместе с Карповыми наполнила мазью большую стеклянную банку – для лечения городских пациентов. Ведёрко же, в котором чудесной мази оставалось ещё больше половины, Янкель забрал с собой к партизанам.

 

Каждый раз, когда Анна получала зарплату консервами, или когда подходила к бывшему Рынку, то вспоминала о том, что в подвале гастронома лежит «неприкосновенный запас» первоклассных продуктов, который следовало бы уже давно перевезти в гетто, как хотел Пэпка. И ещё передать партизанам, решила она. Однако сама не могла это сделать. Во-первых, пропали ключи после разграбления флигеля, в буфете на кухне, исчезли со всеми вещами. Скорей всего, их прихватили грабители, только, неизвестно зачем. Во-вторых, не хватало мужской силы, которая сумела бы взломать замки и достать из подвала гастронома припрятанные продукты. Анна уже сама хотела взломать обитую железом дверь, и даже в одну из ночей захватила с собой клещи и топорик, чтобы сорвать замки, но сил у неё не хватило, и она решила пока отложить эту затею до лучших времён.

 

После того как немецкой бомбёжкой был разрушен старый уютный Городской рынок, среди кирпичных руин и сгоревших лотков появилась «неорганизованная» «Толкучка», с подозрительными личностями, небритыми инвалидами, убогими стариками и детьми-беспризорниками. Среди них Анна видела очень часто соседских мальчишек, которые проводили здесь целые дни, не только помогая своим семьям продать продукты или вещи, но ещё занимаясь, в чём она, ни капли не сомневалась, мелким воровством, в компании других мальчишек, о которых говорят: «безотцовщина».

Когда месяц тому назад у неё из сумки вытащили пропуск, выданный в Комендатуре, и Анна чуть не сошла с ума, именно соседские мальчишки помогли его вернуть.

На «Толкучке» она появлялась раз в неделю, взяв на себя, после смерти Пэпки, все заботы о своей разобщённой семье. Сегодня ей повезло – она сумела выменять консервы из госпиталя на глиняную плошку мёда и бутылку подсолнечного масла. Прижав к груди сумку с продуктами, Анна с трудом пробиралась сквозь плотную толпу людей, сквозь тошнотворный запах нафталина, смешанный с плесенью, сыростью и зловонием немытых тел. Анна старалась не смотреть на все эти убогие, наспех залатанные и заштопанные вещи, специально убыстряла шаг, даже задерживала дыхание. Что её заставило на этот раз глянуть в толпу, она поняла чуть позже, когда среди всего серого, чёрного и коричневого нищенского ассортимента, её взгляд привлекло к себе весёлое цветное пятно дорогого платья. Анна даже замедлила шаг.

«Господи! – подумала она. – Это же мамино!..»

Это было, действительно, то самое платье, которое Берта сшила себе на их серебряную свадьбу с Пэпкой, и которое похитили в тот самый день, когда ограбили их дом.

Анна подошла к торговке – рябой невысокого роста женщине неопределённых лет с гладко зачёсанными назад волосами. На ней была мужская фуфайка и сапоги не по размеру.

– Хотите купить? – спросила она Анну, заметив, как та проявила интерес к её товару.

– Сами сшили?

– Сама! – обиделась женщина.

– А что за материал? – поинтересовалась Анна.

– Так… креп-жоржет, – ответила торговка.

– Разве? – сказала Анна. – Похоже на китайский шёлк.

– Да нет, креп-жоржет, вроде… – неуверенно сказала та.

– Красивое платье!

– Купите! Продам задёшево.

– И сколько хотите?

– Сто рублей… Или десять марок…

Анна не стала спорить, и протянула женщине требуемую сумму.

Торговка, не переставая говорить о своих голодных детях, завернула платье в довоенный «Зуевский листок», и Анна положила его в сумку, решив, что обязательно постирает и выгладит.

«Как обрадуется Берта! – подумала она, поспешно отходя от вещевого ряда. – Скоро у неё День рождения, вот я и подарю ей заново, и лучшего подарка не найти…»

И Анна вспомнила желание мамы – похоронить её в этом платье, но тут же себя отругала – все плохие мысли обязательно сбываются, в отличие от хороших.

На следующее утро, простирав и выгладив платье в госпитале, Анна передала его вечером Еве через Сеню Векслера, чтобы та его пока спрятала от бабушки, а 10 декабря подарила ей на день рождения.

 

Во флигеле на кухне чаёвничали домовые.

Кроме хозяина Гершеля, за столом сидели ещё пятеро – Весельчак, живший у Марьяны Клейдман, Никитич – домовой семьи Холодовых, Самсон – домовой Питаевых, Хазин, который жил в семье Гончарко и Соломон – домовой Утевских. Все только и говорили о расстрелах в гетто.

– Ах, если бы можно было их оживить! – вздыхал Соломон по Йоне и другим домовым, которые превратились после расстрела в птиц и облака.

И все его собратья за кухонным столом тоже ломали голову – как быть и что делать дальше. И тоже стонали и охали, заливая горе яблочным рассолом.

Вдруг Гершель даже подпрыгнул на табуретке:

– Ша! Я знаю, как всё исправить! Ах, какой же я шлымазл, что раньше не догадался!..

Тут все домовые, конечно же, поинтересовались, почему он шлымазл, и о чём не догадывался раньше.

– Не догадался вернуть мёртвых к жизни! Вот о чём! А живых домой! И закончить эту чёртову войну!

– Ну, и как вы это сделаете?! – вскричали домовые.

– Это сделаю не я, – ответил Гершель таинственным тоном. – Это сделает Золотая Рыбка, вот кто!

И он рассказал, как незадолго до войны случайно гостил у Лукоморья. Там начали построить санаторий для «стахановцев», и всех пушкинских персонажей срочно пришлось переселить. Вот, он и взял себе Золотую Рыбку, которую летом подарил Еве на День рождения.

– Думаю, девочка не обидится, – сказал Гершель, – если мы воспользуемся её подарком с благородной целью! Правда, с тех пор Рыбка исполняет только одно желание в год. Зато какое!..

Домовые помогли ему достать из погреба светящийся хрустальный шар с волшебной рыбкой и поставили его на кухонный стол. Все расселись вокруг и стали ждать, что из этого получится. А то, что получится – не сомневался никто. Каждый из них читал Пушкина и знал о чудесных способностях «морской волшебницы».

Наступила пауза. Золотая Рыбка высунула голову из воды и в полной тишине торжественно задала Гершелю знакомый всем вопрос:

– Чего тебе надобно, старче?

– Исполни моё заветное желание, о, Золотая Рыбка… – с волнением в голосе попросил домовой.

Но тут же в ответ она на него заорала сварливым голосом Старухи:

– Как же! Держи карман пошире! Заветное желание ему подавай! Кончились индивидуальные заказы, дядя! В семнадцатом году!..

Услышав эти слова, домовые чуть было не попадали на пол от изумления.

А Золотая Рыбка стала бодро провозглашать советские лозунги:

– «Даёшь индустриализацию Лукоморья!», «Пятилетку за четыре года!», «С каждым днём всё радостнее жить!», «Ты записался добровольцем?», «Лопата – друг солдата!», «Будь зорким на посту!», «Болтун – находка для шпиона!», «Снайпер бьёт издалека, но всегда наверняка!», «Работай так, как учит Сталин!», «Не шуми и не балуй, а не то получишь…

– Заткните ей рот! – в ужасе закричал Гершель, и шар-аквариум срочно накрыли старым пледом.

Но из-под пледа уже неслась популярная советская песня:

– «Эх, солёная вода, ветер на просторе! Полюбилось навсегда голубое море!..».

Все были потрясены. Только один Весельчак продолжал горько смеяться.

Соломон строго на него посмотрел и сказал всем:

– Вот вам и – «Ай да, Пушкин! Ай да, сукин сын!..», – сказал он.

– Да-а-а!.. – недовольно покачал головой Никитич. – Не ожидал такого от классика!..

– А он тут при чём? – спросил Самсон.

– Разве не Пушкин научил её так разговаривать?! – возмущённо воскликнул Соломон.

– У Пушкина, – ответил Хазин, – она говорит стихами.

– А кто тогда?! – не унимался Соломон.

– Наверное, сама жизнь, – заметил Гершель.

– Вот что делает Время даже с волшебными рыбками! – покачал головой Самсон.

– Хорошо, что с ней не заговорила Ева!.. – покачал головой Гершель. – Представляю, что бы та наговорила невинной девочке…

– Лучше бы купили Русалку, – сказал ему Весельчак.

– Зачем мне Русалка? – спросил Гершель. – Что я с ней буду делать?.. Все домовые – одинокие существа…

– Ну, хотя бы Учёного Кота…

– У нас в доме своя кошка… Словом, так!.. Сегодня же ночью я выпущу её в Искру – такого сокровища мне не надо!

И Гершель унёс хрустальный шар с Золотой Рыбкой обратно в погреб.

– Жаль, что не удалось исполнить Заветное желание!.. – произнёс Хазин.

– Рано или поздно, война всё равно закончится, – сказал Никитич.

– Лучше бы пораньше… – заключил Гершель.

И все домовые с ним согласились.

 

Вот и отпели мои соловьи.