Музыка будет по-немецки, вы не поймёте.

Оскар УАЙЛЬД

Погуляв по городу Тале, с двенадцатым ударом городских курантов Шурка с Лёвкой вернулись в мастерскую к жестянщику. Тот уже забивал последнюю клёпку на шлеме.

– Ваш заказ готов! – гордо отчитался мастер и повесил шлем с забралом на самый верх напольной вешалки, которую со всех сторон окружали части рыцарских доспехов.

Всё сверкало, как новенькое, хотя сделано было из мятых консервных банок.

– А как называются эти чашки, господин жестянщик?.. – спросил Лёвка.

– Это не чашки, а раковины. Они защищают локти и колени. Если молодым людям интересно узнать название каждой детали, я готов прочесть краткую лекцию.

– Здорово! – поддержал идею мастера Шурка. – Нам с братом будет интересно её послушать.

Жестянщик взял в руки алебарду, перевернул её острым концом, словно указку, и тоном школьного учителя принялся рассказывать о деталях рыцарских лат.

– Итак, – начал он, – рыцарские доспехи состоят из восьми главных частей. В каждой части несколько деталей. К примеру, возьмём шлем. Он состоит из корпуса, или колокола, гребня, забрала со смотровой щелью, или налобником, а ещё из подбородника, назатыльника и горловой защиты.

– Ничего себе! – удивился Лёвка. – Не то, что фуражка с одним козырьком!

– Далее идёт так называемое ожерелье, – продолжил жестянщик. – Оно прикрывает тело от горла до плеч. За ним – крепятся наплечники – с передними и задними крыльями и защитными гребнями.

– А это что за трубы? – поинтересовался Шурка.

– Это на'ручи – для нижней и верхней защиты рук, – объяснил мастер. – На локти надеваются раковины налокотников, действительно похожие на чашки, – согласился он с Лёвкой. – А на кисти рук перчатки, с пальцами.

– А если без пальцев? – спросил Шурка.

– Тогда это латные рукавицы, или краги …

– Такие краги я видел у шофёра Степана! – вспомнил Лёвка.

– У кого? – переспросил жестянщик.

– У нашего водителя Штефана, – соврал Шурка. – Мы его зовём – Степаном… – Он сделал «большие глаза» Лёвке и тут же задал новый вопрос: – А это как называется?..

– Нагрудник, – ответил мастер. – Он состоит из витого шнура, крюка для копья, набрюшника или юбки, а ещё из двух набедренников, ну, и… срамной капсулы… – И, опережая вопросы мальчиков, добавил: – Если вам вдруг приспичит «облегчиться»… – И тут же перешёл к следующей детали. – Наспинник. Состоит из крестцового, или поясничного покрытия. И, наконец, поножи, которые состоят из наколенников с раковинами и наголенников с латными башмаками… Вот, вкратце, и все главные детали доспехов! – закончил свою лекцию жестянщик.

– Ничего себе! – сказал Шурка. – В два счёта можно запутаться! Ни за какие коврижки не стал бы рыцарем!

– Я тоже, – согласился с ним Лёвка. – Не то, что форма красноармейца!

– Какая форма? – вновь переспросил жестянщик.

– Он сказал: «классноармейца», – вновь соврал на ходу Шурка и опять сделал Лёвке «большие глаза». – Ну, в смысле, классного, то есть, очень хорошего солдата Рейха!.. – И стал поспешно прощаться: – Спасибо вам за лекцию! Спасибо за работу!.. Вот только, как мы всё это унесём с собой?..

– На себе, – сказал жестянщик и тут же предложил Лёвке облачиться в доспехи прямо сейчас, тем более что в первый раз без его помощи это будет довольно трудно сделать.

И вместе с Шуркой они стали навешивать на Лёвку рыцарские латы.

Кто-нибудь из вас не пробовал их надеть? Даже не пытайтесь! Одно дело, когда надеваешь рыцарский костюм для маскарада, склеенный из картона и бумаги, и украшенный для красоты цветной фольгой, а совсем другое дело влезть в настоящую амуницию средневекового рыцаря. От непривычки – ни шагу ступить, ни руку поднять, ни головой повертеть. Я пробовал. И как только настоящие рыцари в них ходили! А как это они сидели в сёдлах? А бились на мечах?.. Нет, всё-таки хорошо, что мода давно сменилась. Сегодня – вылинявшая гимнастёрка с потёртой пилоткой и кирзовые сапоги с широкими низкими голенищами – просто песня какая-то.

Как наденем сапоги –

Удерут от нас враги!

Развернём портянки –

Прочь умчатся танки!

 

«Заказал бы это себе, – с раздражением подумал Лёвка о Шурке. – Жестянщику всё равно, у кого День рождения!..».

Но – ни спорить, ни кочевряжиться было некогда, надо было смириться и исполнить слово, данное Друзу – спасти из тюрьмы Монику.

Как только Лёвка облачился в доспехи, жестянщик подвёл его к большому напольному зеркалу. Сквозь щель забрала тот оглядел себя с головы до ног, и был до того поражён красотой и величием рыцарского мундира, что обида на Шурку тут же прошла. Сразу вспомнились папины рассказы о Дон-Кихоте. И захотелось Лёвке немедленно вскочить на коня Росинанта и помчаться совершать необыкновенные подвиги. Тем более, что ветряных мельниц вокруг Тале было сколько угодно!

– Кажется, неплохо… – придирчиво сказал Шурка.

– Отлично! – восторженно перебил его Лёвка. Он уже представил себе, как появится в рыцарских доспехах в партизанском отряде.

– Заказ готов! – с намёком повторил жестянщик, опуская Лёвку с небес. Он всё норовил заглянуть за спину Шурки, где находился его рюкзак. – Хотелось бы получить оплату… – Он смотрел то на одного, то на другого, насторожённо улыбаясь и не понимая, кто же из мальчиков заплатит ему за работу.

– Ой, извините! – вспомнил Шурка о своём обещании. Он достал из рюкзаков по две консервные банки – с копчёной свининой и сардинами в масле – и торжественно вручил их жестянщику. – Спасибо, господин мастер!..

Тот был счастлив. Прижав банки к груди, он всё кланялся и кланялся выгодным заказчикам, пока те не покинули его мастерскую.

Шурка помог Лёвке спустился с крыльца и, держа его за жестяную перчатку, двинулся с ним по улице по направлению к тюрьме. Каждый шаг Лёвки напоминал стук лошадиного копыта, но вскоре, он приспособился к ходьбе в латных башмаках, и хоть медленно, всё же смог идти дальше сам.

– Как будем действовать? – поинтересовался Лёвка, приподнимая забрало.

– Скажем, что тебя прислал сам Адольф Первый.

– Зачем?

– Чтобы ты забрал Монику Шмидт и отвёл к нему в замок, – объяснил Шурка.

– Так мне и поверят, – сказал Лёвка. – Нужен документ. И лучше всего, с подписью самого Адольфа.

– А с подписью его бабушки тебя не устроит? – поинтересовался Шурка.

– Меня устроит, если мы останемся живы, – ответил Лёвка. – Вместе с Айкой.

Шурка задумался.

В этот момент они проходили мимо Книжной Лавки, в витрине которой висел цветной фотографический портрет Адольфа Первого, работы его личного фотографа Генриха Гофмана. Худое бледное лицо с падающей на лоб челкой, коротко подстриженная щёточка усов и огромные глаза, светящиеся голубизной льда. Внизу на белом фоне стояла размашистым подпись Предводителя.

– То, что нам нужно! – обрадовался Шурка. – Я сейчас…

И он забежал в Лавку. Лёвке не пришлось долго ждать. И хотя рюкзак Шурки ещё немного полегчал, зато в его руке был точно такой же фотопортрет Адольфа Первого.

– Чем не документ?! – похвастался Шурка.

Вскоре мальчики подошли к городской тюрьме.

Это было большое серое здание с узкими окошками, огороженное железной оградой. У центрального входа стояли мраморные скульптуры зверей и птиц, а вокруг были высажены деревья и цветочные клумбы. И если бы не колючая проволока, что окружала железную ограду, можно было с уверенностью сказать, что принадлежит это здание Зоологическому музею, Городской библиотеке или Клубу Матери и Дитяти.

Над тюрьмой развевался красный флаг с белым кружком в центре, в котором чернела свастика с тремя лучами. У центрального входа, среди мраморных скульптур зверей и птиц, стоял строгого вида Охранник.

Завидев странную парочку, Охранник напустил на себя ещё более строгий вид:

– Стой! Куда? К кому? От кого?..

– От Его Превосходительства господина Предводителя, – смело ответил Шурка.

А Лёвка стукнул концом арбалета о землю и громко произнёс:

– Адольф Первый требует в Замок дочь учёного Шмидта – фройлен Монику Шмидт!

Охранник недоверчиво глянул на Лёвку потом на Шурку:

– А вы кто такие?..

– Как?! – «изумился» Шурка. – Вы его не узнали?!.. Ведь это Лео Шварц! – представил товарища Шурка. – Личный курьер господина Предводителя! А я его помощник Алекс!

– А распоряжение у вас с собой, господин Алекс?.. – уже другим тоном поинтересовался Охранник.

– А как же! – ответил Шурка и предъявил ему фотоплакат с портретом Адольфа Первого.

Пока Охранник рассматривал подпись и разглядывал портрет, в парадных дверях появился Начальник тюрьмы.

– Что здесь происходит?.. – поинтересовался он у Охранника.

– Эти… маленькие господа, господин Начальник, – принялся объяснять тот, – прибыли за Моникой Шмидт, которую сегодня утром посадили в камеру под номером ноль четыре, чтобы отвести обратно в Замок!

– Странный приказ… – недоумённо произнёс Начальник. – Её велели не выпускать ни под каким видом!.. Гм! Сейчас позвоню в Замок и всё выясню…

Шурка с Лёвкой переглянулись – это был провал!..

Начальник тюрьмы развернулся, чтобы войти в парадную дверь, из которой только что вышел, как внезапно в небе появился Колодезный Журавль. Он взялся, «откуда ни возьмись», и, стремительно опустившись, одним концом стукнул по голове Охранника, а другим Начальника тюрьмы, да так сильно, что оба тут же грохнулись на землю.

Дальше Шурка сообразил быстро. Он вытащил из кармана Начальника связку ключей, и на ходу, ища ключ, с номером 04, бросился спасать Монику.

А Лёвка с Колодезным Журавлём остались охранять покой лежащих на земле тюремных служащих.

– Спасибо тебе, – сказал Журавлю Лёвка.

– Это вам спасибо, – ответил Журавль. – Думал, что пропаду от скуки в Лесном посёлке. А так – чужие земли повидал…

Шурка обежал весь первый этаж тюрьмы, однако номера 04 на тяжёлых металлических дверях не увидел. Тогда он бросился на второй этаж, но там были уже номера побольше. И тут Шурка догадался спуститься в подвал.

В холодном подземелье тускло горели электрические лампочки, обсиженные мухами. Наконец он нашёл ту самую дверь. Шурка вставил ключ в замочную скважину и провернул его два раза. Дверь со скрипом отворилась. Внутри было темно.

– Ты здесь, Моника?.. – спросил Шурка наугад, делая шаг в тюремную камеру. – Мы пришли за тобой…

И в тот же момент из его глаз посыпался целый фейерверк искр! – да такой яркий, что этой вспышкой можно было осветить весь город Тале даже в солнечный день.

Шурка спиной сполз по стенке вниз и со странной улыбкой уселся на пол, ничего не соображая. Перед глазами всё поплыло, словно началась «морская болезнь». И тут же он услышал испуганный девичий голос:

– Ой, прости! Я думала, это охранник!..

Шурка ещё шире улыбнулся прекрасному голосу:

– Ты свободна! Беги!..

– Нет-нет! – запротестовала Моника, выходя в коридор из камеры. – Бежим вместе!

Она поставила Шурку на ноги, но тот и шагу не мог ступить.

– Ах, как неловко всё вышло!.. – огорчённо произнесла девушка и вдруг, несмотря на свою хрупкость, к удивлению Шурки, легко взвалила его на своё узкое девичье плечо. Затем вместе с ним поднялась по каменным ступеням подвала, и вскоре они очутились на тюремном крыльце.

– Что с ним?! – испугался Лёвка.

Моника рассказал, что произошло.

Шурку положили рядом с не пришедшими в себя тюремными служащими.

– Нечего залёживаться! – сказал Колодезный Журавль. – Нужно лететь отсюда, как можно быстрее!

Пока Моника благодарила всех за своё спасение, Начальник тюрьмы и Охранник стали не вовремя подавать признаки жизни. Но Колодезный Журавль был начеку, и те вновь впали в беспамятство.

Лёвка достал из рюкзака волшебную мазь Парацельса, и уже через мгновенье Шурка пришёл в себя, как будто ничего и не случилось.

– Садитесь на меня! – сказал троице Колодезный Журавль.

– Погоди! – ответил ему Шурка. – Пока есть возможность, нужно ею воспользоваться! – И он кинулся обратно в тюрьму.

– Ты куда?! – изумился Лёвка.

– Сейчас!

Шурка ещё раз обежал тюремное здание от подвала до второго этажа и открыл все двери, за которыми сидели узники. Бывшие заключённые со всех ног бросились по своим домам.

А наши путешественники полетели к горе Броккен – туда, где находился Научный городок и где жила Моника со своим отцом.

 

Несмотря на холодный и дождливый день поздней осени, пейзаж вокруг был красив. Горная река, заливные луга, лесистые горы. И если не знать, что где-то далеко за горами идёт война и гибнут люди, летать над ними можно было весь день!..

Внизу проплывали белые аккуратные домики с красными черепичными крышами размером в спичечный коробок, ветряные мельницы, словно игрушечные, вековые ели, которые были похожи на декоративные растения в цветочном горшке.

Внезапно Шурка закричал:

– Смотрите! Наша Айка!

По горной дороге бежали в сторону горы Броккен две кошки.

– Какая из них ваша? – спросила Моника.

– Чёрная. А вот откуда взялась белая – не знаю.

– Даёшь посадку! – крикнул Колодезному Журавлю Лёвка.

И тот плавно опустился на дорогу.

– Так это же мой кот Ганс! – обрадовалась Моника, узнав белого кота. Всё последнее время она видела его серым и грязным, а купаться он не давался.

Услышав её дивный голос, Ганс радостно воскликнул, обращаясь к Айке:

– Она! Моника! Дочь моего хозяина господина Шмидта!

 

Ганс и Айка рассказали обо всём, что произошло на берегу реки, а мальчики в ответ поведали о том, что случилось с ними в городе.

– Монике нельзя появляться в Научном Городке, – сказал Ганс. – Её нужно срочно переправить на другую сторону реки, к леснику Теодору, у которого живёт мой брат-близнец Отто. Как только она будет вне опасности, мы обязательно сделаем то, что задумали.

– Тогда нужно поторопиться! – добавила Айка. – Пиво это вам не снотворное, а вороны – не спящие красавцы!

И всё случилось так, как они задумали – Монику перевезли на другой берег реки Боде и спрятали в доме лесника Теодора. А спустя час отважная четвёрка уже опускалась на Колодезном Журавле перед воротами коттеджа, в котором проживали Шмидты.

 

Вначале их не пустила на порог экономка фрау Клоц.

– Господин профессор не желает никого видеть! – передала она его официальную просьбу и тут же горько добавила от себя: – Он в большой печали… О, бедная дочь господина Пауля! Несчастная девочка!..

И лишь только после того, как Лёвка дал честное рыцарское слово, что у них для господина Шмидта есть хорошие новости, фрау Клоц, на свой страх и риск, решила всё же впустить их в дом.

– Только хорошенько вытирайте ноги и лапы! – предупредила она гостей. – У меня радикулит, и я не могу по сто раз в день мыть ступеньки.

Чтобы не забыть, сразу скажем о том, что чудодейственная мазь Парацельса и здесь нашла применение – радикулит у фрау Клоц сразу же прошёл. А пока, тщательно вытерев ноги и лапы, незваные гости поднялись на второй этаж.

– Господин профессор, к вам посетители! – тактично постучала экономка в дверь его кабинета.

– Вы сошли с ума!.. – раздался из-за двери слабый голос учёного. – Я же просил – ко мне никого, кроме господина Предводителя!..

– Как раз его я к вам больше не пущу! – твёрдо сказала фрау Клоц. – А этих молодых людей и очаровательных животных я уже впустила!

– Каких ещё животных?! – взвыл псом господин Шмидт.

– Для вас есть радостная новость, профессор! Так что, пожалуйста, не капризничайте и отоприте дверь…

– Вы меня хотите свести в могилу… – донёсся обречённый голос учёного. Послышалось шарканье от его домашних туфель, замок щёлкнул, и дверь отворилась.

На пороге стоял растерянный мужчина, чем-то отдалённо напоминающий себя самого. На него было тяжко смотреть. Худой и бледный, он походил не просто на несчастного отца, а на несчастного отца-сироту.

Увидев Лёвку в рыцарских доспехах, учёный даже вначале подумал, что теперь пришли за ним, чтобы тоже отвести в тюрьму, но Шурка быстро его успокоил. Он тут же рассказал ему обо всём, что произошло в этот день, начиная встречей Друза и Моники – и кончая домом лесника, в котором дочь учёного находилась теперь в полной безопасности.

Фрау Клоц ахала, ойкала и восторженно вскрикивала:

– Ой, молодцы, ребята! Ах! Настоящие рыцари!

Айка с Гансом тоже не сидели, сложив лапы. Кошка детально описала, как хитростью они пленили ворон, а кот попросил хозяина «зафиксировать» их навеки «волшебным лучом» изобретённого им аппарата, чтобы те больше никогда не смогли превратиться в летающих коней для Ночных Рыцарей.

Щёки Пауля Шмидта покрылись прежним румянцем, глаза вновь молодо заблестели:

– Спасибо, друзья мои, за помощь!.. Вы спасли не только Монику, но и меня! Ещё совсем недавно я не хотел больше жить… А теперь обязательно вам помогу!.. – Учёный достал из письменного стола небольшой аппарат, похожий на фотографический. – Только моё изобретение ещё не прошло нужное количество испытаний… – предупредил он.

– Количество испытаний мы заменим количеством подопытных птиц, – успокоила его Айка.

– Тогда в путь! – сказал Пауль Шмидт.

– Вначале следует подкрепиться, – остановила всех фрау Клоц. – Вы не ели, господин профессор, целых два дня.

– Три, – уточнил учёный.

– Тем более!

И перед тем, как двинуться на Городскую свалку, экономка накормила профессора и мальчиков бутербродами с кофе, а Ганса с Айкой сочными свиными сосисками.

 

Когда учёный появился на Городской свалке, связанные рыбацкой сетью, спящие вороны продолжали громко храпеть.

Шмидт направил на них Биолучевой Фиксатор. Раздался тонкий неприятный звук, от которого одна часть птиц тут же превратилась в соловьёв, другая – в рыб-коньков, остальные же вороны стали крылатыми Пегасами, только не белыми, а вороными.

Соловьи тут же защёлкали и засвистели свои рулады, рыбы-коньки срочно попросились в реку Боде, а Пегасы громко ржали и хлопали чёрными крыльями, пытаясь подняться в небо и улететь в поэтические дали.

– Ну и фиксатор! – изумилась Айка. – Да ведь это самый настоящий Преобразователь!

– Я же говорил, что он ещё не прошёл нужное количество испытаний… – огорчённо пробормотал Пауль Шмидт. – Вот что значит изобретать наспех, без должной практики!..

– Не расстраивайтесь, профессор! Так интересней! – сказал Ганс, развязывая с Айкой сети. – Творчество не терпит никаких рамок и законов! Зато теперь можно подать новую заявку на изобретение Преобразователя.

А жители города, услыхав соловьиные трели, с восторгом говорили друг другу:

– Слышите чудо? Ведь это поют «осенние соловьи»!..

А вороным Пегасам профессор Шмидт приказал лететь к поэтам.

– Чем больше на земле стихов, – сказал он, – тем больше на свете Любви! А там, где Любовь, там нет места войнам!..

И вороные кони полетели по небу «Пегасовым клином»…

И тут все увидели, как над лесом поднимается густой чёрный дым.

Соловьи тут же прервали свои песни.

– Пожар! – крикнула Айка.

– Горит осинник! – догадался Ганс.

–Там же Друз!.. – вдруг вспомнил Шурка.

И все сходу вскочили на одного замешкавшегося Пегаса, и тот понёс их прямиком в лес.

– Лети, Пегас, лети! – торопил его профессор. – Ведь на одну любовь на свете может стать меньше!

И крылатый конь понёсся быстрее мысли, и в мгновения ока опустился на краю осинника. Тот уже полыхал со всех сторон. Из-за чёрного дым нельзя было что-либо разглядеть, а из-за сильного жара подойти поближе.

Шурка и Лёвка слышали сквозь огненный треск сучьев чьи-то стоны, человеческие голоса и мольбы о помощи. Но они уже ничего не могли сделать.

– Поздно… – горько произнёс Шмидт. – Что я скажу Монике?..

И в скором времени от осинника остались лишь чёрные остовы сгоревших деревьев.

 

Командир партизанского отряда Егор Фомин ежедневно собирал бойцов, обдумывая с ними все детали освобождения узников гетто. До Седьмого Ноября оставалось чуть больше недели, и никто даже не догадывался, что немцы из-за предательства егеря Игната давно уже в курсе планов партизан.

В лесу было холодно и дождливо. В землянках, несмотря на то, что строили их как зимние квартиры», дуло изо всех щелей. Несколько человек в отряде заболели воспалением лёгких, и среди них − двое детей. Съестные запасы подходили к концу.

Узнав об этом от летающих котят, Анна Шварц передала в отряд, что в подвале бывшего гастронома хранятся крупы и консервы, а также соль, сахар и сухое молоко.

Егор Фомин принял решение срочно отправить в город троих человек и пополнить съестные запасы отряда.

Лодочник Андрей Феоктистович переправил бойцов на другой берег и поплыл обратно, чтобы к вечеру за ними вернуться.

Возвращаясь в лес, он услышал из камышей чьё-то громкое пение:

 

– Милый мой живёт в Казани,

А я на Москва-реке!..

Головин прислушался:

…Не любовь, а наказанье –

Друг от друга вдалеке!

 

Это пела, выброшенная в реку домовым Гершелем, Золотая Рыбка, которая ошалело носилась по холодным осенним волнам реки Искры.

– Ещё русалок нам здесь не хватало!.. – недовольно хмыкнул рыбак и внезапно заметил в камышах какой-то небольшой продолговатый предмет, тускло блеснувший металлом.

«Мина», подумал он, осторожно огибая подозрительную находку, чтобы, не дай Бог, не задеть её веслом или краешком борта лодки. Головин уже собрался проплыть мимо, как вдруг увидел два распластанных металлических гребня, очень похожих на птичьи крылья.

Рыбак попридержал вёсла, зорко присматриваясь к находке, и внезапно его всего, как молнией, прошибла догадка:

«Так это ж Куся!»

– Ах ты, бедная! – сказал он вслух. – Как же ты в воде-то очутилась?..

И сразу вспомнил о недавнем ночном ливне с грозой.

«Наверное, молния постаралась…», подумал он.

И уже не боясь ни мины, ни бомбы, направил лодку в камыши и вытащил из холодной воды неподвижную «часовую кукушку».

Она была вся в ржавчине – от клюва до хвоста.

Протерев её тряпкой, лодочник стал её трясти, как трясут копилку, но кукушка не подавала признаков жизни. Она не только ничего не слышала, но и ни на что не реагировала.

«Придётся лечить по-серьёзному», решил про себя Головин и, завернув неподвижную Кусю в тряпку, положил её под скамейку, поплевал на ладони и взялся за вёсла.

Вскоре Андрей Феоктистович уже был на другой стороне Искры.

Вытащив лодку на берег, он накрыл её ветками и, захватив с собой Кусю, направился к старому сараю, что стоял тут же рядом и назывался лодочной мастерской.

 

В это же время на территории гетто провожали в последний путь Лазаря Наумовича.

Шёл второй день после смерти, и по еврейским законам, чем раньше предать земле мёртвое тело, тем лучше, ибо душа человека должна, как можно быстрее возвратиться к Богу.

Кто-то называл его гибель шагом отчаяния, кто-то самоубийством, а кто-то говорил вполголоса, что после смерти Иды, Лазарь свихнулся умом, ибо человек в здравом рассудке никогда не сможет закончить счёты с жизнью таким вот страшным образом. Правда, другие его оправдывали – о какой жизни может идти речь в этом проклятом Богом месте?..

Людей собралось немного, в основном, одни лишь «почётные» евреи.

Лазарь Наумович, невидимый для всех, стоял здесь же, рядом со своим мёртвым телом, которое лежало на земле, завёрнутое в старое одеяло, сплошь в пятнах и разводах. По еврейским законам лицо покойника никто не должен был видеть. Но Лазарь Наумович видел его сквозь покрывало.

– Скверно выгляжу, – с огорченьем сказал он самому себе вслух, зная, что его никто не услышит. – Очень худой и совсем старый… Так я выглядел в Гражданскую войну, когда чуть не помер от тифа… А ведь мне всего шестьдесят! Метушелах, который Мафусаил, дожил до девятисот шестидесяти девяти и – ничего! Впрочем, чего удивляться?.. Разве он голодал после Революции? Разве жил при Советской власти? Разве сидел в гетто? Нет, не сидел, не жил и не голодал. И все его родственники были живы и здоровы, и никто не погиб от погромов. Так чего удивляться?..

Реб Хаим надрывно читал Кадиш:

– «Пусть Его имя возвеличится и станет святым…».

«Это не обо мне, – подумал Лазарь Наумович, – это о Нём…».

Он глянул на Лилю и Марика. Дочь безудержно плакала. Её держали с двух сторон две женщины-соседки по вагону, но она вырывалась и каждый раз разрывала на себе праздничную кофту в новом месте, которая уже висела на ней ошмётками. Этот древний ритуал разрывания одежды символизировал горе, постигшее семью умершего.

Марик безразлично стоял рядом, изредка ковыряя пальцем в ухе.

– Бедная Лэя! – горестно вздохнул Лазарь Наумович. – Не нужно плакать! Своими слезами ты делаешь моей душе больно… Не плачь, дорогая, смирись. Ждать осталось совсем недолго… Скоро мы все соединимся Там, вокруг Него, и начнём другую, радостную и вечную жизнь… Я уже предчувствую её!..

Но Лиля продолжала рыдать, заглушая слова Кадиша.

Она плакала не так по отцу, как по своей молодой и такой короткой жизни! По всем счастливым дням, которые можно было перечесть по пальцам одной руки. Как же быстро сгорела её молодость, похожая на свечу! Она плакала по расстрелянной маме и по своему малолетнему сыну, который, наверное, никогда уже не вырастет, никогда не узнает, что такое любовь и семья, и как это – быть отцом!

Лазарь Наумович почувствовал, что плачет вместе с ней. Как же мало он любил её! Всё некогда, всё работа… Бесконечные столбики цифр перед глазами, бесконечные собрания и тысячи километров перевыполнения плана. И если Иду он мог обнять поздней ночью, в постели, иногда даже поужинать с ней и поговорить о семейных делах, то его маленькая дочь к тому времени уже спала и сказать ей что-нибудь нежное или весёлое, тем более услышать её вопросы, которые она так любила задавать взрослым, было уже невозможно. Ранним утром, до её пробуждения, он снова уходил на службу, и так повторялось изо дня в день, из года в год. Он только целовал её сонную – или в полночь, или на рассвете, – а как она росла и что делала днём без него, он не знал.

То же самое было с Мариком.

Поэтому смерть Иды для его дочери и внука была куда большим потрясением, чем уход из жизни отца и деда… Лазарь не хотел об этом думать, но так оно и было, если посмотреть правде в глаза. Даже к гардеробу, стоящему в комнате, и то привыкаешь больше.

– «Да приобщится эта душа к легиону живущих вечно – читал нараспев молитву реб Хаим, – к душам Авраама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахели и Леи вместе с душами других праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эден. И скажем: амен».

– Амен! – нестройным хором повторили за ним присутствующие.

Молитва закончилась. Теперь осталось лишь предать мёртвое тело земле. Лазарь Наумович не хотел, чтобы его закопали здесь, на территории железнодорожной станции. Он хотел быть похороненным вместе с Идой, во рву, в молодом леске, за железнодорожными путями.

И желание его сбылось. Иногда что-то сбывается и после смерти… Лиля ещё вчера договорилась с Семёном Векслером, подарив ему бриллиантовое кольцо мамы, что оставил ей отец «на чёрный день». Да простит он её за это! Но разве день этот не «чёрный»?.. Главное, что разрешение похоронить отца в общей могиле было получено, и даже успели вырыть во рву свежую яму.

Тело Лазаря Наумовича, завёрнутое в одеяло, положили на широкую доску, за отсутствием гроба, и привязали к ней, чтобы оно случайно не свалилось наземь. Затем доску подняли на свои плечи четверо мужчин, которых позвала Лиля, обещая каждому по две стопки водки после похорон, и траурная процессия медленно направилась из ворот гетто к могильному рву.

Лазарь с юденполицаями замыкал это скорбное шествие. Он провожал себя в последний путь, и ощущение это было не из самых приятных. Но когда ещё можно было получить такую возможность, если не после смерти?..

Несмотря на то, что моросил небольшой дождь, семь раз останавливались в пути мужчины. Так требовал похоронный обычай – семь раз остановиться на дороге, ведущей к месту погребения.

Когда похоронная процессия подошла ко рву, и тело Лазаря Утевского опустили в могилу, прежде, чем закопать его, каждый присутствующий, согласно древней традиции, ссыпал по три лопаты с землей в погребальную яму, произнося при этом:

– Да упокоится его душа с миром!

По той же традиции, чтобы не «передать смерть» другому, лопату не брали из рук в руки, а втыкали в землю для следующего участника похорон.

И когда могилу, наконец, засыпали землей, реб Хаим прочёл над свежим холмом завершающую молитву.

Как только последнее слово было произнесено, Лазарь вдруг почувствовал, что летит куда ввысь, по искрящемуся звёздами коридору, летит на огромной скорости, уже не в силах оглянуться. Да если бы он и смог, то не захотел бы этого сделать, потому что впереди вспыхнул Божественный Свет, который обнял его и согрел своей Любовью.

И его душа, избавившись, наконец-то от этого рыжего смешного человека по имени Лазарь, воскресла и воспарила над Вечностью! Вначале неловко, словно позабыв чувство полёта, но с каждым мгновеньем к ней вновь возвращался тысячелетний Божественный опыт, и теперь, пронзая Время и Пространство, она, как Божья Ласточка летела, уже не чувствуя усталости, и пела песню свободы и вечного счастья!

– Здравствуй, моя настоящая жизнь! – пела она.

И вдруг услышала далёкий и такой родной голос другой души:

– Где ты, любимый? Я жду тебя!..

И бывшая душа Лазаря узнала этот голос. Она ощутила нежное дуновение ветра и яркий солнечный поток, что нахлынул на неё из синевы неба. Его душа улыбнулась, налилась счастьем, как спелое яблоко, и плача от радости, воскликнула:

– Я лечу к тебе, фэйгелэ! Встречай меня!..

 

Партизаны, переодетые в полицаев и посланные Фоминым за продовольствием в город, охраняли продукты в кузове грузовика, который спешил в сторону Лесного посёлка.

Их было трое. Хмурый и молчаливый Василий, лет тридцати пяти, глядевший на всех исподлобья без попытки улыбнуться. Дядя Паша, пожилой мужчина предпенсионного возраста – он говорил простуженным голосом и постоянно подкашливал. И, наконец, Тимофей – самый молодой из троих, здоровый и весёлый, на лице которого постоянно блуждала довольная улыбка.

Радоваться было чему – задание командира считалось почти выполненным, хотя без помощи Питаева ничего бы не получилось. Борис Иванович взял до обеда в гараже Комендатуры грузовик ГАЗ-55, якобы перевезти для ремонта своей квартиры краски и доски. А уж затем все вместе выбили дверь в подвал гастронома и загрузили продукты в машину. Перед тем, как отправиться в Лесной посёлок, небольшую часть коробок и ящиков Питаев припрятал у себя в кочегарке, чтобы потом, как представится удобный случай, передать в гетто.

На выезде из города их остановил немецкий патруль.

Партизаны напряглись, и уже приготовились было отстреливаться, но Питаев, не выключая мотор, вышел из кабины и, достав из внутреннего кармана брезентового плаща бумагу с подписью самого коменданта, показал немцам очередную подделку «партийца» Чапаева. В ней было чётко сказано, что весь груз направляется к железнодорожной станции Ларь, для последующей отправки его в Германию. Машину, естественно, пропустили.

По пути к реке Искре Тимофей посетовал на то, что в его деревне Бородёнке, стоящей от Загородного шоссе всего в двух километрах, пухнут от голода несколько соседских семей с ребятишками, оставшиеся без кормильцев, в том числе, и его семья. И предложил заехать в деревню, чтобы оставить там хоть ящик с макаронами.

Его товарищи были не против. Питаев тоже. Особенно, как вспомнил о своих мальчиках. И на десятом километре загородного шоссе завернул в Бородёнки.

Эти самые два километра ехали около получаса, так как просёлочная дорога после дождя превратилась в сплошное месиво, в котором то и дело застревали колёса. Наконец, машина съехала в низину и очутилась в деревне.

Это была даже не деревня, а деревушка, с десятком полусгнивших изб, где жизнь теплилась только в трёх.

Грузовик, остановившийся у первой избы, тотчас облепили игравшие на улице ребятишки – грязные, оборванные, худые. Тимофей открыл задний борт и, спрыгнув на землю, тут же загнал детей во дворы.

– Сколько ящиков снимать? – хмуро спросил у Питаева Василий.

– Три, – ответил Питаев. – По одному – с консервами, крупой и макаронами. На них написано…

Как только Василий с дядей Пашей снесли с кузова и поставили на землю первый ящик, откуда-то раздался выстрел, за ним другой, третий…

Василий тут же свалился кулём на землю и замер. Дядя Паша схватился правой рукой за плечо и тяжело осел, привалившись к заднему колесу, и теряя сознание. Питаев, который в этот момент спрыгивал с подножки, тоже упал на землю.

Тимофей свистнул.

Из-за высокой поленницы дров, лежащей у забора, появились два деревенских мужика. У бородатого в руках было ружьё.

– Кажись, всех грохнул! – сказал безбородый.

– А ты как думал? – ухмыльнувшись, ответил бородач. – Я в беличий глаз с тридцати шагов не промахиваюсь…

– Потом бахвалиться будем, – перебил его Тимофей. – Все ящики несём в сарай. После на телегу погрузим – и на Рынок.

– Молодец, Тимоха! – радовался безбородый. – Вот это улов!

В кузове застонал раненый дядя Паша.

Охотник поднял ружьё и прицелился. Прогремел выстрел. Только, непонятно каким образом, сам охотник, выронив ружьё, упал убитым.

Тимофей недоумённо оглянулся и увидел, стоящего у машины живого и невредимого Бориса Ивановича, с пистолетом в руке, который лишь притворился мёртвым. Тимофей сделал назад шаг-другой, затем резко нагнулся и поднял ружьё, но тут же, после второго выстрела Питаева, грохнулся лицом в грязь и замер навеки.

Безбородый в испуге кинулся в свой двор, но и его прямо в калитке настигла праведная пуля. Уроки стрельбы по спортивным нормативам ГТО были сданы Борисом Ивановичем на «отлично».

И сразу же из дворов раздались женские вопли.

Питаев подошёл к лежащему у машины Василию и взял его за кисть руки, чтобы нащупать на ней жилку с пульсом. Но кисть была тяжёлой и уже неживой. Сунув пистолет в карман плаща, он обхватил мёртвое тело подмышки, прислонил к кузову и, приподняв за ноги, втянул на грузовик.

Затем нагнулся над дядей Пашей, который стал приходить в себя после выстрелов Питаева.

– Ты-то как?

– Хреново… – слабым голосом ответил дядя Паша. – Кровь так и хлещет… В вену, гад, попал…

Питаев, не раздумывая, сбросил с себя плащ, скинул пиджак и бросил их в кузов, затем снял рубашку и, оторвав от неё рукава, словно бинтом обмотал раненому плечо.

– Эй! Что там у вас?! – раздался знакомый голос.

Питаев оглянулся, посмотрел по всем сторонам – никого.

– Не туда глядишь, Борис Иваныч! – сказал уже прямо над ним Янкель-Сирота, опускаясь на Тасе в кузов машины. – Что случилось?..

Питаев всё объяснил, надевая пиджак на рубашку, превращённую в майку. Янкель тут же достал пузырёк с чудодейственной мазью.

Пока он лечил дядю Пашу, рассказал, что летит из партизанского отряда – там заболели двое мальчишек, и благодаря этой мази, кажется, впервые за несколько дней, дети приходят в себя. А вот лодочник Андрей Феоктистович уже порядком разволновался, ожидая груз.

Янкель вынул из дяди Пашиного плеча пулю, вытер кровь рукавами питаевской рубашки и смазал рану мазью. Не прошло и минуты, как рана на глазах затянулась, будто и не было!

– Вот так фокус! – поразился Борис Иванович.

– Не фокус это, а подарок Природы! В ней всё есть для пользы здоровья, а мы пирамидоном травимся!

Крики и плач по убитым не смолкал.

– Что будете делать? – спросил Питаева Янкель. – Женщины не виноваты, что их мужики сволочами оказались!

– Я тоже так думаю, – ответил Борис Иванович. – Как решил, так и сделаем! Помоги, Яша, снять ещё два ящика…