Все улетели – кто на север, кто на юг.

– Я тоже хочу стать птицей, – говорю я маме.

А она плачет: – Не улетай сыночек!

Я же одна останусь!..

А я успокаиваю:

– Не плачь, мама, весной я вернусь…

 

На вагонную площадку вышла Анна и закурила.

Реб Хаим, почуяв запах табачного дыма, умолк и поднял голову:

– Хорошая у вас дочка, Анна…

Анна кивнула.

– А у вас, – спросила она. – Есть дети?

– У меня и жены нет, – покачал головой реб Хаим. – Женщины выходят замуж за нормальных мужчин, которые не шепелявят, не картавят и не заикаются…

– Вы умный и добрый человек, реб Хаим…

– Ай! Только это и остаётся… Да и за пятьдесят уже.

– Это не возраст!

– Только не говорите, что всё ещё впереди!.. Конечно, дело не в возрасте. А в том, что Бог каждому определил в этой жизни его место. И если человек это понял, и не кинулся искать себе новое, только потому, что это место ему не нравится, или, как он думает, не достойно его самого, а начал осматриваться, обживаться и работать – то даже самое пустынное место обустроится, расцветёт и сделает человека счастливым. Это я к тому, что «каждому своё». Мне вот, Бог придумал работу – помогать людям словом, а иногда и делом, чтобы не унывали, не отчаивались, а если и придёт смертный час, то дать им силы встретить его достойно…

– Вы отпоёте мою маму? – спросила Анна, гася окурок о железный косяк двери.

– Конечно, – ответил реб Хаим. – Мальчики вернутся – выроют могилу…

Под «мальчиками» он имел ввиду бывших юденполицаев.

 

Наступило уже десятое декабря, а мороза, как и снега, так и не было. В Зуеве стояла аномальная погода. Дождь лил всю неделю подряд. Мало кто удивлялся этому. В истории этого странного города были случаи, когда в январе от летней жары расцветали деревья, а в августе мог запросто выпасть снег.

В подземном коридоре детские голоса слышны не были. Детям было страшно. А когда страшно и трудно идти, то на разговоры нет ни сил, ни желаний. Самые маленькие сидели на руках у мужчин, ребята постарше, лет семи-восьми, пытались идти сами, держась за руки взрослых. Но это им давалось нелегко. Маленькие тела, исхудавшие и ослабленные, не могли противиться холодному и зловонному напору воды. Питаев даже удивился: за какой-то час, пока он был в гетто, вода в подземном коридоре поднялась ещё выше.

Идти пришлось почти в темноте. Один фонарь сразу погас, когда Ефим Триф споткнулся о какой-то камень и выронил его в воду. Он долго искал его, шаря своей огромной ладонью по глинисто-каменистому дну, но так и не нашёл. Второй фонарь был у Толика Каца. Он держал его высоко над собой и напоминал знаменитого Данко с горящим сердцем в руке. За его свободную руку держался Ёся – сосед Евы по вагону, похожий на Лёвку. Внезапно, перекладывая фонарь из затёкшей руки в другую, Толик на мгновенье отпустил руку Ёси, а когда протянул ему другую, то мальчика рядом не оказалось. Кац посветил фонарём то место, где только что стоял напуганный всем малыш, но его там не было. Он куда-то исчез.

Толик остановился.

– Некогда отдыхать, некогда! – крикнул ему сквозь шум мчащегося встречного потока Питаев. Он нёс на руках трёхлетнюю девочку-сироту.

– Мальчик пропал! – произнёс испугавшийся Толик.

– Как, пропал? – не понял Питаев.

– Только что был рядом… Я его за руку держал… Пока руки поменял, он и пропал…

Питаев смачно выругался. Он никогда не позволял себе такого, особенно в присутствии детей и женщин. Но это был особый случай, когда уже не отдаёшь себе отчёт, что происходит вокруг.

– Всем прижаться к стенам и стоять, не двигаясь!.. Стоять, я сказал!..

Не понимая, чем был вызван такой приказ, все мужчины и женщины с детьми на руках и просто держащие детей за руки, прижались к мокрым и скользким уступам камней. Свободной рукой каждый из них вцепился за первый попавшийся спасательный уступ, с трудом удерживаясь на ногах.

Питаев передал девочку Толику, а сам с головой окунулся под воду. Вынырнул он уже в метрах десяти позади всех, с Ёсей на руках. Тело мальчика безвольно свисало с его ладоней. Только сейчас все поняли, почему им приказали остановиться.

– Он жив?! – испуганно вскрикнула какая-то женщина.

– Не знаю… – ответил Питаев и закричал Толику: – Свети фонарём! Сюда!

Кац направил луч света на вытащенного из воды мальчика. Питаев перевернул Ёсю лицом вниз и, зажав его подмышкой, другой рукой попытался несколько раз ударить ребёнка по спине, чтобы освободить лёгкие от воды, как учили на курсах ГТО. Чей-то отец, передав своего сына другому мужчине, бросился на помощь. Когда изо рта мальчика вылилось немного воды, Питаев приник своими губами к полуотрытому рту малыша и стал вдувать воздух.

Все вокруг напряжённо ждали, что будет дальше. Внезапно Ёся закашлялся, пришёл в себя и громко заплакал. Питаев прижал его к себе, пытаясь успокоить. Все облегчённо выдохнули.

– Пошли дальше!.. – Питаев махнул всем рукой. – Не отходите далеко от стены!..

И почти шесть десятков людей медленно двинулись навстречу чёрному водяному потоку.

Больше такого не повторилось. Правда, ещё два раза мужчина и женщина, споткнувшись о камни, оказывались в воде, не выпуская детей из рук. Но их тут же поднимали идущие рядом.

Спустя два часа подземный отряд Питаева достиг выхода.

Передав девочку первому попавшемуся мужчине, Питаев поднялся по железным крючьям в виде ступеней и головой приподнял крышку люка.

– Слава Богу, дошли! – услышал сверху он счастливый женский голос.

И крышка над его головой отъехала в сторону. В круглом отверстии ночных сумерек Питаев увидел лицо отца Макария и трёх женщин из Храма.

– Подавайте детей! – тихо пробасил священник.

И все двадцать семь детей с тремя кормящими матерями в скором времени уже лежали на двух телегах, укрытые брезентом, тесно прижавшись друг к другу.

– Спасибо вам, отец Макарий! – сказал Питаев, передавая ему общий список. – Остальные сведения у каждого в записках, – добавил он.

– Спаси и вас Господь, – ответил священник, пряча список детей в карман рясы.

Он сел на облучок телеги и потянул за поводья. Второй телегой управляла одна из женщин.

Питаев видел, как повозки свернули за угол и пропали в темноте переулка.

Слава Богу, доехали благополучно. Войдя в Храм, отец Серафим спрятал список и все записки, что были у детей, в оклад иконы Богоматери, где они пролежали до конца войны.

На следующий же день он стал учить еврейских детей креститься, дал всем новые имена и этим спас их от гибели.

ЗОЛОТАЯ МЕНОРА

 

 

Девятая Свеча. Шамаш.

JEDEM DAS SEINE

Чтобы умереть – календарь не нужен.

Еврейская пословица

Первое условие бессмертия – смерть.

Воскресать могут только мёртвые.

Живым – труднее.

Станислав Ежи ЛЕЦ

Партизаны, партизаны,
Вы дрались за Родину,
Получите, партизаны
От неё по ордену!»
Партизанская частушка

Это только кажется, что я умер…

Ганс Кристиан АНДЕРСЕН

 

После того, как Янкель-Сирота узнал о том, что Гитлер в юности мечтал стать художником, в голову Янкеля пришла не слишком оригинальная, но благородная Идея – попытаться повернуть Ход Истории. Как хорошо известно, История не терпит сослагательного наклонения; любая воля или хотение, любое предположение или желание остаются всего лишь фантазией.

Но Янкелю, благодаря его умению перемещаться в Прошлое, многое было подвластно. Поэтому, веря в свой Успех, он полетел в сентябрьскую Вену 1907 года. И пока Тася несла его по Дороге Времени, он представил, как должно было всё случиться…

 

С его помощью, молодой человек по имени Адольф, что в переводе означает «благородный волк», с триумфом будет принят на живописное отделение Венской академии художеств. Янкель сумеет уговорить господина Ректора.

Наступят годы упорной и тяжёлой учёбы, творческая бессонница, ежегодные экзамены, студенческие выставки, на которых работы Адольфа будут выгодно отличаться от работ его сокурсников.

Его тончайшие акварели городских пейзажей и натюрмортов, его написанные маслом портреты не уступят по колориту, технике и композиции работам лучших австрийских мастеров.

Адольф настолько будет увлечён живописью, что у него совершенно не останется времени на прочую чепуху. Никакая политика, никакие стачки и выступления рабочих его не будут интересовать абсолютно. Только холсты, бумага и краски. Краски, холсты и бумага. И ещё книги, без которых он не может жить с детства. Иногда, если позволит время, он послушает новый спектакль в Венском оперном театре, стоящем на той же площади Шиллера, что и Академия художеств. Адольф будет дышать только воздухом Искусства. И сам творить его! И жить им!..

 

Так видел Янкель-Сирота дальнейшую жизнь одного из величайших злодеев ХХ века, после того, как сумеет повернуть её на 180 градусов. Да, он постарается убедить самого Ректора Художественной академии взять в студенты этого юного провинциала.

 

Очутившись в старой части Вены, на Городском рынке, Янкель оставил козу Тасю у торговца молока, заплатив ему одну крону, а сам направился в Академию.

Был тёплый ранний вечер того сентябрьского дня, когда абитуриента Адольфа Гитлера вычеркнули из экзаменационного списка Отделение живописи.

На площади Шиллера слышался смех гуляющих, дробный цокот копыт, колёсный скрип экипажей, со всех сторон доносились крики продавцов, резкие звуки клаксонов первых авто.

Янкель прошёл мимо памятника Гофману и направился к Академии художеств.

Среди радостных студентов, что-то весело обсуждавших между собой, он заметил огорченное лицо безусого юноши, худощавого, с тонкими чертами. И Янкель догадался, кто это.

«Не убивайся, парень!» – ободрил он его про себя и, взбежав по парадной лестнице, очутился внутри здания.

У сторожа, напоминавшего швейцара роскошной гостиницы в своем парадном костюме с белыми нитяными перчатками, Янкель поинтересовался, как пройти к Ректору.

– На второй этаж, – вежливо ответил сторож. – Как поднимитесь, третья дверь налево.

– А как его имя?

Сторож замялся:

– Я сегодня работаю первый день… Все его называют «господином Ректором»… И профессора, и студенты…

– В таком случае, и я попробую к нему обратиться так же, – ответил Янкель.

Поднявшись по лестнице, он свернул влево, как было велено и, пройдя две двери, остановился перед третьей. Янкель хотел было, постучаться, но тут дверь сама отворилась, и на пороге появился насупленный пожилой господин – невысокого роста, в седых усах и с залысиной. Подмышкой у него была зажата толстая папка с бумагами.

– Добрый день, господин Ректор! – улыбнулся ему Янкель. – Мне необходимо с вами переговорить…

– Я не Ректор, – сообщил ему мрачный господин противным скрипучим голосом. – Я его секретарь Георг Ратнер. А вы кто будете, милостивый государь, и по какому вопросу?

– Я сотрудник Музея Истории Искусств, – отрекомендовался Янкель – По поводу выставки живописных работ ваших лучших студентов… э-э-э… Иоанн Буттадей!..

Секретарь немного подумал и, вернувшись в «секретарскую», пригласил господина Буттадея войти.

– Присаживайтесь! – сказал он ему с тем же насупленным лицом, а сам направился доложить в кабинет Ректору.

Янкель присел на один из венских стульев с гнутой спинкой и с интересом стал рассматривать графические работы, что висели на стене. В основном, на них были акварельные пейзажи и натюрморты, по всей видимости, работы студентов. Многие из них Янкелю показались любительскими.

«Неужели Гитлер рисует хуже?..», – подумал он.

Тут дверь кабинета открылась, и секретарь скрипуче произнёс:

– Можете войти. Господин Ректор примет вас…

И Янкель прошёл в кабинет.

Это была огромное помещение размером с небольшой зал, с четырьмя высокими окнами. В центре, между вторым и третьим окном, под большим портретом императора Франца-Иосифа, за массивным письменным столом на резных ножках, сидел Ректор Академии – мужчина не намного моложе своего секретаря. Его иссиня-чёрного цвета волосы на голове, борода и усы были явно крашеными. От этого лицо мужчины светилось какой-то неестественной белизной.

Как только Янкель вошёл в кабинет, Ректор привстал с резного, обитого алым бархатом кресла, и любезно указал ему на один из стульев у стола, затем машинально пригладил пробор на голове.

Янкель прошёл через зал по зеркальному узорчатому паркету и сел на указанное место. Вслед за ним сел и Ректор, который своей улыбкой выгодно отличался от мрачного секретаря.

Янкель вдруг подумал, что забыл узнать у секретаря имя Ректора, а спросить лично было не вежливо. Пришлось обращаться к нему, как и все в Академии: «господин Ректор».

Сочинив целую историю о студенческой выставке, идею которой якобы подал сам император Франц-Иосиф, − чем вызвал изумление Ректора − Янкель попросил слово для личной просьбы, в чем ему не было отказано.

Рассказав о неудаче, постигшей сегодня одного юношу, поступавшего на художественное отделения, он попросил «господина Ректора» лично принять участие в судьбе молодого таланта.

Тот незамедлительно запросил у секретаря экзаменационный лист.

– Как вы сказали его фамилия? Гидлер?

– Гитлер, – уточнил Янкель. – Адольф Гитлер! Семнадцати лет от роду. Он сегодня сдавал экзамен по живописи.

– Ах, да, вспомнил! – кивнул Ректор и вновь пригладил пробор на голове. – После экзамена молодой человек обратился ко мне с просьбой: объяснить причины его неудачного поступления.

– И что вы ему сказали?

– Посоветовал подготовился на будущий год намного лучше, – ответил Ректор, как само собой разумеющееся. – Главную же причину я, к сожалению, не помню… Сейчас секретарь принесёт экзаменационный лист с комментариями профессора, и мы вместе посмотрим… А вы кто ему будете, если не секрет?

– Дядя, – скромно ответил Янкель. – Для нашего Адольфа сегодняшняя неудача – более, чем трагедия.

– Ну-ну! – примирительно произнёс Ректор. – Не следует делать из этого драму и уж тем более, трагедию! Вашему племяннику только семнадцать. Главное, хорошо подготовиться на будущий год, тогда у него появится больше шансов для поступления.

– А что значит, «хорошо подготовиться»?

– Взять учителей по рисунку, живописи и композиции. Так все делают. Это будет стоить не таких уж больших денег, зато появится гарантия, что ваш племянник приедет к нам во всеоружии! У нас, знаете ли, большой конкурс! Всё-таки Академия европейского уровня! И мы выбираем лучших.

– Вы хотите сказать, что Адольф не достоин быть в их числе?.. – спросил напрямик Янкель.

– Это определяет талант поступающего… – тактично ответил Ректор. – Наличие, как и отсутствие таланта сразу бросается в глаза.

– А кто определяет наличие таланта?

– Наши опытные профессора. У них свои правила и нормы.

– Какие же могут быть правила и нормы у Творчества?! – удивился Янкель-Сирота. – Искусство всегда субъективно! Если мне нравится какая-то книга, а вам − нет, то для вас моё мнение − не Истина!..

– Согласен! На вкус и цвет друзей нет… И всё же существует набор самых необходимых качеств для той или иной профессии. Для музыканта это слух, память, гибкость пальцев. Для художника – штрих, линия, цвет, колорит, композиция… Без этих качеств вообще нет смысла говорить о будущей профессии!

– Вы хотите сказать, что у Адольфа их нет?

– Сейчас взглянем…

Секретарь принёс экзаменационный лист и тут же покинул кабинет. Ректор заглянул в официальную бумагу.

– Жаль! Очень жаль! – покачал он головой и вновь пригладил пробор. – Профессор Август Айзенменген поставил ему «удовлетворительно». Оценка так себе – ни то, ни сё… Вот, взгляните!

Янкель тоже заглянул в экзаменационный лист.

– Погодите! – сказал он. – А это что? – И Янкель прочёл: –«Абитуриент чувствует цвет, неплохо владеет линией и штрихом. Законы композиции ему также не чужды…» – Он посмотрел на Ректора. – Выходит, всё это, о чём вы только что говорили, у моего племянника есть! За что же такая несправедливость?!

– Я говорил о самом необходимом наборе качеств и приёмов в живописи! – терпеливо произнёс Ректор. – Однако всего перечисленного мало! В художнике, господин Буттадей, даже, если он ещё и не состоялся, должно быть, нечто такое… ну, словом, способность удивлять! И пусть он пока неопытен, в его мазке, линии, цвете уже видны будущие задатки настоящего мастера! Взгляните, что пишет профессор дальше… Вот здесь… – Он ткнул пальцем вниз страницы. – «Всё уж как-то очень спокойно… немного скучновато… даже как-то серо, несмотря на цветные краски. Нет экспрессии!..».

Он поднял глаза на Янкеля:

– Так что, увы! Высот Тициана или Ван-Дейка ваш родственник не достигнет никогда!

– Как жаль! – искренне огорчился «дядя Адольфа». – Он у нас в семье такой незащищённый! Тонкая натура! Романтик!

– Вот-вот! – кивнул Ректор. – То, что в работах наличествуют романтические мотивы, ещё более осложняет его будущность…

– Помилуйте! – возразил Янкель. – Но романтика присуща любому юноше!

– Не могу с вами не согласиться, однако сегодня, как ни прискорбно это звучит, главенствуют течения авангардных направлений! Так что его романтические начинания обречены.

Янкель был подавлен.

– Ну-ну, не огорчайтесь!.. – Ректор вновь улыбнулся и показал ещё одну запись на следующей странице. – Если с живописью не всё так гладко, то за архитектурные пейзажи профессор Айзенменген хвалит вашего племянника. Они неплохо ему удаются. И, по его мнению, есть даже восхитительные работы.

– Значит, у него есть шанс попасть на архитектурный факультет?! – с надеждой спросил Янкель.

– Безусловно! – согласился с ним «господин Ректор». – В архитектуре он был бы, несомненно, на своём месте! И я лично предлагал ему поступать именно туда…

– Спасибо! Я знал, что вы поможете сироте!

– …однако он отказался! – закончил фразу Ректор, с трудом пробившись сквозь радостные восклицания Янкеля.

Наступила пауза.

– Как отказался? Почему?! – изумился Янкель-Сирота.

– Говорит, что упустил много времени, учась в реальном училище. Ведь чтобы попасть к нам на архитектурное отделение, сначала нужно пройти строительно-техническое обучение, не так ли? А для этого следует получить аттестат зрелости средней школы, которого у него нет! Взять вашего племянника без аттестата мы не имеем права. Это значило бы нарушить правила. Наша Академия, как заведение высшего образца в Европе, такого себе позволить не может!

– Но ведь есть «исключения из правил»! – не сдавался Янкель.

– В законопослушном государстве таких правил быть не может, – категорично произнёс Ректор. – Одно «исключение», за ним другое, и уже после третьего закон будет совсем не нужен! Нет-нет! Никаких исключений! Никому! Так что ждём вашего племянника на будущий год.

– Неужели все те, кто получил ваш диплом «высшего образца», стали потом известными художниками? – с некоторым сомненьем спросил Янкель, вспомнив студенческие работы в «секретарской».

– Не все, но многие. Йозеф Штилер, например.

– Кто это?

– Известный портретист! – удивлённо ответил ректор, внимательно глядя на Янкеля. – Его портреты Бетховена и Гёте – само совершенство! Или тот же Фердинанд Георг Вальдмюллер! У него 1200 картин!.. Архитектор Отто Вагнер! Или Франц Мессершмидт!..

– Об этом я слышал. Конструктор самолётов! – самонадеянно ответил Янкель.

– Он скульптор!.. – ещё раз удивился Янкель Ректор. – А божественные картины Макса Габриэльса с изображением Христа! Да ведь это чудо какое-то! Или портреты Йозефа Крихубера! Паганини, Лист, Шуман, Шуберт глядят на нас, как живые! Вам мало?

– Всё равно известны лишь единицы, а поступают десятки и сотни! Так пусть и Адольф будет среди этого большинства!.. Лучше быть плохим художником, чем хорошим убийцей.

– При чём здесь убийца? – не понял Ректор. – Вы о чём?..

– Поймите, господин Ректор! Если Адольф не поступит в Академию – в будущем от него содрогнётся весь мир, вот что я вам скажу! Он станет Гитлером! Да-да! Адольфом Гитлером! На все времена!

– Ну, конечно же, Гитлером! – удивлённо, произнёс Ректор. – Или мы говорим о другом человеке?!

– О нём! Об одном из мировых палачей в будущем!

– Простите… – недоумённо произнёс Ректор. – Но это ваш племянник!.. А вы такое о нём говорите!..

– Да-да, именно о нём! – распаляясь, ответил Янкель. – Это он создаст Вермахт – новую германскую армию! Это он придумает нацизм и Третий Рейх! Построит концлагеря, в которых погибнут десятки миллионов узников! Еврейские гетто для миллионов взрослых и детей! Он отдаст приказы бомбить Москву, Варшаву, Париж! И Вену, в том числе! Он покорит Европу!.. Вот кем станет через четверть века, отвергнутый вами молодой человек!

Ректор слушал его, в изумлении раскрыв глаза.

– Да у вас бурная фантазии, милейший! – он решительно и строго поднялся с кресла. – Вы, случаем, не Нострадамус?! С меня довольно! Я понял, кто вы!.. Вы шантажист! И уж точно не из Музея Истории Искусств! Иначе знали бы имена художников, которые я вам назвал! И не говорили бы чушь, что ваша «студенческая выставка» – идея Франца-Иосифа! Император равнодушен ко всем искусствам, все это знают! Его конёк – география! Немедленно покиньте мой кабинет, или я вызову полицию!

– Если вы не примете в Академию Адольфа Гитлера, – повторил Янкель, понимая, что терять уже нечего, – на вас будет кровь миллионов невинных жертв!

Ректор схватил со стола колокольчик и, что есть силы, зазвонил:

– Нет, полиция здесь не поможет…

В кабинете появился секретарь.

– Георг! Вызывайте «карету скорой помощи»! Этого человека следует немедленно отправить в психиатрическую клинику! Он сумасшедший!

Секретарь хотел было взял Янкеля под локоть, но тот оттолкнул его и бросился вон из кабинета.

Перескакивая через три ступеньки, он пробежал мимо удивлённого сторожа и выскочил на площадь. И сразу же увидел, как к худощавому безусому юноше, с тонкими чертами лица, подошёл белобородый старик...

 

Спустя 12 лет, в 1919 году картины Адольфа Гитлера были показаны большому знатоку живописи – профессору Фердинанду Штегеру. И тот высказался о них уверенно и однозначно: «Совершенно уникальный талант».

 

Если бы Янкель знал об этом, то, конечно же, нашёл и пригласил Штегера с собой к Ректору. А так, сослагательное наклонение – «если бы…» – только подтвердило свою логику и силу. И ещё Янкель понял, что Будущим нельзя управлять из Прошлого. Только из Настоящего…

 

Было уже утро, когда Питаев, приведя детей в Храм, вернулся домой. Он переоделся в сухое, растопил печь на кухне, поставил чайник на чугунную плиту, покурил, выпил чаю. Есть не хотелось, хотя между окнами и лежали две банки консервов – с тушёнкой и с бычками в томате. Клонило ко сну. Питаев боялся, что это начало простуды, как не раз с ним уже бывало. Но надо было найти Леонида Матвеевича, чтобы обрадовать его известием об освобождении дочери. Дождь прошёл, но небо не стало светлей. По двору кружил сильный ветер. Он, что есть силы, раскачивал пустые детские качели, оглашая двор монотонными лязгающими звуками, и пригибал небольшие деревца, посаженные этой весной.

Борис Иванович разворошил кочергой угли в печи, прикрыл заслонку и стал одеваться. Обвернул шею шарфом, надел тёплый ватник, в каком иногда помогал Зине прибирать двор, тёплые носки, ботинки, шапку, с завёрнутыми кверху ушами. Затем положил в карман ватника клочок бумаги с адресом Шварца, который тот сам черкнул ему и, напоследок, выпив полстакана водки, вышел из дому.

Служебную квартиру, где жил теперь Шварц, Питаев нашёл быстро. Серый трёхэтажный двухподъездный дом на Оружейной с большими кухнями, ванными и балконами, где до войны жили работники ВКП(б), считался, по советским меркам, комфортабельным. Стоял он всего в двух кварталах от Комендатуры. На ручных часах было шесть пятьдесят. Через десять минут за Шварцем должна была приехать служебная машина.

У дома дежурили немецкие охранники – по одному на каждый подъезд. Они стояли на «нейтральной полосе» между двумя подъездами и оживленно разговаривали. Квартира, где жил Шварц, находилась в первом подъезде, однако подойти к нему Питаев не решился и, пройдя до конца дома, перешёл на другую сторону. Охранники так были увлечены разговором, что не заметили его манёвра.

На другой стороне находился газетный киоск. Питаев купил свежий номер «Зуевского листка» и, отойдя в сторонку, стал поджидать Шварца, делая вид, что читает.

Спустя пять минут из подъезда вышел Леонид Матвеевич, с портфелем в руке. Охранники оборвали разговоры и разошлись каждый к своему подъезду. Оставалось три минуты до приезда машины, а Шварц и не думал смотреть в его сторону, кроме того, он был близорук. Тогда Питаев крикнул ему через улицу:

– Простите, господин хороший! Не подскажете, который час?

Голос Питаев Шварц узнал сразу. Он посмотрел на свои часы и громко ответил:

– Без двух минут семь!

– Что?! Что вы сказали?! – извиняющимся голосом произнёс Питаев, переходя улицу. – Я плохо слышу!.. Контузия!..

Шварц понимал, что Питаев здесь неспроста.

– Можно мне взглянуть самому на ваш циферблат?!.. – извиняясь, попросил он.

Охранник, стоящий у первого подъезда, спросил у Шварца по-немецки:

– Alles in Ordnung? («Всё в порядке?..»).

– Ja, keine Sorge! – ответил ему Шварц. – Diese Person ist taub. Ich kenne ihn. («Да, не волнуйтесь. Этот человек глух. Я его знаю…»).

Охранник успокоился, но продолжал наблюдать за Питаевым.

– Вот, пожалуйста, – сказал Леонид Матвеевич нарочито громко, приподнмая обшлаг рукава пальто. – Видите? Шесть пятьдесят восемь!..

– Ваша дочь в православном Храме, у отца Макария… – вполголоса произнёс Питаев.

– Спасибо вам… – только и мог вымолвить остолбеневший Шварц.

– Это вам спасибо! – громко ответил Борис Иванович и бодро зашагал в обратную сторону, ни разу не обернувшись.

Тут же к дому подъехал чёрный автомобиль.

У Шварца возбуждённо колотилось сердце. Неужели всё удалось, и Ева на свободе?..

Шофёр вышел из машины и раскрыл перед ним заднюю дверцу. Леонид Матвеевич, как во сне, опустился на мягкое сиденье. Ему хотелось немедленно поехать в Храм, но он не имел права этого сделать – ему не нужны были свидетели.

«Днём, – сказал себе Шварц, – я пойду туда пешком днём… Только бы пережить эти несколько часов!..».

 

Ровно в восемь утра у ворот гетто появился крытый грузовик с группой вооружённых солдат. Старший фельдфебель показал охране Предписание из Комендатуры, и машина въехала на территорию.

Пока двое солдат, оставшихся в кузове, открывали задний борт, спрыгнувшие на землю быстро разошлись по вагонам. Старший фельдфебель, прикурив у одного из охранников гетто, рассказал, что по приказу коменданта они должны отвезти всех еврейских детей в госпиталь для сдачи крови тяжелораненым солдатам Рейха. Конечно же, обратно они уже не вернутся, да и сама еврейская нора, как он слышал, на днях будет ликвидирована.

В это время из вагонов стали выходить обескураженные солдаты – детей они не нашли. Не было их и в остальных вагонах обоих поездов.

Старший фельдфебель вызвал старосту гетто, и реб Хаим – плохо знавший немецкий, но хорошо − идиш, с горем пополам стал объяснять, что всех детей забрали ещё ночью, погрузили в машину и увезли, а кто и куда – он понятия не имеет.

Старший фельдфебель тут же поехал за объяснениями в Комендатуру. Спустя полчаса он вернулся вместе с комендантом – Хольцман приехал лично прояснить ситуацию.

Каждое новое исчезновение кого-либо в Зуеве нервировало и ожесточало штурмбанфюрера до предела. Казалось, кто-то играет с ним в мистическую игру. Он вспомнил исчезновение расстрелянных во рву, егеря из подвала Комендатуры, двух охранников из гетто и, наконец, новый фокус – какие-то неизвестные увезли всех детей. Причём, охрана это не подтвердила и ворота не открывала. Ну, не могли же они так вот взять, и испариться! Но тут один из бывших юденполицаев, немного говорящий по-немецки – Семён Векслер – дал шокирующие показания. Оказалось, что этой ночью дети действительно были вывезены на военном грузовике в неизвестном направлении теми двумя охранниками, которые недавно пропали. А помогали им в этом солдаты, стоящие на воротах.

Кто врёт, а кто говорит правду, Хольцману было уже всё равно. Потеряв самообладание и впав в ожесточённый гнев, он тут же самолично расстрелял всю охрану, а на их место временно поставил прибывших солдат. Старшему же фельдфебелю отдал приказ перевернуть весь город, но найти пропавших детей, хоть из-под земли! В противном случае, он не пожалеет на него целую обойму.

Приказав привезти в гетто служебных собак, Хольцман скрылся в домике стрелочника, чтобы немного прийти в себя. Ему заварили чай, и он стал дожидаться конкретных новостей.

 

Воспользовавшись отъездом коменданта, Шварц со всех ног бросился в Храм.

– Чего ищете? – спросила его одна из женщин, когда он вошёл в церковные ворота.

– Дочь ищу. Евой звать.

– Нет здесь такой… – холодно ответила женщина, не глядя ему в глаза. – Да и вообще детей у нас нет…

– Мне Питаев сказал… – словно пароль, произнёс Леонид Матвеевич фамилию домоуправа, умоляюще глядя в её суровое лицо. – Борис Иванович…

– А вы в Церковной Школе спросите... – через паузу ответила женщина. – У отца Макария.

– А как туда пройти?

– С заднего входа…

Шварц поблагодарил женщину и обогнул здание Храма. Со стороны двора он увидел крыльцо и приоткрытую дверь. Поднялся, вошёл.

В полутьме он услышал чей-то громкий шёпот, но не смог разобрать слова.

– Есть тут кто?! – огласил Шварц полумрак.

Шёпот тут же оборвался, а из темноты к нему вышла старушка – маленького росточка, вся укутанная в большой платок, концы которого волочились по чисто убранному полу.

– Папочка… – тихо произнесла старушка голосом Евы.

И Леонид Матвеевич схватился рукой за стену, чтобы не упасть, как падают от изумления на пол персонажи из старых пьес. Он не видел Еву с начала лета, и в первый миг даже не узнал её. То, что на ней был старушечий платок, это полбеды. Платок был намотан на бледное исхудавшее лицо, которое и лицом-то не назовёшь. Только большие карие глаза, в которых, как говорил Лазарь Наумович, «грусть и печаль всего еврейского народа», смотрели на него устало и, как ему показалось, безразлично. Ни искорки, ни слезинки. Никогда ещё Леонид Матвеевич не видел Еву такой. Всегда, когда он приезжал из Москвы, она бросалась к нему на руки – весёлая и счастливая

– Евочка! – охнул Леонид Матвеевич, ещё не веря, что перед ним его дочь. Не сдерживая эмоций, он заплакал.

– Не плачь, папочка! – тихо и по-взрослому спокойно сказала Ева. – Меня здесь Дарьей зовут, Басаргиной… И ты так называй…

Где-то рядом он услышал надрывный кашель, словно кашляли туберкулёзные старушки или курящие старики.

– Несколько детей заболело, – объяснила одна из женщин, вышедшая из темноты следом за Евой. – Ноги, бедные, промочили. Уж мы их травами поим – не помогает. Слабые они… Температура под сорок. Нужны лекарства.

– Да-да! – очнулся Леонид Матвеевич от встречи с дочерью. – Я постараюсь что-нибудь сделать… – И он вновь обратился к Еве: – Я ещё приду… Дашенька!..

И Ева слабо улыбнулась ему в ответ.

 

Войдя в ворота госпиталя, Леонид Матвеевич показал охране своё удостоверение. Но его не пропустили, мотивируя приказом Юргена Ланге не пускать никого – кроме как по личному распоряжению начальника госпиталя, либо по звонку коменданта. Тогда Шварц попросил охранников вызвать к воротам доктора Анну Шварц, и услышал в ответ сообщение, оглушившее его, словно громом – доктора Шварц вчера увезли в гетто, остальной русский медперсонал был расстрелян.

Желание отомстить немцам взыграло в нём с новой силой. Вернув Еву, он потерял Анну! Леонид Матвеевич вспомнил обрывки фраз у Комендатуры, охранники говорили, что евреям скоро придет конец.

Развязка, понимал теперь Шварц, может наступить в любой момент.

Тут он вспомнил, зачем сюда шёл, и поспешил на Черноглазовскую, в надежде встретить Питаева и попросить достать лекарства для детей в Храме.

 

Новости для Хольцмана вскоре поступили, но были неутешительными – ни на одном посту, которые находились на всех выездах из города, не видели военный грузовик с детьми.

В это же время в гетто вновь привезли служебных собак. Немцы ещё раз прошлись по двум составам, пока, наконец, один из псов не потянул поводок со всей силы под вагон, где находился люк в подземный ход.

Немцы открыли крышку, и один из них с фонарём полез вниз.

Вскоре оттуда раздался его встревоженный голос:

– Me! Hier Leichen! Und eine Menge Tracks!.. («Ко мне! Здесь трупы! И много следов!..»).

За ним тут же спустились ещё двое солдат и старший фельдфебель.

Вода, что к утру ушла к реке, обнажила глинистое дно дождевого коллектора, всё покрытое чьими-то размытыми следами, ведущими в центр города.

Это было самое настоящее открытие.

В люк спустился даже Рихард Хольцман.

– Was für ein Gestank!..(«Какая вонь!..) – скривился он, зажимая пальцами нос.

Ему показали два разлагающихся трупа в немецкой форме. Это были пропавшие охранники, которых с трудом узнал старший фельдфебель.

Из этого выходило, что Хольцману наврали. Наврал староста – этот шепелявый еврей, картавый заика, а также бывшие юденполицаи. Эти двое несчастных, с пулями в затылке, от которых идёт вонь и смрад, не могли вывезти детей. Судя по следам на дне дождевого коллектора, детей наверняка переправили по этому пути в город.

Выбравшись наружу, Хольцман долго вдыхал свежий воздух, прежде чем приказал вытащить трупы убитых и похоронить во рву. А старшему фельдфебелю было приказано пройти по всем следам и выяснить, где они кончаются. Как только будет найден другой выход, оба люка заварить. И, наконец, он отдал распоряжение обыскать в городе каждый дом, каждый подвал и чердак, но найти хотя бы одного еврейского ребёнка, который от страха расскажет всё, как было, чтобы те, кто задумал побег, были лично награждены от руки коменданта пулей в голову!

И прежде чем покинуть гетто, Хольцман отдал последний приказ –реба Хаима, трёх бывших юденполицаев и ещё пятнадцать человек послать в госпиталь для сдачи крови. Среди них оказалась и Лиля-Большая.

 

Весь день Хольцман пил. Часть еврейства в его крови шевелилась, колотилась и колола душу, напоминая о связи с предками, о своём родстве, и эти воспоминания, в которых была сладость Детства одновременно с неприязнью к своему Прошлому и к самому себе, он старался утопить в коньяке.

Он ждал с нетерпением русских морозов, чтобы провести последнее испытание танка по льду замёрзшей реки Искры и навсегда покинуть этот город. Берлин назначил дату испытания на 19 декабря. Может быть, к тому времени снег всё-таки выпадет…

Вечером ему сообщили, что в городском сквере найден тот самый второй выход. Из него, по всей видимости, и удалось вывести детей. Овчарки, покружив в сквере вокруг люка, дальнейших следов не нашли. Однако капитан Шмальке попросил у Хольцмана разрешения обнаруженный люк пока не заваривать – у него появился план поимки организаторов побега.

Что касается детей, то обыски по всему городу ничего не дали – ни в одном из домов Зуева немецкие овчарки не учуяли никаких следов.

После этих новостей Хольцман допил бутылку и провалился в сон.

 

Леонид Матвеевич прошёл арку старого дома, по которой ходил много лет. В ней всегда оставался неистребимый запах ближайшей помойки, и никакие сквозняки не могли его выветрить.

Он вошёл в свой двор. Вечерело. В центре двора темнел их флигель – холодный, молчаливый, пустой. У него были ключи от дома, которые дала Анна, но Леонид Матвеевич не хотел даже сделать шаг в сторону палисадника, чтобы какая-нибудь деталь – ставень ли, забора, неубранной клумбы – не разбередила в нём вос