И другие саратовские небыли»

 

Все в гетто знали о выступлении Евы перед немцами, поэтому с особым нетерпением и любопытством ждали их с Толиком возвращения. Шутка сказать! Евреи выступают перед оккупационным командованием города!

В вагоне собрались не только соседи, но и жители из других вагонов, и даже из другого поезда.

Толик помог Еве пробраться в купе, занёс тяжёлый пакет с продуктами, а сам отправился в домик стрелочника, где его поджидали остальные юденполицаи, чтобы послушать рассказ о вечере в Офицерском клубе. Ещё по дороге в гетто Ева хотела поделиться с Толиком бутербродно-фруктовыми дарами, но он признался, что времени зря не терял и ему будет чем угостить напарников и, в первую очередь, толстуна-Фиму.

Когда Толик ушёл, Еву же засыпали вопросами – как и что было на вечере. В основном, этим интересовались женщины. Они просили рассказать обо всём, и обязательно со всеми подробностями.

Ева рассказала, сколько было гостей, кто и как был одет, что пили, ели, что танцевали, как был украшен зал её бывшей школы, какие она читала стихи, что играл на фортепиано Толик Кац, и как в конце выступления ей подарили этот волшебный пакет, вкусно пахнущий давно забытыми ароматами из прошлой жизни.

О самых же главных событиях – Аристотеле и Кусе – она говорить не стала.

После рассказа Ева передала принесенный пакет ребе Хаиму, избранному старостой, чтобы он распределил продукты поровну между всеми детьми гетто.

Раздавал всё это богатство ребе Хаим уже на перроне. Он помнил каждого родителя в лицо, а если в толпе кого-то не оказалось, лично заносил выделенную долю в каждое купе, где были дети.

Себе Ева оставила лишь две мармеладки и по одному плоду разных фруктов для бабушки Берты.

Когда все покинули вагон, Ева сняла свои мокрые дырявые ботинки, переодела носки, и стала угощать бабушку мармеладом и фруктами. Мармелад Берта есть не стала, яблоко тоже. Лишь помусолила дёснами две апельсиновых дольки – она уже давно не носила зубные протезы, которые почему-то стали вываливаться из её рта. Ева нашла этому объяснение – бабушка очень похудела в последний месяц. Позже Берта выпила горячий чай с лимоном. И только потом спросила:

– Это Пэпка передал? – скорее утверждающе, чем вопросительно.

– Да, – ответила Ева. – Дедушка.

– Я так и думала… – Берта пожевала губами. – Как он выглядит?.. Бреется?

– Бреется, – успокоила её Ева. – А вчера даже постригся.

– Ты ему скажи, чтобы сюда больше не приходил… Я думаю, он сильно испугался моего вида, когда был здесь вчера… Больше не сунется!.. Пусть лучше придёт на Хануку. К Новому году я выздоровлю… Ну, вот, опять явился! – раздражённо сказала она, глядя куда-то в угол купе. – Ты зачем здесь?.. Я же тебя просила: больше не приходи! Упрямый осёл!

– «Больше не приду, Бэтя…» – ответила она сама себе покорным грубым голосом, будто ей отвечал Пэпка.

– Тогда – зай гизынт! – сказала она «ему» и тут же перевела взгляд на Еву. – Закрой на ключ все двери, Хана. А то ещё припрётся ночью! Всё, анэк! Уже поздно, я буду спать… – Берта закрыла глаза. – Как хорошо во сне!.. Только ужасно одиноко...

– Давай я поменяю тебе пелёнку, – сказала Ева. – Ты меня слышишь?..

Берта её не слышала и продолжала говорить:

– …Кругом толпы людей, а я никого не знаю… Даже спросить не у кого, как меня зовут… – Её речь замедлялась и делалась всё глуше. – Зато там… тепло… Там… лето…

И уже через минуту Берта стала тихонько посапывать.

Ева просунула руку под бабушкино похудевшее тело – там было сухо. Ева с двух сторон плотнее подоткнула под неё одеяло и взяла с верхней полки книжку, которую ей дали почитать соседи через купе – молодая семья: папа, мама и сын. Папа с мамой были не намного моложе её родителей. А Ёсику было недавно исполнилось шесть лет, и он очень напоминал ей Лёвку.

Ева села поближе к огарку свечи, горящему на столе, и открыла книжку, которая называлась «Алые паруса». Её автором был Александр Грин. «Grün, – подумала она, – Александр Зелёный». И улыбнулась про себя. Ещё вчера о таком писателе и о его книжке Ева слыхом не слыхивала. Но почти за день её проглотила.

Когда она начала читать этот вечный роман, полный тревог, надежды и любви, то, конечно же, представила себя нежной и одинокой Ассоль, которая на берегу моря ждёт своего мужественного Артура Грэя. В образе принца Ева видела Шурку Холодова.

«Хорошо быть взрослой! – с недетской завистью подумала она. – Столько возможностей! Во-первых, ты уже не маленькая девочка, которую могут взять за руку и повести туда, где интересно взрослым! Во-вторых, ты сама решаешь – куда идти, что поесть, как одеться. И, самое главное, с каким мальчиком дружить… Ах, побыстрее бы вырасти!..».

И тут же Ева подумала о том, о чём не хотела себе напоминать – а вдруг и её убьют, как убили Эллу и Вову, маленького Люсика и ещё несколько десятков других детей?

Если бы кончилась война, и она осталась жива, то знала, как прожить свою жизнь… Она окончила бы школу, поступила в медицинский институт, как мама. Только стала бы не хирургом, а врачом-педиатром. И, конечно бы, вышла замуж за Шурку! Он будет хорошим мужем, и у них родятся прекрасные дети! И любила бы она их ещё сильнее, чем любили её! Если детей в детстве очень любят, сказал как-то папа, то вырастают они независимыми, достойными и прекрасными людьми, полными внутреннего света и совершенства.

От порыва ветра, ворвавшегося в вагон, погас огарок свечи. Ева хотела зажечь его, но в темноте не нашла спичек. Может быть, их куда-нибудь припрятала Берта – она всегда любила прятать от детей спички на Черноглазовской, а потом полдня искать.

Ева прилегла на подушку, но спать расхотелось. И хоть она закрыла глаза и даже начала считать слонов, как учила её бабушка Нина, сон всё равно не приходил. Ева несколько раз открыла и закрыла сначала один глаз, потом другой. Нет, сна не было ни в одном глазу!

«Наверное, его не пускают ко мне охранники», – подумала она.

Внезапно откуда-то из-под пола донёсся какой-то неясный металлический стук. Потом через паузу ещё один… И ещё…

Ева тихо поднялась, чтобы не разбудить бабушку, взяла шерстяной платок, повязав его вокруг головы, набросила на себя пальто, всунула ноги в бабушкины боты и, пройдя по пустому сонному вагону, вышла наружу, присев на верхнюю ступеньку.

Ева прислушалась – где-то в верхушках деревьев молодого леска шумел ветер, глухо каркали вороны, но стук больше не повторялся.

Ночь была холодной. В свете бессонных прожекторов искрящейся вуалью переливался и моросил мелкий дождь. Он убаюкивал её своим монотонным шуршаньем, и если ещё совсем недавно Еве совершенно не хотелось спать, то теперь глаза её стали понемногу слипаться. Она уже поднялась, чтобы вернуться в купе, где всё же не так холодно, как на перроне, и спать, спать! – как вдруг прямо из-под колеса, что под ступеньками, появился маленький крепкий старичок с небольшой лопатой в руке. Его костюм, лицо, непричёсанная бородка, руки были грязными и мокрыми. Зато на весёлом лице сияла загадочная улыбка.

– Здравствуй, девочка! – сказал он ей. – Ты не бойся. Я Станционный домовой. А зовут меня Шлагбаум.

– Я не боюсь… – ответила Ева, медленно опускаясь на ступеньку ниже. – А меня зовут Ева.

– Знаю, – Станционный улыбнулся ещё шире. – Это я тебе приносил «сахарную вату».

– Вы?! – изумилась Ева.

Она не очень поверила Станционному – разве мог он такими грязными руками принести белоснежную «вату» и не испачкать её.

– Нет, это я… – закивал старичок. – Тебя, конечно, интересует, где я её взял… Ну, понятное дело, не в кондитерском магазине. – Он понизил голос: – Стащил у полицаев, вот где! А они даже носом не повели, олухи!..

И оба весело рассмеялись.

Станционный присел на нижнюю ступеньку. Затем достал из кармана тряпку, которая по внешнему виду ничем не отличалась от его внешнего вида, и принялся тщательно протирать свои грязные от земли руки. У Евы было такое ощущение, что все его старания делают их ещё чернее.

Она поднялась:

– Сейчас принесу воды.

– Вот спасибо! – обрадовался Шлагбаум.

В моечном купе она налила воду из ведра в небольшую лейку, затем, немного поколебавшись, сняла с верёвки одно из общих вафельных полотенец и вышла из вагона.

Станционный подставил свои маленькие старческие ладони под тонкие струи. Он вымыл руки и лицо, затем вытерся полотенцем.

– «Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое!» – процитировал он стихи Чуковского из «Мойдодыра».

Ева внезапно расхохоталась.

– Это я не из-за стихов, – сказала она Станционному. – Вокруг столько дождя, а я поливаю вас из лейки!

– Действительно! – удивился Шлагбаум. – Надо было просто принять дождевой душ. Вот что значит старая голова. Ничего не соображает! Впрочем, оба мы с тобой очень «прозорливы и практичны».

И рассмеялись снова.

Ева отнесла обратно в вагон лейку с полотенцем, а когда снова вышла, то, вновь присев на верхнюю ступеньку, поинтересовалась у Станционного:

– А вы что здесь копали?

– Не копал, а разгребал, – ответил Шлагбаум.

– Что, разгребали? – не поняла Ева.

– Завалы в подземном ходе.

– В каком ходе?! Подземном?! – изумилась она. – Куда же он ведёт?!..

– Тссс!.. – он приложил палец к своим губам. – Не так громко… В город, конечно…

И Станционный ей рассказал, что как раз под их вагоном, между рельсами, находится промежуточный канализационный люк, накрытый круглой и тяжёлой чугунной крышкой. Если её поднять, то по железным скобам, вбитым в стену, можно спуститься в подземный ход, из которого легко попасть, как в центр города, так и к реке. Именно в неё и устремляются все дождевые потоки. Но это не самое главное. Самое главное то, что таким образом можно вывести и спасти всех детей из гетто, подытожил Станционный.

– Ура!.. – шёпотом «крикнула» Ева, подпрыгнув на ступеньке от радости.

Вот он, самый справедливый выход на свете! И тут же поняла, откуда доносился металлический стук. И всё же с укором спросила:

– А почему раньше не рассказали? Столько детей можно было ещё спасти!..

– В том-то и дело, что не мог, – ответил Шлагбаум. – Потому что весь подземный ход был завален землёй и камнями, из-за бомбёжки. На всём пути сплошные баррикады! Не то, что пройти или с трудом пролезть – руку не просунуть! Вот и пришлось всё разгребать – шаг за шагом, метр за метром, день за днём. И так до противоположного выхода. Оттого я такой и грязный, как рудокоп.

– И вы всё это время работали один? – удивилась она.

– Один, – кивнул Станционный. – Да мне не тяжело было. Только очень долго – целых четыре месяца!..

– Если бы кого-нибудь позвали на помощь – было бы быстрее!

– А кого звать? Моих собратьев? – поинтересовался Шлагбаум. – Так до них не доберёшься… Водосток не соединён с Лабиринтом Домовых.

– А «наших» почему не попросили?

– Что ты! – он замахал руками. – Тогда полицаи точно бы что-то заподозрили! Заварили крышку, и – прощай свобода! Зато теперь путь открыт для всех! И не только для детей! Представляешь? Приезжают утром немцы: «Гуттен морген!» – а в гетто никого нет!

До Евы наконец-то дошло, какую работу провернул Станционный. Да ведь это же настоящий подвиг! Была б она Иосифом Виссарионовичем – сразу наградила бы «товарища Шлагбаума» самым высшим Орденом Родины!

– Спасибо вам, милый Станционный!

Ева спустилась на ступеньку и поцеловала Шлагбаума в бородатую щёку. Тот засмущался:

– Ну, что ты!.. Зачем это?.. Я ведь не за «спасибо»… Я так, от души…

– А где находится противоположный выход? – спросила она, чтобы сгладить смущение Станционного.

– В городском сквере. Только придётся этим водостоком пользоваться ночью. Чтоб патрули не увидели.

– А если увидят те, которые на вышках? – спросила Ева.

– Ночью они спят в домике стрелочника. Вопрос в другом. Где найти человека, который встречал бы вас на противоположном выходе?

– Есть такой! – тут же ответила Ева. – Борис Иванович!

– Кто это? – поинтересовался Шлагбаум.

– Наш домоуправдом.

– Порядочный человек?..

– Очень!

– Ну, хорошо, допустим… Но как он об этом узнает?

– Через Щёголя!

– А Щёголь это кто?

– Летающий котёнок. Правда, давно его у нас не было.

– Наверное, улетел в тёплые края… – с грустью произнёс Станционный, не капли не удивляясь, и мечтательно добавил: – Я бы тоже улетел, были б у меня крылья. Холодно нынче в России!..

 

Когда одна из бомб попала в Городской рынок, казалось, что жизнь остановилась навсегда.

Рынок в Зуеве был не просто продуктовым оазисом, но ещё и местом для встреч, дискуссий и споров. Но и после того, когда от него остались одни лишь руины, количество людей на рынке не сильно уменьшилось. Только теперь почти все жители города стали продавцами. Курс был один к десяти – за одну немецкую марку давали десять рублей.

Продавали всё, что угодно – пластинки, патефоны, свечи, керосиновые лампы и сам керосин, по 30 рублей за бутылку. Тёплые одеяла предлагали по 150 рублей – их быстро раскупали в преддверие зимы. Ещё продавали кухонную утварь и почти новенькую обувь. А вот старинную посуду и книги царских времён не покупали вовсе − не до роскоши! Глиняные кувшины для молока и сметаны никому не были нужны из-за исчезновения молочных продуктов.

Большим спросом пользовалась соль, а ещё сода и овощи. Одна ложечка соли стоила 4 рубля, ложечка соды 3. Коробок спичек – 25. Свеча – 15. Бутылка машинного масла – 20. Катушка ниток – 5. Овощи продавали поштучно. Одна морковка – 5 рублей, одна свекла – от 10 до 30, смотря по размеру. Плюшка из ржаной муки – пятёрка, горячие печёные блины – по 10 рублей за штуку, килограмм конины – 50, а вот уже килограмм говядина стоил целых 105 рублей, и позволить себе его могли только избранные, хотя и их становилось всё меньше.

Между тем, зарплата врача в госпитале была всего 450 рублей, или 45 марок, а порция жаропонижающего сульфидина в бумажном пакетике стоила на рынке как килограмм говядины.

Цены казались огромными после мирной жизни. К примеру, спичечный коробок до войны можно было купить всего за две копейки.

Много появилось краденого. Кроме вещей и предметов быта продавали щенков, котят и голубей. Попадались и взрослые особи. И если у кого со двора пропадала собака или кошка, хозяева первым же делом отправлялись на Городской рынок, который сейчас назывался «Толкучкой». Возвращали животных хозяевам не задорого – так, по мелочи, за какой-нибудь продукт.

Однажды Анна таким вот образом купила огромного пса, который увидев её, стал дружелюбно лаять и визжать, словно они были век знакомы. Присмотревшись, она узнала в нём Шлымазла, что жил у Левантовичей. И теперь, вот уже третий месяц, как он охранял вход в госпиталь.

Сегодня она решила пойти на «Толкучку», чтобы принести немного продуктов своим узницам.

Первым делом, Анна купила небольшую банку гречишного мёда, который любила Берта. Всю жизнь та пекла медовые пироги или тейглах – нарезанные кусочками грецкие орехи, сваренные в меду и очень похожие на доисторических насекомых в янтаре, и ещё лэках – жареные в меду круглые шарики из теста. Даже тот, кто не любил мёд, проглатывали все эти еврейские сладости в один миг, торопясь положить как можно больше восхитительных кусочков в рот, пока большая тарелка не пустела.

Купив мёд, Анна направилась в ту сторону «Толкучки», где стояли продавцы с овощами и фруктами. Она хотела купить несколько морковок, одну свёклу, десяток картофелин и небольшой кочан капусты.

Анна уже сделала шаг к овощному прилавку, как вдруг услышала позади себя удивлённо-радостный возглас:

– Анна Павловна! Здравствуйте!..

Позади неё стоял домоуправ Питаев.

– Здравствуйте, Борис Иванович! – улыбнулась она ему.

– Вы не видели сегодня где-нибудь молоко или творог?

– Нет, не видела. А вы детям?

– Мои «на другом берегу», – произнёс он, уверенный, что она поймёт, о чём идёт речь.

– Тогда кому?..

– Из гетто. Кстати, не знаете, каким образом им можно всё это передать? Может быть, как-нибудь официально, через госпиталь?..

Анна смотрела на него, как на святого.

– Я постараюсь вам помочь… – пролепетала она.

Вот уж никогда бы не подумала, что их домоуправ займётся такой благотворительной акцией. Анна знала, что жена у Бориса Ивановича еврейка. Но одно дело помогать её соплеменникам в мирное время, и совсем другое сейчас, когда за любую помощь евреям – расстреливали на месте.

– Да, я постараюсь… – повторила она, уже придумав, что сделает это через Леонида. – Это вы сами так решили?.. – спросила она его.

– Вместе с женой, – ответил Питаев, – когда мы с ней последний раз виделись. Тогда и подумали, что все ценности, какие у нас есть, потратим на продукты для детей из гетто. Одно сердце всегда болит за другое…

– Так вы меняете золотые украшения?! – ещё больше удивилась Анна его щедрости. – И не жалко?

– Сейчас, главное, детей накормить. Наши-то не голодают. Кстати, не знаете, сколько и чего можно обменять на этот гарнитур?

Питаев достал из кармана три камеи – серьги и брошь.

Анна взглянула на них и чуть не потеряла дар речи.

На его ладони, которой он придал форму «лодочки», лежал агатовый резной гарнитур, который они с Лёней купили в Москве на Кузнецком в подарок к дню рождения Берты. Та в начале войны отдала гарнитур покойному Лазарю.

«Невероятно!» – вскрикнула про себя Анна. – Нет-нет! Разве возможно, чтобы этот человек оказался вором?!.. Нет! Этого не может быть!..».

– Что с вами? – с тревогой спросил домоуправдом, глядя на побледневшую молодую женщину.

– Откуда это у вас?.. – выдохнула она.

– А разве он вам знаком?.. – удивился Питаев.

– Да… – еле слышно произнесла Анна. – Это гарнитур моей мамы…

– Вот так история!.. – растерялся Борис Иванович. – Честно признаюсь, я их подобрал на вокзальных руинах…

– Как это, «подобрали»?.. – не поняла Анна.

И он рассказал ей о том, как нашёл в разбитом сейфе целый пакет с драгоценностями, и как благодаря им спас детей и Лялю. Анна в ответ рассказала историю их несостоявшейся эвакуации.

Питаев огорчился:

– Выходит, мы с вами говорим об одном и том же… Надеюсь, вы не подумали… что я их украл?..

– Ну, что вы! – искренне заверила его Анна.

– А ведь получается, что так оно и есть… Возьмите! – И протянул ей гарнитур.

Она не взяла:

– Если эти драгоценности кому-то продлят или подарят жизнь, то к чему хранить их в шкатулке?..

В тот день они больше ничего не купили на «Толкучке». Вместе отправились домой, на Черноглазовскую, обговаривая по дороге все способы и возможности передачи продуктов детям из гетто.

 

После расстрела Кёнига, Леонид Матвеевич постоянно мучился своим положением. Выходит, рядом с ним находился опытный советский разведчик, а он даже не подозревал об этом. А ведь мог быть ему полезен. Правда, чем полезен, Шварц так и не решил. В глазах Кёнига он, наверняка, был рядовым предателем, и это презрительное отношения к себе от «Фёдора Королёва» он чувствовал ежедневно.

Анне он тоже не мог признаться, ради чего служит в немецкой Комендатуре, иначе его объяснения выглядели бы оправданием, а Шварц не хотел оправдываться ни перед кем. Конечно же, он не беспокоился, что Анна подумает, будто он предатель. Она понимала, насколько его работа опасна – и для него, и для неё, и для их детей – поэтому лучше совсем ничего о ней не знать и никогда не влезать в то, что знать не положено. Оттого и ничего не спросила – привыкла не расспрашивать, особенно, о его поездках в Москву. Наверное, и на этот раз, решила, что её Лёня получил важное секретное задание.

Что делать, думал Шварц, если всё так получилось. Разве он был виноват, когда его хотели расстрелять свои же из зуевского НКВД, вменив ему в вину помощь немцу Вюншу? Тогда Леонид Матвеевич даже не думал о национальной подоплёке, а просто хотел помочь ребёнку выжить. Но на чей-то взгляд он действовал в интересах фашистов…

И, конечно же, Шварца мучило то, что в городе решат, будто он – предатель. Их семью хорошо знали благодаря Павлу Марковичу и Анне, и всякий раз, когда он сегодня случайно встречал на улицах кого-то из знакомых или соседей большого старинного дома по Черноглазовской – чувствовал в глазах людей любопытство, презрение и скрытую усмешку. Особенно, у домоуправа Питаева.

Конечно же, он пришёл сюда по собственному желанию. Когда-то в коридорах Лубянки Шварц услышал одну любопытную фразу: «Настоящий разведчик должен работать в самом Гестапо». И он мучительно искал другой повод для своей службы в Комендатуре, кроме желания выжить. Леонид Матвеевич был честен перед самим собой. Кроме того, он был членом ВКП (б) и считал своим долгом жить, как коммунист, а если надо, то и умереть коммунистом. С первых же дней войны он был один, словно в вакууме, не зная, что ему делать, как поступить. И вот, наконец, нашел для себя важное и опасное задание, которое нужно было выполнить, во что бы то ни стало.

От Анны он знал, что Борис Питаев связан с партизанским отрядом, и что он порядочный человек. Вот только сблизиться с ним пока не получалось – ни случая, ни повода, ни причины. И, наконец, причина, кажется, появилась.

Задание, которое он себе придумал, давало ему повод встретиться и поговорить с Питаевым на тот случай, если Шварц не останется в живых. С Анной делиться не стал – он слишком любил её, чтобы заставлять переживать.

А «важное задание» было таким: доставить немецкий секретный танк «Гепард» в партизанский отряд и, желательно, с самими Хольцманом, Крацером и Кляйном.

Он уже обдумал, как сделает это. Оставалось лишь уговорить коменданта взять его однажды с собой на полигон. Мотивация была простая – Леониду Матвеевичу было необходимо хоть разок прокатиться в танке, чтобы почувствовать себя на месте героя автобиографической книги «Восточный ветер», которую Шварц уже почти написал от имени и по заданию штурмбанфюрера.

Однако тот по разным причинам, а, скорей всего, соблюдая секретное предписание, постоянно отказывал ему в этом. Поэтому просить Хольцмана ещё раз, значило навлечь на себя подозрение.

 

6 ноября, поздним вечером, Рихард Хольцман собрался ехать к себе на квартиру. Ему надо было хорошенько отдохнуть перед завтрашним днём. Он не забыл слова исчезнувшего егеря об освобождении партизанами гетто 7 ноября, и продолжал верить в эту угрозу.

Первым делом, заменил всех юденполицаев на полицаев русских, во главе с сыном одного из городских домоуправов Виталием Вихрюковым. А бывших юденполицаев, отобрав у тех удостоверения, приказал оставить в гетто на тех же «правах», какие были у загнанных за колючую проволоку евреев. Как говорил Еве Толик Кац: «…сегодня ты юденполицай, а завтра сократят до «юде…».

Вторым шагом Хольцман приказал выставить у железнодорожной насыпи с десяток пулемётных гнёзд, чтобы сразу же расстрелять всех появившихся из молодого леска партизан.

И, в-третьих, приказал он, окружить само гетто немецкими автоматчиками. Словом, в боевую готовность был приведён весь армейский состав бронетанковой роты.

Ещё первого ноября Хольцман послал шифровку командованию немецких воздушных сил, которое располагалось в областном центре, с просьбой сбросить несколько авиабомб на Зуевский лес. Спустя несколько дней ему ответили, что лётчики заняты более важным делом, а командование ВС не считает возможным тратить авиаснаряды на мифический отряд. Вначале нужно не полениться разузнать, есть ли в лесу партизаны, а если есть, − определить их точное месторасположение на карте.

«Вот достойный ответ наших немецких бюргеров-бюрорократов»… – раздражённо подумал Хольцман.

Он уже собрался погасить настольную лампу и выйти из кабинета, как внезапно услышал неясный шум на балконе. Хольцман тут же выключил свет и, достав из кобуры пистолет, направил его в сторону балконной двери.

Там действительно появился чей-то силуэт. Хольцман тут же вспомнил, что из-за духоты в его кабинете, он не успел запереть балкон на ключ. Но стрелять через стекло не хотел. Хольцман обладал отличной выдержкой, а тяжёлая рифленая сталь в руке придавала ему уверенность.

Тот, кто в этот момент находился на балконе, быть вором никак не мог – внизу стояли охранники с автоматами. Просто удивительно, как они его пропустили! Ведь балкон нависал прямо над парадным входом в Комендатуру! И тут Хольцман сразу же вспомнил о пропавшем егере. Это мог быть только он! Для профессионального диверсанта никакие охранники не преграда! Хольцман замер. Балконная дверь, наконец, открылась, и комендант услышал знакомый голос, который беззаботно пел, входя в кабинет:

– Кто его не знал, был ловок мой сыночек,

Янкеле родной.