За то, что я лжецом был бравым?

Что, взмылив лошадь, мчал за славой?..

За это послана ты мне?!..

За то, что я горел в огне?

Друзей предал?.. Детей оставил?

Играл с любимыми без правил?

За это послана ты мне?!..

Что перед трусом выл во тьме?

Что разбивал сердца и веры?

Что у бесстыдства брал примеры?

За это послана ты мне?!..

Я жил как будто бы во сне!

Но вот в Прекрасный День очнулся,

когда твой лик в глазах качнулся!

Тогда явилась ты ко мне –

Судьбою, посланная мне!..

 

ЗОЛОТАЯ МЕНОРА

Четвёртая Свеча.

ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ

Он воззвал громким голосом:

Лазарь! иди вон. И вышел умерший,

Обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами,

И лицо его обвязано было платком.

Иисус говорит им: развяжите его, пусть идёт.

Евангелие от ИОАННА 11:39-44

И опять навязчивая мысль.

Я гоню её, как бабку-сводню!

Помоги мне, Неземная Высь!

Черти меня тянут в преисподнюю…

Валентин ГАФТ

 

Дни рождения вещь приятная,

Но в больших дозах смертельная.

Подслушанный разговор в очереди

– Спи, мальчик мой дорогой, – сказал ему Бог.

– Какой я тебе мальчик? – удивился Лазарь. –

Я давно уже дед.

– Всё равно, мальчик… – ласково отвечал Господь. –

Ибо все вы мои дети…

Из варианта романа

 

Они встретились, будто не виделись со времён Эдема. Впрочем, для любящих сердец так оно и бывает.

Леонид прижал к себе Анну нежно и крепко, его губы прильнули к её губам и так, обнявшись, они простояли, не чувствуя биения сердца и Времени.

– Милый, милый… – шептала Анна. – Неужели это ты?..

– Неужели это ты, любимая?.. – спрашивал он её в ответ, осыпая родное лицо поцелуями, как цветами. – Зачем вы все вернулись? Что случилось?..

– Мы никуда не уезжали, – ответила Анна. – Всё время были в городе.

– Всё это время?!.. – изумился он. – Я ведь тоже никуда не уехал.

– Знаю… Если бы не твой Кондрашов, я до сих пор была бы уверена, что тебя нет в Зуеве.

– У меня работа… – ответил Шварц, не зная, стоит ли продолжать своё объяснение.

– Я ни о чём тебя не спрашиваю, – опередила его Анна. – Только почему за всё это время ты не оставил даже записки в почтовом ящике?

– Для кого? – недоумённо спросил он. – Ведь я был уверен, что вы уехали ещё в конце июня!.. О, Господи! Как же так вышло?.. Четыре месяца в одном городе – и ничего не знать друг о друге!.. Прости, родная, прости! Я круглые сутки был занят. Не успеваешь открыть глаза – под окном уже стоит служебная машина. И так каждый день – утром на работу, вечером домой, на Оружейную. И – ни шага в сторону…

– Ты снял квартиру? – удивилась Анна. – Зачем?

–Там живут все служащие из Комендатуры. Кроме начальства.

В ответ она провела ладонью по его колючей щёке:

– Больше мы никогда не потеряем друг друга…

– Как дети?.. Как все?.. – нетерпеливо задавал он вопросы.

– Ты уже освободился? – спросила она, не отвечая на них.

– Да, на сегодня свободен. Спасибо коменданту. Он на несколько дней уехал по делам из города.

– Тогда пойдём домой.

– Конечно!.. – обрадовался он. – А дети? Они дома или с мамой за городом?..

– Поговорим по дороге… – тихо сказала Анна, и по её голосу Леонид вдруг почувствовал что-то недоброе.

– Подожди меня здесь, я только отпущу машину, – сказал он.

– А неприятностей не будет?

– Какие могут быть неприятности от встречи с женой? – улыбнулся он своей близорукой улыбкой и, оставив в её руках шляпу, бросился к служебному автомобилю, который всё ещё ждал его с приоткрытой дверцой.

Анна поднесла Лёнину шляпу внутренностью тульи к своему лицу и вдохнула её запах, который на миг вернул Прошлое. Родной запах её мужа. О, как же она соскучилась по нему!

Шварц сказал водителю, что тот на сегодня свободен. Завтра к восьми он должен подъехать по адресу: Черноглазовская, десять, флигель во дворе. Леонид захлопнул дверцу и вернулся к Анне.

– Я забыла дома пропуск, который выдали в Комендатуре, – сказала она мужу. – Так что спаси меня от них… – Она кивнула на полицаев, которые до сих пор не выпускали её из виду.

Леонид надел шляпу, взял жену под руку и решительно направился к патрульным.

– Эта моя жена, – сказал он им. – А я личный переводчик господина коменданта. – Шварц развернул перед их носом свой пропуск.

Полицай, который знал немецкий, приложил два пальца к виску и ответил:

– Ja, Herr Schwartz, können Sie gehen!.. – что означало: «Так точно, господин Шварц, можете идти!..»

 

Они шли домой медленно, будто прогуливаясь, а, на самом деле, каждый старался растянуть подольше своё присутствие подле другого.

Анна взяла Лёню под руку, словно просунула ладонь в какое-то уютное и безопасное место, этим навсегда спасая себя от всех бед и страхов, которые ежедневно шли за ней по пятам.

По дороге она, наконец, рассказала ему, что вся их большая семья попала в гетто, что в живых осталось лишь несколько человек, и среди них Ева. Поведала о расстреле Пэпки, Левантовичей и Боградов, о безумном подвиге Михаила Менделевича, за который поплатилась вся его семья, рассказала о сумасшествии Берты, и о том, что Лёвка находится в лесу у партизан с бабой Ниной. И закончила рассказом о полном разграблении их дома.

Последняя новость никак не потрясла Леонида Матвеевича. На фоне городских руин и разрушенных взрывами домов, разграбление их флигеля не было событием. Но смерть близких людей, с которыми он провёл многие годы жизни, – к этому привыкнуть было невозможно, и Леонид Матвеевич шёл, потрясённый рассказом Анны.

«Невероятно! – думал он. – Находиться целые дни в Комендатуре – и ничего не знать об этом!»

И вдруг до Шварца дошло, что именно Хольцман сделал так, чтобы все чёрные события его семьи прошли мимо него. И не потому, что господин штурмбанфюрер был так великодушен и добр. Пряча любящих людей друг от друга, господин комендант хотел, чтобы те не объединились и не придумали способ, как освободить себя и своё дитя.

Они прошли город насквозь – от Комендатуры до арки их двора. Последний раз они так вот шли ещё весной, когда начал таять снег. Тогда Анна встретила Леонида на вокзале, у третьего вагона московского поезда. Боже, как давно это было! Они спешили домой, в свой двор на Черноглазовской, через городской сквер и чёму-то весело смеялись. Анна вспомнила, что попала тяжёлым снежком прямо по его меховой шапке. Лёня в шутку за ней погнался, она бросилась бежать и, поскользнувшись, упала на мокрый снег. Немного стёрла коленку. Было чуть больно, но весело. Лёня поднял её на руки – он был худощавым, но сильным! – и посадил на плечи, так же, как сажал Лёвку или Еву.

И вот спустя полгода, они вновь вошли в свой двор. Но тогда было мирное время и начало весны, а теперь − 23 октября 1941 года.

Леонид Матвеевич ещё издали увидел разгромленный флигель. Опавшие листья лежали не только в палисаднике и на крыше, но и внутри, на подоконниках стоявшей без стекол веранды.. Заслышав человеческие шаги, из её окон вылетели, треща крыльями, грязные голуби, в которых с трудом можно было распознать турманов, монахов и сизарей «дяди Кости». Без хозяина они превратились в диких и вороватых птиц с повадками ворон.

– Кыш! – замахала на них руками Анна, поднявшись на крыльцо. – Летите отсюда!.. Кыш! Кыш!

Несмотря на то, что теперь попасть на веранду можно было через разбитые окна, Анна достала из своей сумочки ключи и открыла дверь, которую отремонтировал столяр Равиль.

– Мне надо было что-нибудь взять поужинать, – внезапно сообразил Леонид Матвеевич.

– У нас всё есть, – успокоила его Анна. – Сейчас приготовлю… Даже осталось немного спирта, – улыбнулась она.

– Спирта?! – удивился он.

– Я иногда приношу его Зине из госпиталя… – объяснила Анна. – Хотя можно было уже давно начать пить с ней на пару…

И она рассказала, как Зина помогла переправить через своего отца их Лёвку в Лесной посёлок.

Леонид Матвеевич услышал в её словах не только нотки страха и горечь за сына, но и едва заметный упрёк в его адрес – хотя в чём конкретно была его вина, он не мог объяснить.

Пока Анна при свете керосиновой лампы готовила на примусе роскошный ужин – яичницу из нескольких яиц и баклажанов, заправляя всё это жареным луком, Леонид Матвеевич обошёл весь дом.

Щёлкнув зажигалкой, он, боясь увидеть разорение, открыл дверь в свой кабинет. Он ожидал увидеть, в лучшем случае, пустую комнату, и был поражён и даже обрадован, когда убедился что из кабинета, кроме бронзовой настольной лампы и ковра над диваном, больше ничего не вынесли. Самое главное его богатство осталось стоять в книжных шкафах, блестя позолотой старинных кожаных переплётов. Здесь были полное собрание в двадцати томах «Библиотеки великих писателей»: Пушкин, Шекспир, Байрон, Шиллер, Мольер, роскошный семитомник «Отечественная война и русское общество» – о войне 1812 года, все тома «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, русская классика, трёхтомник «Мужчины и женщины» и даже двухтомник Гнедича – прижизненное издание его знаменитых переводов «Илиады» и «Одиссеи».

Ни одна книга не исчезла, похитители явно не были библиофилами. Впрочем, спасибо им за то, что ничего не спалили, как сделали это деревенские вместе с работниками имения Блока в Шахматове. Тогда, в первые дни Революции, они сожгли вместе с усадьбой его огромную и уникальную библиотеку. Она была на втором этаже, и сжечь её можно было лишь вместе с домом. Но Блок плакал только о сожжённых книгах.

Леонид Матвеевич присел на минутку в своё в кресло за письменным столом, и на мгновенье представил, что за стенами их флигеля никакой войны нет, а есть Вечность и Покой среди книжных фолиантов…

В комнате Берты и Пэпки все фотоснимки лежали стопками на кровати – без стёкол, а некоторые и без рамок. В стенах он заметил следы от пуль и представил, как полицаи со скотским хохотом стреляли по «фотомордам жидов».

У детей всё осталось на своих местах, как и до войны. Даже запах их дыхания не улетел, не растаял – просто затаился по углам комнаты, словно играя в прятки.

Их спальня с Анной напоминала теперь келью в монастыре. От прошлого семейного уюта не осталось ничего. Только большая кровать с панцирной сеткой и пустой шкаф. Ни ковра, ни картин, ни фотографий, ни вазочек, которые так любила Анна. Все годы в доме не было вазы, где бв не стояли цветы. Их ежедневно дарили выздоровевшие, вместе с коробками конфет и духами. Этот «благодарственный» комплект «своему врачу» превратился в узаконенную традицию на всём пространстве Советского Союза. Теперь же вместо похищенных ваз в их спальне, на прикроватном столике, стоял металлический кувшин, который когда-то исполнял в ванной функцию поливального сосуда, теперь он вместил в себя большой осенний букет хризантем, гортензий, астр и флоксов.

«Consuetudo est altera – natura», вспомнил Леонид Матвеевич высказывание Цицерона: «Привычка – вторая натура», и с нежностью в душе вернулся на кухню.

Стол был уже накрыт. В центре сверкала большая мензурка со спиртом.

– Проинспектировал? – спросила его Анна.

Он сел на своё привычное место и вместо ответа спросил:

– Послушай, а Гершель дома?!

– Хочешь с ним выпить? – улыбнулась жена. – Не знаю, я давно его не видела.

– Может быть, он в эвакуации? – грустно пошутил Леонид Матвеевич.

– Может быть… Давай есть! Мы не ужинали с тобой целую вечность…

Леонид Матвеевич взял мензурку.

– Разведённый?

– Нет, – сказала Анна и добавила: – Знаешь, я уже давно пью такой… А иногда и курю…

Только сейчас Леонид Матвеевич ощутил елеуловимый запах табака. Он хотел что-то сказать по этому поводу, но посчитал своё, не высказанное вслух замечание глупым и банальным, и вместо этого плеснул немного спирта в рюмки и предложил тост:

– Давай выпьем за тех, кто остался в живых!

– И кто в живых ещё останется! – авансом сказала Анна и одним глотком опрокинула рюмку, быстро погасив огонь во рту кусочком солёного огурца.

– Нужно что-то делать… – резко выдохнул Леонид Матвеевич, ставя пустую рюмку на стол.

– Что? – не поняла Анна.

– Я поговорю с Хольцманом по поводу Евы.

– Ничего не выйдет. Он её не выпустит, пока мы работаем на него. А как только перестанем работать… я даже не хочу думать, что может быть!..

– И что же ты предлагаешь? – спросил её Леонид Матвеевич.

– Давай ужинать, – ответила Анна, не спуская с него долгого будоражащего взгляда. – И спать… Спать…

 

Гершель сидел в подвале, в полном одиночестве. Он слышал голоса хозяев, их шаги по комнатам и на кухне, слышал вопрос Леонида Матвеевича: «А Гершель дома?». Ему очень хотелось его увидеть, но он так и не вылез из подвала – не хотел мешать хозяевам быть вместе.

Последнее время домовой чувствовал себя не лучшим образом. Нет, он не болел, не голодал и не мёрз. Просто его душа страдала от одиночества. Это была тоска по тем радостным дням, когда вся семья была вместе, и он, домовой, чувствовал себя защитником, охранником, стражем целой семьи! Разве это не счастье?.. Конечно, у него была своя подпольная жизнь, с такими же, как и он, существами, жизнь невидимая для людей, жизнь уединённая. Захотел – показался, захотел – ушёл. Но только сейчас Гершель понял разницу между уединением и одиночеством. Уединение – это величина временная. Когда можно подумать о Вечном, когда никто не мешает, не лезет в душу, и в то же время, слухом и сердцем ты слышишь голоса родных людей и знаешь, что в любой миг можешь к ним присоединиться. Между тем, одиночество – величина постоянная, и как бы ты ни желал вернуться в ближний круг – сделать это уже не получится, потому что такой круг давно разорван. Своими ли руками, или постарались Судьба, Обстоятельства – суть не в этом. Вся горечь в том, что Одиночество равно Свободе. Делай, что хочешь, ходи, куда хочешь, гуляй, с кем хочешь, а по сути, ты никому не нужен! Даже самому себе…

Такие вот мысли пришли в голову старого домового, и не было в них ни радости, ни счастья, ибо Прошедшего не вернуть. Только во снах. Только в воспоминаниях…

Гершель умыл лицо огуречным рассолом, свернулся на полу калачиком и сразу же уснул.

 

Ближе к полуночи, у дверей Комендатуры, появился молодой человек, лет двадцати семи. Внешний его вид был совершенно нереспектабельный – старый пиджак, с протёртыми на локтях рукавами, надетый на шерстяной свитерок, такие же старые брюки, с пузырями на коленях, сапоги со сбитыми каблуками и мятая кепка. Лицо его было тоже не из приятных – небритые щёки, хитрющие глаза, сальная улыбочка, обнажающая неполный комплект зубов, выбитых в пьяных драках. Представился молодой человек Игнатом Маслюковым, и был он, по его словам, бывшим егерем в Лесном посёлке.

Полицаев, дежуривших у парадного входа, он попросил провести его к самому господину штурмбанфюреру, так как у него есть для него конфицио… конфидацео… тьфу! словом, очень важное сообщение, касаемо партизан.

Если бы он их не упомянул, полицаи прогнали бы парня взашей, но слово «партизаны» вызывало у оккупантов не только страх, оно превратилось в некий пароль, за которым последует важное сообщение.

В конце концов, один из них отправился сообщить о пришедшем капитану Францу Кёнигу, который заменял в эти дни Рихарда Хольцмана. Двое же других, не теряя времени, прощупали Игната на предмет огнестрельного и холодного оружия, но ничего опасного для жизни и здоровья господина капитана в рваных карманах бывшего егеря не нашли.

Зато тот, ожидая разрешение для аудиенции, успел выклянчить у полицаев сигаретку, а, закурив, даже размечтался о том, что желал бы, как и они, служить верой и правдой сильному хозяину, который принёс на их землю новые законы и порядок.

Вскоре Игната позвали к заместителю коменданта. Франц Кениг оставался на службе допоздна и даже подумывал ночевать в Комендатуре. Не оттого, что она стала для него вторым домом, а потому, что в ней, охраняемой десятком русских полицаев и немецких солдат, он чувствовал себя в полной безопасности.

Адъютант Фалтер провёл Игната в кабинет своего начальника.

Кёниг внимательно глянул на вошедшего, затем кивнул адъютанту:

– Danke, Sie sind frei! («Спасибо, вы свободны!..»)

Фалтер вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

– Сатись! – сказал Кёниг Игнату.

Тот сел в кресло напротив, с любопытством осмотрел кабинет. Конечно же, его невероятно поразило, как и каждого, кто бывал у Кёнига, соседство портрета Гитлера − в простенке между окнами − с бюстом товарища Сталина на подоконнике; и, конечно же, капитанская фуражка с высокой тульей на сталинской голове, как на вешалке.

– Говори, я тепя слушать… – прищурил глаза Кёниг, растягивая уголки губ в гостеприимной улыбке. – Что там с партизанен?..

Игнат рассказал о совещании у командира Фомина.

– Ты это слышать сопственные уши? – посерьёзнел Кёниг, в то же время, показывая, что знаком с тонкостями русского языка.

– Так точно, господин капитан! Своими ушами!.. Всех жидов хотят освободить…

– Гут, гут… А дата – сетьмой нояпрь – это точно?

– Ещё как точно! В день Великой Октябрьской Революции, чтоб она подохла!

– Што есть «потохла»? – не понял Кёниг.

– Ну, это… значит… умерла!

– Кто умерла?

– Их революция! Мой батя от неё пулю в лоб получил! Как «кулак»!.. Ненавижу! – заскрипел зубами Игнат.

– Гут, гут… Я понимай! «Ненавижу Революция» – это ошень карашо!..

– Хочу вам служить! Верой и правдой! – Игнат даже перекрестился. – Возьмите меня к вам полицаем! Кого прикажете –застрелю! Любого!

– А мать свою смок пы састрелить? – с любопытством поинтересовался Кёниг.

– У нас, господин капитан, Павлик Морозов от родного отца отказался! Ради идеи! Так что и от волчьей матери откажусь ради «нового порядка»!.. Только прикажите!..

– А гте твой мать?

– Помёрла, Царствие ей Небесное! – Он снова перекрестился. – Но коли бы жила – пристрелил без колебания, уж не сомневайтесь! Да здравствует Великий Рейх! Хайль Гитлер! – Игнат вскинул над собой руку ладонью вниз.

В это время, на распахнутое окно кабинета присела Куся, которая неотрывно летела за Игнатом ещё от партизанского леса.

– Ты кароший парень, Икнаша! – довольно заулыбался Кёниг. – Если всё, что кавариш есть правта, путешь работать в Коментатуре! Мы проверим. А пока я приказать тебя постелить в потфале и дать поушинать!

– Спасибо, господин капитан! Век не забуду вашей доброты и милости!

Когда Игната отвели в подвал, принесли есть и заперли до утра, Франц Кёниг попросил адъютанта заварить кофе.

Куся же, всё выслушав, тотчас же полетела обратно в лес. Ей было что рассказать товарищу Фомину. И ещё она услышала из разговоров полицаев, что 29-го, в Офицерском Клубе, состоится Торжественный вечер, посвящённый Йозефу Гёббельсу. Кого-кого, а господина рейхсминистра она должна была обязательно поздравить с Днём рождения. И Куся, не теряя время, принялась на лету сочинять стихотворное поздравление.

Спустя минуту на свет появились первые строчки:

Ку-ку, ку-ку,

повесься на суку!

 

Пока Фалтер выполнял поручение, Кёниг, разминая ноги, стал прохаживаться по кабинету, насвистывая серенаду Шуберта. С этой мелодией ему лучше думалось, это было его давней привычкой.

«Итак, – размышлял Кёниг, – не провокация ли это? А вдруг этот Игнат Маслюков, или как его там, агент партизан?.. Придём их громить, а они нас в кольцо – и так загремишь, что оёёй!.. Придётся проверить его сведения…».

Кёниг всегда был осторожен. С малых лет он никогда не играл во дворе с незнакомыми мальчиками, в школе с осторожностью относился к понятию «дружба», в Мюнхенском университете, учась на факультете естественных наук, проявлял осторожность в опытах на мышах и лягушках. Он не ел неизвестное ему блюдо в гостях, пока кто-то другой не опробовал его первым, и никогда не возвращался вечером той же дорогой, по которой шёл утром.

«Но если всё это правда, о чём сказал егерь, – размышлял Кёниг, – то пора будет примерить на себя мундир майора!..».

Он вернулся за стол и с удовольствием стал пить кофе, сваренный адъютантом.

«Словом, – решил он, – через день вернётся Хольцман, тогда вместе с ним и подумаем, что делать с человеком, сидящим в подвале…».

 

Как становятся предателем? И почему? Из-за страха? Алчности? Зависти? Мщения? Предатели были всегда. И в Древнем Риме, и на Древней Руси, и при феодалах и капиталистах. Но как они могли появиться при советской власти? Рабоче-крестьянская власть не учила ни воровать, ни убивать. Она воспитывала трудолюбивых и порядочных людей. Но предатели всё равно находились. А с началом войны их стало тьмы и тьмы … Кто же был виноват в этом превращении советских людей, парализованных страхом арестов и казней? То есть, из людей молчаливых, на всё согласных товарищей – в несогласных со страной граждан!

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

Какая спорная мысль! Если придерживаться её логики, то, в таком случае, Иуду Искариота можно было провозгласить святым человеком! Какие товарищи окружали его! Какие друзья были рядом! Выходит, дело вовсе не в окружении, не в друзьях, не в идеологии. Тогда в чём?.. Неужели предательство вырастает из Детства? Нехватка того, что было у других детей – игрушки или платье – и вот она, зависть. А тем, кто постарше, не дают заснуть беспокойные мысли: «Как же так?! Ведь я умнее многих богачей, а живу, словно нищий! Разве это справедливо?..».

Так и становились «всем», кто был «никем»!

Но даже Иуда осознал содеянное, заглянул в Пропасть своих дел – и повесился! А советский предатель? Шевельнулась ли в нем совесть?

А может быть, предательство – это ущербность? Месть за свою несостоятельность? За своё ничтожество! И это внутри нас червоточит, кровоточит, и не зависит от политического строя.

 

Внезапно Лазарь почувствовал, что остался совершенно один. Вначале исчезла Ида, а вот теперь куда-то пропал Пэпка. Мало того, исчезли все цвета. Небо, земля, леса, город – всё стало вокруг не «голубым и зелёным…», как пелось в песне, а как в чёрно-белом кино. Или как во сне… Но не серым, не блеклым, а именно чёрно-белым, и очень контрастным…

«Ангелы мои, ангелы, сидящие на плечах! – воскликнул Лазарь. – Уснули вы, что ли?! То ли оглох, то ли не слышу шелеста и посвиста ваших крыл! Не чувствую тепла вашего дыхания! Рядом ли вы со мной, или давно улетели в тёплые края Рая, оставив меня одного холодать на осеннем ветру?!..».

Он ещё продолжал лететь, как парашютист из ДОСААФа, только без парашюта, или как человеческая птица. Одно желание мысли, одно движение руки – и вот он уже, поменяв направление, летит с севера на запад. За его спиной остался Зуев, а впереди тут же возник другой город, такой же маленький и очень знакомый.

Он увидел изгиб небольшой реки, и сразу вспомнил её странное название – Езучь. Она была притоком реки Сейм, чуть большей, но не намного, которая впадала в Десну.

А городок звался Конотопом.

Основан он был украинскими казаками в начале XVII века. Вначале построили каменную крепость и дали имя по речке Конотопка. А уже спустя двадцать лет, 28 июня 1659 года, в окрестностях нового казацкого посёлка состоялась Конотопская битва между войском гетмана Выговского, нарушившего решение Переяславской Рады 1654 года, и московским войском Алексея Никитича Трубецкого, в котором войско князя потерпело сокрушительное поражение.

И лишь в 1782 Конотоп получил статус уездного города Черниговской губернии. В том же году, 4 июня, утвердили его план и герб города.

Герб был очень красив. В центре прямоугольного щита красного цвета сверкал золотой Андреевский Крест, под ним – серебряный полумесяц «лодочкой», а над крестом шестиугольная звезда. Эмблема на гербе, как учили в гимназиях, означала победу христиан над магометанами, красный цвет был символом любви, доброты и отваги, серебряный полумесяц – символ магометанства, а шестиугольная звезда – символ вечности.

На самом же деле, крест, полумесяц и шестиугольная звезда означали союз христиан, мусульман и иудеев. Добрые и мудрые люди так задумали этот город, и Лазарю только сейчас открылась эта тайна, и только сейчас он узнал Истину. Это был его город, в котором три народа жили, как один народ. Только люди об этом давно позабыли. А если бы помнили, то в 1890 году не случилось второго погрома, а его Ида, которая тоже родилась в Конотопе, не осталась бы сиротой.

Конечно, второй погром был совсем не тот, что первый – в 1881 году. Тот погром был настоящим погромищем!

«Бей жидов, грабь, ломай!».

Это был лозунг местных погромщиков. Им был дан приказ от полицмейстера – бить и стращать, но не убивать, дабы и в другой раз было кого побить. Ну, не своих же, чтобы мусульмане боялись! Но когда человек входит в раж, его гнев застилает не только глаза, но и разум. Почти всех евреев тогда убили, все их дома разграбили, а, разграбив, спалили.

Второй же погром случился в 1890 году, но его и погромом-то назвать язык не поворачивается. Делов-то! Сожгли всего два дома вместе с копошащимися в нём «жидовинами», зато больше никого не тронули. Так что говорить о каком-то там нарушении прав личности, о чем с визгом кричали местные либералы, как-то даже не солидно. Тем более, как потом выяснилось, погромщики просто перепили маленько.

С высоты человеческого полёта Лазарь увидел свой дом, ещё до сожжения, свою молодую маму Лею и отца – портного Наума Утевского. И даже белую пушистую собачку Шкварку, играющую с его старшей сестрой Фаиной, которая была на три года его старше, но так и не успела вырасти.

А вот он увидел и себя – вначале младенцем, на руках матери, потом пятилетним ребёнком, бегущим с соседскими мальчишками наперегонки, потом… Лазарь закрыл глаза, чтобы не видеть погром, после которого он стал сиротой, но сквозь закрытые веки всё равно проступало то, что должен он был увидеть. Кто-то показывал ему куски его жизни на библейском экране, кусок за куском, как в чёрно-белом кино.

Вот он уже юноша в коммерческом техникуме…

Их первая встреча с Идой в 1906 году. Ему – двадцать пять, ей – девятнадцать…

Их бедняцкая свадьба…

Рождении дочери Лили…

Революция...

Переезд в Зуев, к родственникам…

Начало службы главным бухгалтером в районном Управлении Народного Комиссариата путей сообщения…

Рождение внука Марика…

Лазарь всегда относился к детям, как к маленьким взрослым. Никогда с ними не сюсюкал, не обманывал обещаниями, не врал. Просто дети – это взрослые без жизненного опыта, говорил он, только и всего! Была бы его воля – говорил бы с ними на «вы». Ведь обращается же на «вы» свита короля к маленькому королевичу.

Тоже мне, нашли, с чем сравнивать, скажете вы. Их «вы» королевичу – это уважение к будущей власти. С малых лет ему дают понять, чего тот стоит.

Позвольте мне с вами согласиться, ответит вам Лазарь! Но и не согласиться тоже. Разве каждый ребёнок – не «королевская особа» и не баловень каждой семьи? Бог дал ему душу, дал будущее, наградил любовью, подарил весь мир! И чтобы эта «царственная особа» поняла, что она тоже человек, свита самых родных и близких ей людей должна окружить её любовью и заботой.

Лазарь Наумович всегда осуждал родителей, которые в своём воспитании поднимали руку на ребёнка. «Да отсохнет рука, поднявшаяся на младенца!» – запомнил он фразу из проповеди ребе Шлоймы и всем сердцем принял её.

Чем больше любви в детстве, тем меньше печали в старости. Только любовь может быть самым строгим воспитателем. Только любовью можно наказать и возвысить! Разве не так?!..

Ведь знаю я точно, что и младенец Адольф и крошка Бенито, и малыш Пауль Йозеф, и «мамина радость» Володенька, и «бабушкина надежда» Иосиф – разве они не были в семье любимыми? Их матери родили для того, чтобы гордиться ими! А они погубили целые миры!.. Ведь смерть каждого человека есть смерть целой Вселенной!..

Что происходит с неокрепшей душой ребёнка, с их примитивными мыслями и детскими желаниями, когда в один «не прекрасный день» в доме появляется хищный и циничный монстр?..

В каком периоде становления души происходит сбой?

И вот из прекрасных, нежных и ласковых детей, из этих баловней родителей, из любимых и ненаглядных – голубоглазых, карих, кучерявых, с улыбками Моны Лизы и Чаплина, – вырастает сор человеческий. Все эти злодеи, убийцы, чудовища, готовые вцепиться в горло своему брату, только бы унизить, только бы победить, во что бы то ни стало, только бы доказать, кто есть кто, не понимая, что все они, рождённые на Земле, получившие жизнь от Бога и частичку его самого в виде души, должны быть братьями и сёстрами, любить друг друга, плакать об утрате другого, и растить детей в любви, а не в строгости!

И взрослым остаётся лишь уныло винить себя:

– Упустили… Не доглядели… Не долюбили…

 

А Вечный Киномеханик всё показывал Лазарю его жизнь, заставляя вскрикивать, смеяться, вздыхать и охать.

Вот они, самые счастливые предвоенные годы… Всё плохое осталось позади, а впереди только хорошее.

Растём всё шире и свободней!

Идём всё дальше и смелей!

Живём мы весело сегодня,

А завтра будет веселей!

 

«Как же мы глупы! – подумал Лазарь. – Мы встречали новый, 1941 год, веселились и радовались, пили шампанское, и были уверены, что он будет лучше, чем сороковой… Разве человек что-нибудь понимает в своём будущем? Он хочет только вечной любви и радости, но не желает видеть плохое, горевать и тревожиться, и ни за что не поверит, что живёт – если соизмерять с Вечностью − лишь несколько мгновений на этой планете и в этом своём воплощении…».

Вот Лазарю показали начало войны…

Сбор драгоценностей всей семьи…

Передачу их Зубцу…

Побег из города…

Вынужденное возвращение в Зуев…

Трагическую смерть его любимой Иды…

И колючую проволоку гетто под электрическим током…

«Неужели так коротка моя жизнь? – удивился Лазарь. – Какие-то мгновенья! Словно вспышки от нескольких зажжённых спичек… Неужели она такая же короткая у всех?..».

Он вдруг вспомнил себя мальчиком лет пяти, когда лежал у окна и смотрел на звёзды, и мечтал жить долго-долго, пока не надоест. Смешно сказать, но разве ребёнку может надоесть жизнь, полная тайн, чудес и приключений? И глядя в окно, маленький Лорик подумал, что каждая звезда это каждый его новый день. И такими сверкающими днями было усыпано всё небо! Он принялся их считать, как считают слонов взрослые, чтобы заснуть.

– Одна звезда, вторая… пятая… двадцатая…

Когда он дошёл до сотой, глаза его сами закрылись. И не только потому, что больше ста он не умел считать… Просто он поскорее хотел нырнуть в чудесный сон, полный любви, улыбок и радости…

 

Ещё в детстве Лазарь у всех спрашивал, как же зовут Бога. Но точно ему никто не мог ответить. Одни называли Его – Саваоф, другие – Иегова, третьи – Ягве. А реб Шлойма за эту любознательность даже схватил Лорика за шиворот и дал подзатыльник.

Может быть, сам Бог ему ответит?

– Как Тебя зовут, Бог? – подняв глаза к небу и дрожа от страха, шёпотом спросил маленький Лазарь. – У Тебя есть имя? Меня зовут Лорик. Мою убитую сестру звали Фаиной, отца Наумом, маму Лэей. А как зовут Тебя?..

Но не получил ответа.

– Прости, Господи! – говорил Лазарь Богу, будучи юношей. – Но я не могу обращаться к Тебе: «Бог, Бог»! Все мусульмане говорят своему Богу – «Аллах», христиане – «Господи Иисусе», и ещё «Христос». А мы, евреи, всё «Бог» да «Бог». Это так же, если бы я приветствовал соседа-портного Соломона словами: «Здравствуй, портной!» Так как твоё имя, Господь?..

И снова вопрос Лазарь остался без ответа.

– Может быть, у Тебя есть ещё какое-то имя, которым Ты можешь всех напугать? – спрашивал он Бога уже в зрелые годы. – Или, наоборот, очень смешное? Как, например, имя Сруль у нашего сапожника. Правда, для еврея в этом имени нет ничего смешного. Но евреи живут в России, поэтому приходится подстраиваться под чужие обычаи, которые со временем становятся своими. И уже Мойша не Мойша, а Михаил, Шлома – Семён, Борух – Борис, а Хана – Анна. А тот сапожник Сруль уже давно не Сруль, а Сергей. Сергей Гершензон! Смешно? Нет, Господи, грустно!..

– Вот моё имя Лазарь… – говорил он Богу, уже летя в Пространстве и вне Времени, но, так и не надеясь узнать Божье имя. – И толкуется оно: «Бог мне помог». Интересно бы узнать хотя бы теперь – чем это Ты мне помог! Тем, что дал появиться на свет?.. Спасибо, конечно. Но, одно дело, появиться на радость себе и людям! Другое же дело – появиться на страдания и муки. Зачем же такая Божья помощь?.. И зачем Ты, Господь, производишь на свет бедных, больных и несчастных? Ведь ещё до их рождения Ты знаешь, что они никогда не станут богатыми, здоровыми и счастливыми. Что радость обойдёт их дом, они рано умрут, что Нищета усядется за их стол – и уже, ни шагу! Тогда зачем Ты позволяешь им рождаться?!.. Ещё не было случая – евреи бы узнали первыми! – чтобы Ты кого-то из бедных, несчастных или больных евреев – осчастливил, одарил богатством, вернул к жизни!.. Говорят, Твой сын Иисус проделывал такие чудеса. Разве это не благородство и не великодушие с его стороны? Только почему такое счастье выпало только Лазарю из Вифании да ещё дочери Яира?.. Любой из нас тоже согласился бы восстать из мёртвых. Как ни тяжела жизнь, но разве мало дел на земле?..

Подумав об этом, Лазарь, сам того не желая, уже опустился в маленький городок, близ Иерусалима, стоящий под палящим солнцем у подножья горы Елеонской.

 

Во дворе просторного дома собралась большая толпа, люди тихо переговаривались между собой. Подойдя к ним, Лазарь услышал горестную историю. Как оказалось, три дня назад умер его тёзка – праведный Лазарь – брат Марфы и Марии. Он долго и тяжело болел проказой, и всё тело его было в глубоких ранах и струпьях. Смотреть на него было страшно – у Лазаря почти не было носа, мочек ушей и даже нескольких пальцев на руках и ногах. Несчастный гнил заживо. По еврейским законам такого больного необходимо было вынести подальше из города и не общаться с ним никому, даже его сёстрам.

Но те не бросили своего единственного брата. По совету лекаря, обвернув свои руки бинтами, они мужественно ухаживали за ним, мыли раны виноградным вином и смазывали их пальмовым маслом и мёдом, облегчая тем самым боль и страдания.

Чувствуя близость конца Лазаря, сёстры же послали гонца к Иисусу – тот в это время гостил недалеко, в городе Переи. И они, и брат их были учениками Христа и называли его Учителем.

– Учитель! – передал их слова гонец. – Тот, кого Ты любишь, болен.

На что тот ответил:

– Эта болезнь не к смерти…

Обрадовались сёстры – ведь слова Христа были для них надеждой. Но спустя день Лазарь скончался.

Плач сестёр по любимому брату растрогал весь город.

Горожане с симпатией относились к этим двум молодым женщинам – богобоязненной Марии, скромной, тихой, и деятельной, хозяйственной Марфе.

Ах, как же надеялись они на Христа, как ждали от него помощи! Ведь смог он излечить незнакомого человека у города Вифезды, который болел сорок лет. А в Капернауме избавить от болезни одного царедворца и поднять на ноги тёщу апостола Петра. А ещё там же он оживил молодую девушку, дочь Яира. А тут не помог человеку, которого называл своим другом!

Как же горько было на душе у Марфы и Марии!

Конечно, горожане не оставили сестёр, помогли им исполнить похоронный обряд, следуя всем правилам – покрыли несчастное тело умершего дорогими благовонными маслами, запеленали, как младенца тонкими льняными полосками, подвязали его лицо полотенцем, вышитое узорами, расшитое золотом и жемчугом, и ос