Исчезну за тобой, в тебя одну лишь веруя.

В любви есть белый цвет, в любви есть чёрный цвет.

А нынче от любви осталась дымка серая…

 

Айка с трудом держалась, чтобы не разрыдаться. И всё же несколько слезинок выкатились из её больших зелёных глаз. Что ни говорите – фрау есть фрау…

Мальчики тоже попрощались с Гансом.

– Спасибо тебе за всё! – сказал ему Лёвка. На нём вновь были рыцарские доспехи.

– Это вам спасибо, – ответил бродячий кот и пообещал: – Я буду каждый день помнить о каждом из вас. И каждую ночь тоже… – добавил он, с грустью глядя на Айку.

– Садитесь, пора улетать! – напомнил землякам Колодезный Журавль.

– Может быть, с нами?.. – неуверенно спросил Шурка у Ганса.

Тот искренно и крепко пожал ему руку двумя лапами:

– Я бы с удовольствием, но у каждого своя родина…

И это было правильно. Стран на свете много, а родина одна. И ничего, что жить на ней иногда бывает трудно. А где легко? Может быть, и хорошо там, где нас нет, только лучше всего тут, где мы есть!

 

После концерта, по просьбе высокопоставленных гостей из Берлина и Касселя, адъютант Кобленц подвёл Еву к центральному столу. Адъютант Фалтер принёс пятый стул, на который посадили девочку.

Как только её не называли!

– Что желает «маленькая фройлен»? – спросил Фридрих Кляйн, протягивая блюдо с фруктами. – Виноград, апельсин, грушу?

– Не смущайте «дитя Поэзии», Фридрих! – произнёс Франц Крацер. – Предлагаю собрать ей в дорогу большой кулёк с фруктами!

– Прекрасная идея! – одобрил её Рихард Хольцман и кивнул адъютанту Кобленцу: – Соберите, лейтенант, в буфете, большой кулёк для нашей «военной Музы», с самыми вкусными вещами! И не только с фруктами!

– Для нашей юной артистки! – уточнил Кёниг, расплываясь в пьяной улыбке и едва сдерживая себя, чтобы не погладить Еву по плечу или коленке.

– Спасибо, господин Хольцман! – Ева вовремя привстала со стула и сделала книксен.

Завели патефон, и несколько пар под танго «Брызги шампанского» принялись танцевать на пятачке у сцены.

Автор этой чувственной музыки был аргентинский композитор Хосе Мария де Люкьеси, и правильное её название было «Espuma de Champagne», или «Пена от шампанского».

Ева с любопытством разглядывала собравшихся зале. Внезапно в приоткрытой щели дверей она заметила школьного домового Аристотеля, с которым не виделась полгода. Его лицо было бледным и напуганным. Школьный кивком головы и жестами вызывал её в коридор.

– Разрешите выйти? – спросила она у мужчин. – Мне нужно…

Мужчины, конечно же, разрешили.

Хольцман повернул в зал голову и успокоился, найдя в конце зала Толика Каца, который сидел за столиком с ефрейтором и о чём с ним спорил.

 

Едва Ева ступила ногой за дверь, как Аристотель тут же схватил её за руку:

– Что ты здесь делаешь?! – в ужасе зашипел он. – Немедленно беги отсюда! Через задний ход! О, если бы я знал, что ты тут появишься!..

– А что случилось?.. – не поняла она.

– Через семь с половиной минут здесь всё взорвётся… – лихорадочно зашептал школьный. – Я уже завёл часовой механизм… Две бомбы... Одна – под столом, где сидела ты… Другая – внутри пианино… Беги! У тебя ещё есть время – целых семь минут!..

В этот момент из зала вышел капитан Кёниг.

Аристотель моментально скрылся внутри мраморной колонны.

– Милая крошка! – сказал капитан Еве. – Тебя зовут прочесть ещё какое-нибудь стихотворение. Пойдём!..

Кёниг нежно взял её за руку и повёл в зал.

Ноги Евы стали ватными, какие бывают у мамы Ани. Она ничего уже не соображала. В голове стоял один неразборчивый гул, и лишь одна мысль чётко стучала изнутри дятлом:

«Сейчас

Всё

взорвётся…

И

я

Взорвусь

тоже…

И

Меня

Уже

Никогда

не

Будет

на

свете…»

Ей не было страшно. Наверное, потому, что вместе с ней погибнут враги, которые расстреливали и сжигали всё живое вокруг.

– Сейчас я тебя объявлю… – игриво произнёс Кёниг.

«Осталось минут пять…», подумала Ева.

– Минуту внимания! – объявил заместитель коменданта.

И Ева вдруг подумала, какая всё-таки бывает короткая эта минута тишины.

Кёниг взял со стола вилку с ножом и громко постучал ими друг о друга. Разговоры в зале моментально стихли.

– Наша юная артистка, – сказал всем Кёниг, – согласилась прочесть ещё одно стихотворение!

Все зааплодировали авансом.

Но Еве было уже безразлично. Она медленно пошла к сцене.

«Ещё

Несколько

минут –

И всё

кончится…» – стучало в её висках.

И внезапно, назло тому испуганному дятлу, Ева произнесла про себя совсем другие слова: «Всё будет хорошо! Я останусь жить!.. Я не погибну!..»

Она повторила их несколько раз, и в тот же момент в зале появился Аристотель.

Он вбежал на сцену, вскочил на стул, открыл верхнюю крышку пианино и, достав оттуда бомбу с часовым механизмом, остановил его. Затем бросился в зал, и то же самое проделал с другой бомбой, что была запрятана под столешницей центрального стола, где сидели важные гости.

Все как заворожённые смотрели на то, что он делает, не смея пошевельнуться. Но едва лишь Аристотель всё закончил, военные, не сговариваясь, стали стрелять в него со всех сторон из «вальтеров».

И перед тем, как превратиться в облако, школьный улыбнулся Еве прощальной улыбкой и навсегда исчез.

Ева так и осталась стоять у сцены на грани обморока. До стихов уже никому не было дела. Впрочем, она ошибалась.

В зал влетела, вычищенная до блеска, Куся, подлетела к портрету Гёббельса и стала декламировать стихи на немецком языке:

– Josef Goebbels, Geburtstag!..

Что означало:

– Йозеф Гёббельс, с Днём рожденья!

Дождь и ветер на дворе.

Шлю тебе не поздравленье,

А презренье в октябре.

Ты похож на привиденье.

Рожа – ой, ни Боже мой!

Рейхсминистр, с Днём рожденья!

С Днём Варенья, чёрт хромой!

Ку-ку, ку-ку,

Повесься на суку!

– Стреляйте в неё! – с возмущением закричал Кёниг.

Немецкие офицеры вытащили пистолеты и стали вновь беспорядочно палить по сцене, стараясь попасть в голосистую поэтессу, но почему-то постоянно попадали в портрет самого Гёббельса, словно в стрелковом тире.

Ева закрыла рукой уши и зажмурилась.

– Не стрелять! Взять живой! – перекрикивая всех, орал Хольцман. – Это партизанская разведчица!

А Куся летала по залу и продолжала:

– Sie sind der Minister für Bildung!..

Что в переводе означало:

 

– Ты – министр Просвещенья

С Пропагандою, к тому ж!

Отравись своим вареньем!

Sie Dummkopf, «учёный муж»!

Лишь проснёшься в утро gutter –

Как свинья, сожри свой торт.

И ответь: зачем же мuttеr

Не решилась на аборт?!..

Ку-ку, ку-ку,

Повесься на суку!

 

– Ку-ку! Ку-ку! – одиннадцать раз прокуковала крылатая поэтесса и объявила «голосом Левитана»: – Московское время двадцать три часа, ноль минут! Скоро Гитлеру капут!

На Кусю вновь был направлен залп выстрелов, но она и на это раз, целая и невредимая, вылетела через разбитое окно.

Так пистолетными залпами закончился вечер в честь «доктора Гёббельса».

Музыкант и артистка вышли из здания школы.

В руках Толика был кулёк с разными вкусностями, собранный в буфете Офицерского Клуба для Евы.

Они прошли до конца улицы, как вдруг Толик сказал:

– У тебя есть в городе надёжные знакомые, у которых можно затаиться на некоторое время?

Ева остановилась и удивлённо на него посмотрела.

– Ну, чего смотришь? Да, я не хочу больше возвращаться в гетто! – И добавил: – Можем бежать вместе…

– Я для этого и согласилась сегодня выступить… – вдруг открыла ему свою тайну Ева. – Но потом огорчилась, что не смогу это сделать.

– Почему?! – удивился Толик.

– Ты крепко держал меня за руку…

Она увидела, как он улыбнулся в темноте:

– Сейчас я тебя тоже держу крепко… Но это неважно, когда идёшь в одном направлении… А куда ты хотела удрать?

– К маме. Мне сон приснился, будто она меня ждёт.

Он вдруг взорвался:

– Так что же мы стоим?! Веди к ней! Какой ваш адрес?

– Черноглазовская, 10, флигель во дворе…

И они ускорили шаг.

– А ты почему решился на побег? – спросила Ева. – Ты же полицай!

– Я не полицай! Я пианист, понимаешь?.. И отец мой был пианистом. А дед скрипачом. У нас вся семья музыкальная... Мама альтистка. А Люська хотела научиться учиться играть на флейте. Есть у нас в Саратове такой старенький профессор Николай Иванович – «божий одуванчик». Гений на флейте! Ему уже за восемьдесят, а он всё учеников набирает! Вот что такое «сила искусства»!

– А кто такая Люська? – спросила Ева.

– Сестра. Ей столько же, сколько и тебе…

– А где она сейчас?

– Не знаю… – занервничал он. – Я ничего не знаю о моей семье… Знаю только одно, что не хочу быть полицаем!.. Слава Богу, что никого не убил, даже не ударил!.. Не могу я это… Сегодня я играл великую музыку. Несколько раз кинул взгляд в зал и увидел глаза не убийц, а нормальных людей, понимаешь? Вот что такое Искусство! Я и подумал: если детей с Детства учить Добру, они никогда не станут убийцами! И я не убийца! Я музыкант! И нет во мне места ненависти!.. Идти ещё долго?..

– Через весь город, – ответила Ева.

На одном из перекрёстков их остановил полицейский патруль. Пригодилось удостоверение юденполицая. Пришлось рассказать о концерте и соврать, что спешат в гетто. Слава Богу, всё окончилось хорошо. Но когда они пошли дальше, Ева вдруг явственно услышала, откуда-то из воздуха, Бертин стон:

– Хана, ты где?.. Пить хочу, пить…

«Как же она там одна без меня? – ужаснулась Ева. – Кто накормит её, напоит, поменяет тряпки?.. А если я не вернусь, – внезапно подумала она, – из-за меня расстреляют десять детей, которые ни в чём не виноваты!..»

Ева почувствовала, как льются по её щекам горючие слёзы. Она представила себя на месте тех детей и поняла, что нельзя стать счастливой за счёт других жизней. И вспомнила такую же ситуацию, когда чьи-то родители перебросили через колючую проволоку свою маленькую дочь, а кто-то её подобрал, наверное, по договорённости. Но нашёлся полицай, который видел это. Он донёс немцам, и родителей безжалостно расстреляли. А чтоб неповадно было остальным, на перроне выстроили всех детей и расстреляли каждого десятого. Возле Евы стоял маленький мальчик. Совсем маленький, лет трёх. Звали его Люсиком. Люсик оказался десятым… И было это совсем недавно, в августе…

Ева остановилась.

– Постой! – сказала она Кацу. – Я… я не могу бежать…

Он понял её слова по-другому.

– Ты устала? Хорошо, пойдём медленней.

– Нет, – ответила Ева. – Ты не так понял. Я вообще не хочу никуда удирать. Я должна вернуться в гетто.

Он посмотрел на неё, как смотрят на больную.

– Зачем вернуться?..

– Если я не вернусь, расстреляют других… Такое уже было…

Толик отпустил её руку и сказал со злостью:

– Ты ненормальная! Сумасшедшая! Ну и возвращайся в своё гетто! А я пойду!

Он поставил к её ногам пакет с продуктами и, не оборачиваясь, исчез в темноте.

Ева осталась одна. Вокруг была кромешная тьма, ни одно окно не светилось в домах. Моросил холодный дождь. Её старое пальто промокло насквозь. В ботинках, которые дали течь, хлюпала вода.

Ева подняла тяжёлый пакет – щедрый дар немецких поклонников – и пошла, не останавливаясь. Путь в обратную сторону стал теперь намного длинней, чем вначале. Она шла и тихо плакала. Когда онемевала одна рука, она перекладывала пакет в другую.

Внезапно прямо перед ней возник мужской силуэт.

От неожиданности Ева остановилась в испуге.

Мужчина приближался.

Ева уже собралась закричать на всю улицу, хотя и понимала, что это бесполезно, как вдруг увидела Толика.

Тот вдруг представил себе, что это его сестра осталась одна в тёмном и опасном городе, и вернулся.

Толик взял Еву за руку, в другую руку её пакет, и они, не сказав друг другу ни слова, молча двинулись по лужам обратно в гетто.

 

Было уже за полночь, когда Хольцман собирался поехать на свою квартиру. За эти дни он страшно устал, очень переволновался на испытаниях секретного танка, и после многократных тостов за фюрера и Гёббельса, за Третий Рейх и победу Вермахта, ему страшно хотелось спать. Он даже представил себе, как мгновенно уснёт под стук дождя в окно. Кроме того, после обильной выпивки дал о себе знать жёлчный пузырь.

Хольцман уже садился в машину, когда резко зазвонил переносной телефон в руках адъютанта.

После двух-трёх фраз Кобленца передал трубку начальству:

– Вас, господин штурмбанфюрер…

– Кто? – недовольно спросил Хольцман.

Кобленц пожал плечами и тихо добавил:

– Настоятельно просят…

Телефон был штабной, и звонить по нему могли только высокопоставленные чины.

Хольцман выругался про себя, но всё же трубку взял, и с трудом сосредоточился:

– Хольцман у телефона!..

– Советую вам, господин комендант, – произнёс совершенно незнакомый ему голос, – срочно заглянуть в ящик письменного стола вашего заместителя Франца Кёнига.

– Кто вы? Кто говорит?!.. – с раздражением спросил Хольцман.

– Это неважно, – ответил незнакомый голос. – Главное, что вы очень удивитесь, господин штурмбанфюрер, когда увидите это!..

 

Хольцман дождался Кёнига и, посадил его с адъютантом Фалтером в свою машину.

Наверное, глупо было прислушаться к совету какого-то неизвестного голоса, но столько в нём было таинственности и злорадства, что штурмбанфюрер не утерпел, и далеко за полночь, с головной болью и в стельку пьяным заместителем отправился в Комендатуру.

Такого Кёнига он ещё не видел. Они пили с ним бессчётное количество раз – без повода и у повода на поводу, но до подобного скотского состояния Франц ещё никогда не напивался. Всю дорогу он что-то мычал, пытаясь спеть несколько тактов из «Сказок Венского Леса», несколько раз собирался выйти на полном ходу, говоря при этом:

– А вот и Гётештрассе, здесь я живу…

И каждый раз адъютант Фалтер с трудом удерживал его от безрассудного поступка.

Наконец, они подъехали к Комендатуре.

Адъютанты помогли Кёнигу подняться в свой кабинет. За ним прошёл Хольцман.

Кёниг тут же опустился в кресло перед письменным столом – сесть в своё уже не хватило сил. Его голова упала на грудь, и сразу же послышался умиротворённый храп.

Это было на руку Хольцману.

Он попросил адъютантов подождать в коридоре, а сам прошёл за письменный стол, сел в кресло Кёнига и дёрнул за ручку центрального ящика – ящик был закрыт на ключ.

– Франц, вы спите?..

Кёниг продолжал одновременно храпеть, мычать и что-то пытаться говорить.

– Мне очень нужны ваши ключи, – громко сказал ему Хольцман.

Но Кёнигу было на это наплевать.

Тогда Хольцман стал шарить у него по карманам мундира, и сразу же, в правом, нашёл желанную связку. На глазок выбрал несколько ключей, которые могли бы наконец-то раскрыть телефонную тайну. Два ключа не подошли, а вот третий легко и беззвучно провернулся в замке, и Хольцман медленно стал выдвигать ящик на себя.

Ничего особенного. Бумаги, папки, перевязанная лентой связка писем из дому. Он вытащил всё это на стол. И сразу же увидел фотокарточки малолеток. Ах, вот оно что! Оказывается, наш капитан был педофилом – любителем маленьких девочек! Завтра же он отправит его куда угодно, только подальше от себя! Впрочем, Кёниг ещё и прекрасный профессионал своего дела, и если положить на весы его работу и страсть, то дело перевесит в тысячу раз. Хольцман не знал, как поступить, и решил обдумать это завтра. Он с брезгливостью забросил фото обратно в ящик, и уже хотел было положить туда все вытащенные на стол документы, как вдруг его рука случайно забралась вглубь стола, так, на всякий случай. И вытащила ещё одну папку, на которой был герб Советского Союза.

Хольцмана даже всего передёрнуло. Неужели это и есть то, о чём ему сообщили по телефону? Головная боль сразу же прошла. Дрожащими пальцами он развязал белые тесёмки, похожие на тесёмки от кальсон, и раскрыл папку.

Первое, что бросилось в глаза – это настоящий советский паспорт. Он принадлежал какому-то Королёву Фёдору Ивановичу, но фотография, приклеенная в нём, была Франца Кёнига. Следом за паспортом Хольцман достал партбилет, тоже Королёва Ф. И. Но фото, фото! На нём был опять Франц Кёниг! И, наконец, он достал «Удостоверение красного партизана» того же «тов. Королёва Ф. И.» и значок «Ударника сталинского призыва». На самое неожиданное Хольцман наткнулся в конце, когда вытащил из папки копию Указа Президиума Верховного Совета СССР: