Сижу за решёткой в темнице сырой,

Вскормлённый в неволе орёл молодой… –

были лучшей иллюстрацией их сегодняшней жизни.

Лиля-Большая готовила с детьми кукольное представление «Колобок». Кукол шили из старой одежды, а вместо глаз блестели пуговицы.

Эта сказка была взята ради финальной сцены – когда Колобок встречается с Гитлером в образе Хитрого Лиса и говорит ему:

– Я от Зайца ушёл, я от Волка ушёл, от Медведя ушёл, и от тебя, Усатый, уйду!..

Весь фокус был в том, что если кто-нибудь из полицаев поинтересовался бы, кто этот «усатый»? – то ответить можно, что, конечно же, Сталин.

 

Каждая семья в гетто знала о другой семье почти всё. Куча цурес, переживания и слёзы, рождения и смерти, остатки ночных страстей и дневные скандалы – были на виду у всех. Даже воспоминания мирной жизни были общими. Но никто не знал, что у соседей за пазухой. Если у кого-то на «чёрный день» хранился мешочек сухарей или несколько банок консервов, то у остальных – а таких было большинство! – «чёрные дни» давно наступили, не принеся с собой ни крошки.

Реб Хаим первый поднял вопрос о еде и лекарствах. Он обошёл каждый вагон и предложил всем семьям сложить продукты и медикаменты в «общий котёл», чтобы потом разделить их поровну. О единой аптеке ещё можно было договориться, но только не об организации общей кухни. Люди божились, что продуктов давно у них нет, а то, что было, уже сгнило или съедено мышами. Но разве обманешь соседей, когда по ночам у кого-то еле слышно шуршит просаленная газета, или осторожно звенит ложка о край железной банки. Или когда вдруг по вагонному коридору, в котором сквозит ветер, откуда-то появляется аппетитное облачко с забытым запахом подсолнечного масла или копчёного мяса, залетая в каждое открытое купе, и ещё сильнее мучая всех, особенно детей.

Люди перестали разговаривать друг с другом – берегли от голода силы – и только отчаянные мысли, как накормить детей не давали жить и даже умереть…

Тогда реб Хаим набрался смелости и отправился к Семёну Векслеру.

Он напомнил ему, что когда тот родился, его бабушка Блума попросила шамеса молиться за своего внука, который родился семимесячным, маленьким и очень слабым, и по её словам, был «не жильцом на этом свете». И он, реб Хаим молился целые сутки, чтобы Бог оставил в живых внука Блумы Векслер. И Бог услышал его мольбы, и теперь Сеня – совсем не тот синюшный младенец, а красивый молодой человек, дай Бог, выглядеть так всякому, и не только красивый, но ещё и умный. Поэтому реб Хаим и обратился к нему с просьбой – привозить в гетто хотя бы раз в месяц по нескольку больших мешков с сухарями, немного мясных и молочных консервов, ибо скоро, не дай Бог, наступит время, когда охранять ему, Семёну Самуиловичу, будет уже некого.

Реб Хаим говорил долго, медленно и тихо, потому что и его силы были на исходе.

И ещё сказал Векслеру шамес, что люди заплатят за продукты, лишь бы они были…

Но у Сени Векслера всегда был готов ответ в двух вариантах. Либо:

– Сам знаю… Не лезьте, куда не надо… Занимайтесь своими молитвами. Всё сделаю сам…

Либо всё то же самое, но с другой последней фразой:

– Сделать ничего нельзя!..

На этот раз он молча выслушал реба Хаима и впервые ответил ему не по существу. Сеня сказал:

– Не надо было за меня молиться, ребе! Лучше бы я тогда ещё подох…

Эти его слова шамес передал позже Лазарю Наумовичу и остальным, выживающим в гетто «почётным» евреям, и с ноткой уважением в голосе добавил, что Сеня таки взрослеет. И даже становится мудрее.

– Посмотрим! – ответили на это «почётные» евреи.

И вскоре они в этом убедились сами.

Уже через день в гетто привезли два больших бумажных мешка с подгнившей мукой, пшено с мышиным помётом, просроченные молочные консервы, но зато и три мешка картофельных очисток, десять коробок сухарей, два ящика сушёной рыбы, бочку с мясными костями, и даже сахарин. А ещё немного бинтов, правда, не один раз использованных, но зато простиранных и скатанных в рулоны, несколько медицинских бутылок с йодом и коробку с пирамидоном, тоже просроченным ещё до войны. За всё это богатство евреи расплатились остатками ювелирных изделий через реба Хаима. Он же и стал главным на продуктовом складе. Уж кто-кто, а шамес был образцом честности и порядочности.

Кроме того, появилась общая аптека, которой стала заведовать Рахиля Циркель.

Каждый день она обходила два состава, и особыми молитвами поддерживала жизнь голодающих людей. Энергия, копившаяся в ней несколькими поколениями предков – от матери к дочери – передавалась людям в вагонах, и после её ухода многие вставали на ноги.

Хуже всего было с Бертой. Она сходила с ума бесповоротно. Почти никого не узнавала, только всем улыбалась какой-то странной и неземной улыбкой.

После расстрелов и смертей, спальных мест в вагоне становилось всё больше. Уже давно никто не спал на полу коридора. Семья Марьяны Клейдман в полном составе перешла в другое купе. Жить вместе с сумасшедшей старухой, пусть даже и «тихопомешанной», было неудобно и неуютно. Так что теперь Ева устроилась тоже на нижней полке, напротив бабушки.

По ночам та о чём-то разговаривала сама с собой. Однажды Ева услышала, что она говорит с «дедом», причём, за себя и за него. С той ночи Еве стало страшно находиться рядом с безумной Бертой, но и оставлять её одну было ещё опасней – мало ли что она могла натворить ночью.

Иногда днём та поднималась, но ненадолго, чтобы сходить «на ведро» или посмотреть в окно – не идёт ли домой Пэпка. Она с интересом оглядывала пустые купейные полки, гладила их шершавой ладонью, а потом спрашивала у Евы, которую теперь называла Ханой: «Эта наша новая квартира, да, Хана?» И когда Ева ей отвечала что «да, новая», довольная Берта радостно восклицала: «Очень хорошая! Не думала, что доживу до этих дней! Теперь уж заживём с тобой на славу, холера их возьми…».

 

Еве приснилась мама.

Она давно ей не снилась – с весны.

Но тогда, до войны, если Анна появлялась во снах, ничего необычного в этом не было. Жили они вместе, виделись каждый день, что могла сказать мама во сне нового, чего бы Ева не знала?..

Другое дело сейчас, когда маму она так долго не видела, а если и видела, то мельком, случайно, за проволочной оградой – ни поговорить, ни обнять. И вдруг такое событие – приснилась мама! Во сне она ни слова не сказала Еве, посмотрела на неё с печальной улыбкой, вздохнула, и так же тихо исчезла.

Когда Ева проснулась, то на мгновенье почувствовала запах маминых духов. А вот разузнать всё о сне было не у кого. Тётя Лиля-Большая не верила «в эту чепушенцию», а Берта… ну, не у Берты же спрашивать! И тут Ева вспомнила о Рахиле. Вот кто объяснит её сон!

И та объяснила, но не много. Главное, сказала она, сон этот очень хороший. Потому что увидеть во сне свою мать – значит, получить в жизни счастье и радость.

– Она не звала тебя с собой? – спросила Рахиля.

– Нет.

– Это хорошо. А не болела ли она во сне? – уточнила ведунья.

– Нет, не болела.

– Совсем хорошо!.. А она… была жива?..

– Конечно!.. – возмутилась Ева этим вопросом.

– Если бы даже Хана приснилась мёртвой, – успокоила её Рахиля, – это всё равно означало бы её долгую жизнь… Словом, тебе приснился хороший сон… – завершила она своё толкование.

После того, как приснилась мама, Ева ощутила в душе щемящее чувство одиночества. Почти у всех здесь были мамы, а её мама была не с ней. Но тут же Ева подумала ещё раз – как это хорошо, что мама не здесь, а на воле. Если бы они только были вместе!..

 

Лазарь Наумович ежедневно встречался с «почётными» евреями. В первые дни гетто они даже позволяли себе сыграть партию-другую в домино. Но теперь, после стольких смертей и расстрелов, после того, как Лазарь остался без своей Иды, все желания его угасли, а мысли крутились вокруг одного вопроса: «Зачем живу?..».

Толик Кац попросил поискать в оставшихся от покойной Сары вещах ноты немецких композиторов. В ответ на вопрос Лазаря Наумовича, зачем они ему, тот рассказал о безумном приказе Хольцмана играть 29 октября на торжественном вечере в честь Дня рождения Гёббельса.

– А разве ты не сможешь? – спросил его Лазарь Наумович.

– Я всё могу, – без ноты хвастовства ответил Толик Кац.

– Тогда чего переживать? – не понял Лазарь Наумович.

– Так ведь какая ответственность! – чуть не плача, сказал Толик.

– Мужчина должен быть ответственным. Если он, конечно, мужчина…

После того, как они с Лилей-Большой нашли для Каца нужные ноты, все в гетто уже знали о концерте в Офицерском клубе.

Конечно, Кац паниковал авансом – у него была прекрасная музыкальная память, и выучить новое произведение для него ничего не стоило. Но, мало ли, как всё обернётся! Главное – пальцы, которые не играли полгода!.. Придётся основное время потратить на гаммы. И Толик, не дожидась встречи с клавишами, стал разрабатывая пальцы, «играть» гаммы на любой поверхности, какая попадалась под руку, будь то стол, перила или ступени вагона.

Узнала о его выступлении и Ева. И ей пришла мысль прочесть на том вечере несколько стихотворений Гёте и Шиллера: отрывок из поэмы Гёте «Reineke de Vos» («Рейнеке-Лис»), а из Шиллера – балладу «Der Taucher» («Водолаз»), которую она выучила у бабы Нины за день до войны. И совсем не для того, что ей хотелось удивить или порадовать немцев, а потому что… Впрочем, почему она так решила, Ева дала себе слово никому не говорить, а, если спросят, назвать другую причину. Например, получить за своё выступление немного продуктов, чтобы угостить бабушку Берту чем-то вкусным и давно забытым.

Ева пришла к ребу Хаиму за помощью. Тот воспринял её желание без паники и проклятий, а со спокойной мудростью – хуже не будет, подумал он, а то, что девочка-еврейка желает прочесть стихи в День рождения могущественного рейхсминистра, говорит лишь о том, что евреи в гетто переносят все лишения стойко и мужественно. Конечно, всё далеко не так, но реб Хаим очень хотел, чтобы эти звери не считали евреев трусами, хотя и понимал, что неправильно прикрываться ребёнком. Нельзя быть добрым за счёт других…

Однако в тот же день он поговорил с Толиком Кацом, чтобы тот предложил организаторам вечера выступление Евы.

Кац, в свою очередь, пообещал сказать о ней заместителю коменданта Кёнигу, так как сам Рихард Хольцман выехал на несколько дней за город, на танковый полигон, чтобы пригласить на 29 октября высоких гостей – Крацера и Кляйна. Кроме того, Кёниг немного знал русский язык.

 

Лазарю Наумовичу не сиделось в вагоне. Каждая вещь в купе напоминала ему о жене. Целыми днями он одиноко бродил по осеннему перрону, не прислушиваясь, на что жаловались между собой женщины, не слыша, о чём шутили полицаи, не замечая лая собак.

Да и как всё это могло отвлечь человека, размышляющего о Вечном?

«Почему два человека могут соединиться, а две Веры нет? – спрашивал Лазарь Наумович у себя, а, на самом деле, − у Бога. – Почему одна Вера жестоко отрицает другую? И почему каждая, с упрямством ослицы, утверждает, что именно она истинней другой? Не гордыня ли это?.. И зачем нужно оплёвывать и ненавидеть человека, принимающего другую Веру? И даже убивать за это! Разве Бог не един? Разве мы все не Его дети? А если Его, то куда смотрел Он, когда крестоносцы убивали и католиков, и евреев? Или когда католики убивали православных и евреев? И когда те и другие убивали евреев?.. Вот и получается, что во всей Истории евреи – постоянная величина. Лакмусовая бумажка. Разменная монета…».

И Лазарь вспомнил своё детство в украинском городке Конотопе, когда чудом остался жив. Тогда, в 1887 году, в очередном еврейском погроме погибла вся его семья – мать, отец, две бабушки, дедушка, все братья и сёстры, и только он, шестилетний мальчик – наверное, по воле Бога – не иначе, был спасён торговцем фруктами Махмудом, что жил на соседней улице. Тот случайно проходил мимо, крепко взял маленького Лорика за руку и спрятал в своём доме.

Из чужого окна мальчик слышал раздирающие душу женские вопли и дикий пронзительный плач, от которых лопались перепонки. Он видел, как беременным женщинам вспарывали кривыми саблями животы, которыми ещё совсем недавно били турок и, разрубив на части крошечные тельца человеческого плода, засовывали окровавленные куски в рот отцам и дедам.

Вчерашние соседи-украинцы сегодня были их палачами.

«А ну, повэртайся, жидёныш! Экый ты смишный такый!»

И саблей по шее!

Лазарь Наумович даже остановился на мгновенье – пронизывающий ветер откуда-то донёс металлический запах крови, которая лилась тогда ручьями по улицам.

«Бий жидив, бий собак!» «Хто служить жиду – нэ мынуить биду». «Чорты та жиды – диты сатаны».

Как ни звучит это глупо или, по меньшей мере, странно, но Лазарь Наумович до сих пор жалел своих бывших соседей-украинцев. Это были местечковые, необразованные и несчастные люди, которым вбивали с детства – от Ивана Грозного до Запорожской Сечи – что «жиды – трусы», что это не народ, а «чорты з пэйсамы», которых нужно сторониться, не иметь с ними никаких дел, гнать подальше из города, а лучше всего – убивать, как грязных, больных и бешеных собак.

Вновь и вновь вспоминал он резню своих соплеменников. Видел, как из окон, вместе с мебелью и посудой, выбрасывали на мостовую живых младенцев, которых добивали прикладами и каблуками сапог. И всё это светопреставление длилось на фоне летящего пуха и перьев от разорванных перин и подушек. Кровавый снегопад! Чёрная метель…

«О, Господь! – вопрошал Лазарь Наумович, в десятый раз дойдя до конца перрона и повернув обратно. – Кто поймёт Твой Промысел, когда одних Ты спасаешь, а других подставляешь под нож?.. И почему, Боже, Ты избрал именно нас? Избрав евреев «своим народом», Ты только поднял зависть и ненависть других!.. Когда отец постоянно хвалит одного сына, другие сыновья начинают ненавидеть своего брата! Зачем же Ты сделал нас «яблоком раздора» во всей Истории?! Я верю, что Твой Замысел был очень хорош – «избранный народ» должен был привести другие народы к единому Богу. Но ни один народ не может быть Главнее другого, – продолжал размышлять Лазарь. – Ни один народ не может быть умней другого. Или несчастней. Или счастливей. Когда-то все народы были равны, но так получилось, что один из них стал Избранным. Но не в плане Главным, как думают многие. А «выбранным» Богом для исполнения Его Приказа: собрать все народы, те, кто верует в Него, в одном месте. Это так же просто, как если бы школьный учитель остановил в коридоре какого-нибудь ученика, и попросил его объявить другим учащимся, что после уроков все идут на экскурсию. Разве этот ученик виноват, что именно его выбрали для такой ответственной миссии? Так становятся «выбранными», но не «избранными».

Да, так думал Лазарь. Наверное, наивно. Может быть, сумбурно. И, скорее всего, неверно. Но это было его право думать так, а не иначе. Его личная правда, как у каждого из нас.

«Ибо правд на земле много, а Истина одна. И Бог есть Истина. И Бог один на всех. Просто в разных концах света Его назвали по-своему. И Аллах, и Христос, и Саваоф, и Шива – Бог-Творец, и Конфуций, и Дао Дэ-Цзин – все они имена одного и того Бога – Бога-Создателя, Бога-Творца! Но каждая Церковь полна гордыни, считая себя Носителем Божественной Истины и не желая этим поступиться. Ибо каждый народ считает себя главнее другого. А раз так, то какой народ смирится с тем, что не он избранный? И что получилось в итоге?.. Только то, что Господь избрал нас, евреев, на страданья!..».

Лазаря, словно током ударило. Только теперь он смог дать, наконец, чёткий и понятный ему самому ответ на мучивший его всю жизнь вопрос.

«Конечно! – уверенно сказал он себе. – Избранность евреев в том, чтобы страдать! Нас выбрал Бог из всех народов только за это. До сих пор говорят в России – «бьёт, значит, любит…» Что ж, Господь, бей своих, чтобы чужие боялись!.. Так кто же ещё завидует «избранному народу», я вас спрашиваю?.. Подойдите поближе… Я вас не вижу… Слёзы застлали мне глаза… Неужели вы не слышали моих слов, что «избранность евреев в страдании…»? Слышали?.. И, что?.. Даже после этого вы продолжаете нам завидовать? Тогда чего стоите?.. Милости прошу, в евреи!..».

Так думал бывший бухгалтер Лазарь Наумович Утевский. Когда-то смешливый, весёлый и неунывающий человек, сейчас покрытый печалью и горем. Его рыжие клочья волос стали белыми, как пепел…

Вечерело. Накрапывал дождь. В окнах вагонов замерцали свечи. Кто-то молился, кто-то читал, кто-то ругался. Дети засыпали, старики доживали последнюю осень.

И только Лазарь думал о Вечном, о своей расстрелянной жене, и с каждым днём укреплялся в мысли, что без неё он не проживёт и дня. Тут же вновь он корил себя за эти мысли, что он должен жить ради дочери и внука, которых очень любил. Но вся его беда или счастье были в том, что Иду он любил ещё больше.

Так размышлял Лазарь, медленно прогуливаясь по длинному Перрону Памяти – отсюда и туда, оттуда и обратно… И куда вело это «туда», и откуда вело его «обратно» – не знал никто. Кроме Господа, который так и не ответил ему на этот главный вопрос…

 

Ранним утром Толик Кац, с нотами подмышкой направился в Офицерский клуб, чтобы начать заниматься на фортепиано. Реб Хаим, который по старой привычке вставал ещё раньше, напомнил ему о Еве.

– Я помню, – ответил Кац и крикнул другому юденполицаю: – Открывай ворота!

Он вышел из гетто. Идти в Офицерский куб нужно было налево, в Комендатуру направо. Если пойти в Клуб, то выйдешь оттуда уже только вечером, подумал Кац, так что лучше поговорить о девочке прямо сейчас. Было восемь утра.

«Кёниг уже на работе, – подумал Толик. – Господин капитан любит приходить пораньше…».

И повернул налево по улице.

Он не знал, как заместитель Хольцмана отреагирует на его предложении по поводу Евы Шварц, но в самом предложении было что-то оригинальное, даже неожиданное – еврейская девочка желает прочесть стихи на немецком языке в честь могущественного министра Рейха. Действительно, что-то в этом есть!

Наверняка до войны её ставили на стул перед гостями, и как выученную обезьянку заставляли что-то читать, а гости восторгались и громко аплодировали, не так девочке, как её родителям. Толик был настоящим профессионалом и не любил эти «еврейские штучки». Если чего-то стоишь, то это видно и так, «без вставания на стул». Сам же он, после окончания училища мечтал поступить в Московскую консерваторию, однако его мечте не суждено было случиться.

 

Как он и предполагал, Кёниг был уже на службе.

Фамилия его адъютанта – Фалтер – переводилась с немецкого, как «мотылёк». Выяснив причину прихода Каца, тот с недоумением впорхнул в кабинет своего начальника и уже через минуту выпорхнул обратно.

– Битте!.. – сказал он Кацу.

Франц Кёниг предложением юденполицая удивлён не был – он был им просто поражён до мозга костей! Надо же! Одного из гениев Рейха, который всеми фибрами души ненавидел евреев, сами же евреи будут поздравлять с Днём рождения!

И вспомнил небольшой отрывок из одной статьи доктора Гёббельса:

«Разве евреи – тоже люди? Тогда то же самое можно сказать и о грабителях-убийцах, о растлителях детей, сутенерах. Евреи – паразитическая нация, произрастающая, как гнилостная плесень, на культуре здоровых народов. Против неё существует только одно средство – отсечь её и выбросить. Уместна только не знающая жалости холодная жестокость! То, что еврей ещё живёт среди нас, не служит доказательством, что он тоже относится к нам. Точно так же блоха не становится домашним животным только оттого, что живёт в доме. Если бы иметь власть, то этих евреев надо было бы когда-нибудь уничтожить, как крыс. В Германии мы, слава Богу, уже достаточно позаботились об этом. Я надеюсь, что мир последует нашему примеру».

«Как великолепно сказано! – с восхищением подумал Кёниг. – Чётко, просто и прекрасно!.. Ах, до чего же компромиссна недочеловеческая натура у этих носатых крыс!».

Но, в общем, эта идея как и предполагал Толик Кац, господина капитана заинтересовала. В этом было что-то вечное и теперь уже привычное – отношение жертвы к палачу.

Он попросил Каца привести завтра к восьми утра эту девочку Еву, чтобы прослушать её декламацию и репертуар. Мало ли что придёт еврейской крошке в её кучерявую головку! Кстати, сколько ей лет? Девять?.. Чудесный возраст!..

 

Не раз и не два Лазарь Наумович прокручивал в своей голове разговор с Толиком Кацом. Но всё это было не то и не так…

 

И сегодня вечером, когда тот вернулся в гетто, у ворот его уже ждал, прогуливающий по перрону Лазарь Наумович.

– Поиграл? – спросил он его.

– Поиграл…

– Удачно?

– Не знаю. Концерт покажет.

– Тогда уже будет поздно.

– Не капай мне на мозги! – раздражённо бросил ему Толик. – Чего ты хочешь, старик?

– Есть дело… – пожевав губами, ответил Лазарь.

– Говори.

Лазарь Наумович не спеша вытащил из кармана крошечный свёрток, завёрнутый в кусок газеты, и осторожно развернул его. На старческой ладони сверкнуло кольцо с бриллиантом.

– Возьми… – Лазарь протянул кольцо Кацу.

– Что это? – удивился тот, подняв глаза на старика.

– Кольцо моей покойной Иды. Последнее, что от неё осталось… – Лазарь пожевал губами, делая паузу, будто заново вспоминал пережившее. – Я подарил ей на свадьбу... Настоящий бриллиант. Сейчас таких нет!.. Бери!..

– За что? – недоумённо спросил Кац.

– Чтобы ты меня расстрелял и закопал в той могиле, где лежит она…

– Сумасшедший старик! – покачал головой юденполицай, направляясь к домику стрелочника, так и не взяв кольца.

 

– Да, сумасшедший! Мишигинэр! – согласился с ним вслух Лазарь Наумович, прокрутив в голове очередной вариант. – Настоящий осёл!.. Это ж надо додуматься до такого!.. Отдать бриллиантовое кольцо за то, чтоб тебя расстреляли! Когда можно быть расстрелянным совершенно даром!..

И прежде, чем исполнить то, что он задумал, Лазарь отдал кольцо своей дочке Лиле:

– Возьми. Вам с Мариком ещё пригодится…

– Что с тобой? – спросила дочь, запихнув кольцо за лифчик.

– Всё то же. Тоска на сердце и одиночество в душе… – Он пожевал губами и спросил, то ли Лилю, то ли себя, но, скорее всего Бога: – Интересно, как она там?..

– Где?.. – не поняла Лиля.

– Там … – кивнул он. – Надеюсь, что в Раю…

И спустился на перрон.

На этот раз Лазарь не стал дожидаться Толика Каца. Разве нет других полицаев? Чем плохи, например, те, которые патрулируют за колючей проволокой? Он присмотрелся к их тёмным силуэтам и узнал одного по неповоротливой и толстой фигуре. Это был Фима Триф. Совсем недавно он ранил одного старика, выстрелив в него только за то, что тот прошёл в уборную без очереди. Значит, опыт стрелять в человека у него есть. Уже хорошо. Трудно убить только в первый раз. Не в состоянии истерики или аффекта, а спокойно прицелиться и нажать на курок. Во второй раз это сделать гораздо легче. А там – пошло-поехало! Пиф-паф! Боже мой! Умирает Лазарь мой!..

Лазарь Наумович прошёл к проволочной ограде, поближе к тем полицаям, которые прохаживались вдоль гетто и о чём-то переговаривались друг с другом.

Пока он к ним шёл, из Офицерского клуба вернулся усталый Толик Кац. У ворот его уже ждал реб Хаим.

– Ну, что сказали? – поинтересовался он у Толика.

– А что сказали?.. – не понял тот.

– По поводу Евы, – напомнил ему шамес.

– Согласились.

– Ну, слава Богу!

– Завтра утром пойду с ней в Комендатуру. Хотят прослушать репертуар.

– Тогда я её сейчас предупрежу, – поспешил к вагону шамес.

– Послушайте, реб Хаим! – окликнул его Толик Кац. – Чего это вы так суетитесь? Вам этот Гёббельс кто, интересно узнать?.. Дядя или племянник?.. Тоже мне, нашли друга еврейского народа!..

 

Лазарь Наумович дошёл до колючей проволоки и остановился.

– Эй! – позвал он полицая Фиму.

Толстяк глянул на него через ограду.

– Ну?

– А ты мне не «нукай», не запрягал! – сказал ему Лазарь.

– Чего?.. – не понял полицай. Мало того, что он был неуклюжим, он был ещё от природы несообразительным.

– Того! – ответил Лазарь.

– Иди в поезд, алтэр фарцэр! Не то пристрелю!

– Стреляй, мэрдэр!

– Идите, проспитесь, дядя Лорик! – миролюбиво подал голос другой полицай, по имени Вэлв. – Вы же знаете, как мы вас уважаем…

– А я вас нет! Сволочи! Отребье жидовское! Юдеше швайн!!!

В окнах двух вагонов, стоящих друг против друга, появились любопытные еврейские лица.

Ефим направил на Лазаря автомат:

– Ещё одно слово – и я за себя не отвечаю!

– Придётся ответить! – крикнул ему Лазарь Наумович. – И перед людьми, и перед Богом!

– Вот и отвечай первый! – ответил ему Фима и нажал на гашетку.

В ночной тишине застрекотал автомат.

Лазарь почувствовал, как он падает на перрон. Но боли не было…

 

«Халоймес!.. Майсы!.. – подумал про себя Лазарь Наумович. – Театр «Габима»!..

Он дошёл до конца перрона и вдруг увидел за колючей проволокой Иду и Пэпку. Оба они были в своих лучших нарядах. На Пэпке сидел его тёмно-синий костюм, который сшила ему Берта и который у него украли, под ним голубая рубашка, на лацканах рукавов золотые запонки, и золотой зажим на синем галстуке в косую белую полоску, а также блестящие чёрные туфли; а его Ида была в платье из китайского шёлка, которое она надевала только по выходным, в белой шляпе, в белых перчатках и белых босоножках на толстых каблуках.

В руках Пэпка держал зонт, которым укрывал её и себя.

– Привет, Лорик! – крикнул Лазарю Пэпка. – Иди к нам!

– Что за манера стоять на месте, как истукан? – подала голос Ида. – Или твои мозги тоже на пенсии?..

Лазарь улыбнулся этой знакомой фразе, и медленно, словно не веря своим глазам и своему счастью, направился к ним.

– Папа! Ты куда-а-а?!.. – раздался позади него испуганный голос Лили, переходящий на крик.

Он на мгновенье обернулся и махнул ей рукой, как отмахиваются от надоедливой мухи:

– Иди в вагон, иди!.. – крикнул он ей и заспешил ещё быстрее.

«Ах, какая же она бестолковая! – подумал Лазарь. – Нет, чтобы взять глаза в руки и увидеть маму!..»

На одном из столбов, к которому была приколочена проволока, сидел чёрный ворон.

«Моя смерть», – узнал её Лазарь.

Когда он подошёл к проволоке вплотную, чтобы раздвинуть металлические прутья, ворон радостно каркнул ржавым голосом. И сразу же над всей станцией раздался истошный крик Лили-Большой:

– А-а-аааа!..

Внезапно крик пропал, и Лазарь услышал звенящую музыку тишины – песню кузнечика, трель соловья, шорох травинки – и всё это в холодном воздухе ноября.

Он ничего не почувствовал и не понял, как очутился за проволочной оградой. Но Иды рядом с Пэпкой уже не было.

– Где она? – спросил Лазарь.

– Там, – ответил Пэпка.

– Там? – догадался Лазарь.

– Да, там …

– Тогда пойдём к ней.

– Пойдём.

Лазарь хотел извиниться перед ним, что одет не так нарядно, как он, как вдруг увидел себя со стороны в прекрасном тёмном костюме, со «стрелочками» на брюках, в белой выглаженной рубашке, с тщательно отутюженном воротничком, и в новых туфлях.

«Это же мой свадебный костюм!» – вспомнил вдруг Лазарь, и на сердце стало веселей.

Двое пожилых мужчин прогулочным шагом направились в сторону городского центра, как было в мирное время.

На мгновенье Лазарь обернулся – и увидел в гетто толпу растревоженных людей, увидел рыдающую Лилю и распластанное на колючей проволоке неподвижное тело человека.

«Так это же я…» – не удивившись, подумал он.

 

Лазарь не узнавал Зуев. И даже порой не понимал, куда он попал.

Это был совсем другой город – новый, чистый, зелёный. Он увидел дома, которых никогда не было, большие, сверкающие всеми красками и фарами автобусы, удивительные и странные автомобили, огромные тарелки, висящие на фасадах домов. Щиты и вывески на зарубежном языке.

И между тем, он видел старые дома и переулки.

Но самое странное происходило тогда, когда внезапно, из какого-нибудь тупика выезжал открытый экипаж, где сидели мужчины в цилиндрах, а женщины – в роскошных платьях, которые Лазарь видел в своём далёком детстве. И тут же вслед за ними стремительно летел мальчишка в пёстром костюме, на «колёсных» коньках. Совершенно бесшумно мчались по улице княжеские кони, из какого-то пятнадцатого столетия, а по площади, сверкая белоснежными крыльями, неслись диковинные автомобили.

Внезапно в небе он увидел сияющий крест беззвучно парящего самолёта.

– Немцы! – крикнул Лазарь. – Бежим в убежище!

– Это пассажирский авиалайнер, – успокоил его Пэпка. – Скоро ты сам во всём разберёшься и всё узнаешь…

– Что я должен узнать, что?.. – бормотал Лазарь, пристально вглядываясь в сверкающие серебром, распростёртые крылья чудо-самолёта.

– Что Время едино… – таинственно произнёс Пэпка. – Что Прошлое и Будущее живёт в одном измерении… Что смерти нет, а есть вечная жизнь!.. И что Он Един!..

– Откуда ты всё это знаешь?! – удивился Лазарь.

– От Него… – ответил Пэпка.

И Лазарь понял, Кого он имел в виду и удивился:

– Ты же никогда не верил в Бога! Ты был всегда атеистом, красным конником и Ворошиловским стрелком!

– Мгновенье ошибок равноценно мукам Вечности, – с горечью произнёс Пэпка. – Ты ещё узнаешь об этом, и увидишь жизнь всех живущих и всех живших на Земле.

– И твою жизнь тоже?

– И мою.

– А Иды? – заволновался Лазарь.

– И Иды. Здесь все жизни как линии на ладони… Здесь ничего нельзя утаить друг о друге. И уж тем более, от Него!.. Я всё ещё надеюсь, что, может быть, за мою любовь к Берте, Анне и внукам я смогу вымолить у Него хоть малую горстку прощения…

Лазарь наконец-то понял, где он. Он там!

И все эти люди – из Прошлого и Будущего – всего лишь оболочки своих человеческих воплощений…

Душа его поначалу возрадовалась увидеть Иду, маму, папу, сестёр и братьев, но тут же опечалилась, ибо в ней отпечаталась вся сущность её хозяина – все его привычки, поступки и грехи. Нет, он не убивал, не крал, не прелюбодействовал. И всё же грех его был огромен и тяжек, ибо хозяин её нарушил один из Заветов Божьих Скрижалей.

«Прости, Господи! – шептал про себя Лазарь, а может быть, это просила Бога его душа. – Прости, что ставил свою подпись под именами «врагов народа», и тем самым «ложно свидетельствовал на ближнего своего»! Прости, Господи! Но такое было Время. Хотя разве не сам человек делает Время?.. И было это не от страха за свою жизнь, а за близких мне людей. И ты знаешь об этом, Господи!..»

Самолёт пролетел, и душа Лазаря наполнилась нездешней грустью и какой-то Божественной музыкой, которую не сыграть и не спеть…

 

– Ваш пропуск, фрау! – повторил один из полицейских на углу Каштановой улицы.

Анна растерянно остановилась и раскрыла сумочку, из которой достала удостоверение врача госпиталя.

И тут она увидела Леонида в строгом тёмном макинтоше и шляпе. Он садился в машину.

– Лёня! – крикнула Анна.

Он не слышал её. Рядом с его автомобилем никак не мог завестись другой – он громко трещал и фырчал, обдавая клубами дыма охранников у входа в Комендатуру.

– Лёдечка-а-а! – что есть силы, прокричала Анна, понимая, что громче крикнуть у неё уже не будет сил.

И не столько на крик, как на её пронзительный взгляд, Леонид Матвеевич обернулся.

Анна помахала ему рукой.

Он, уже открывший дверцу машину, поправил очки и вдруг узнал жену. Вначале на его лице появилось недоумение, потом изумление, потом растерянная радость. Леонид Матвеевич оставил дверцу машины открытой и медленно, словно ещё не веря увиденному, двинулся к углу улицы.

Анна пошла ему навстречу.

Полицаи остались на месте, не предпринимая никаких действий, а лишь внимательно следя за мужчиной и женщиной, которые уже спешили друг к другу.

Он размахивал ей шляпой и что-то кричал на ходу.

И тут она увидела издали на его левом рукаве плаща «жёлтую звезду».

У Анны оборвалось сердце:

«Бедный, бедный Лёдя! Как же ты носишь её, родной мой?! Неужели смирился с этим предписанием?..»

Она имела в виду тот злосчастный день, когда немцы вошли в Зуев, и Хольцман приказал всем евреям носить «могендовид». Но когда Анна и Леонид встретились, она увидела, что вместо «звезды Давида» желтел, прилипший к его рукаву, мокрый кленовый лист…

 

 

 

За что же послана ты мне?