Мы вовсе не врачи – мы боль.

Александр ГЕРЦЕН

Бог был доволен своей работой – вот что ужасно!

Самюэль БАТЛЕР

После встречи с Анной на «Толкучке», почти до начала зимы Питаев обменивал драгоценности на продукты. Вначале продавал какое-нибудь ювелирное изделие, а потом на вырученные деньги покупал съестное, в основном, консервы и сало. Вместо сливочного масла плохого качества он покупал растительное, в бутылках.

Растительного масла на «Толкучке» было много. Его отжимали не только из подсолнечника, но из рисовых отрубей, сои, конопли и даже из вишнёвых косточек.

В толпе он заметил женщину с бегающими глазами, продающую пакетики сульфидина, но не купил. Мало ли что может быть под видом порошков. Кроме того, несколько пузырьков с йодом, большой бинтовой рулон, два термометра и несколько разных лекарств, включая сульфидин, ему передала Анна. Тогда на «Толкучке» она ему призналась, что стала «невольной воровкой» в госпитале.

Чтобы не вызвать подозрение, Питаев ежедневно менял по одному ювелирному украшению, и спустя всего неделю, был уже «своим» среди постоянных торговцев продуктов, нескольких ювелиров и даже двоих «подпольных миллионеров». Впрочем, миллионерами они сегодня только звались – до войны один был директором торговой базы, а другой заведующим мясным магазином. И хотя деньги «в чулках» почти закончились, эти люди, привыкшие жить на «широкую ногу», не могли себе отказать за «смешные деньги» купить несколько дорогих ювелирных изделий.

Впрочем, и «смешных» денег Питаеву хватало на продукты, так что его квартира стала похожа вскоре на продуктовый склад. Боясь, чтобы всё это не пропало при случайном обыске, большую часть он отнёс в подвал кочегарки, сложил в деревянные ящики, накрыл кусками брезента, засыпал углём. А для верности забросал ещё сверху поленьями дров.

После очередной удачной мены, спрятав в подвале новую порцию продуктов, Питаев вымыл руки в старом рукомойнике, покрытом налётом от угольной сажи, и быстрым шагом направился домой.

Было начало декабря, всего семь вечера, а мгла уже наполнила собой город. Зима и не думала приходить в Зуев. И если под Москвой трещали настоящие русские морозы, от которых немцам некуда было деваться, как когда-то французам, то из Зуева никак не могла уйти на покой осень. Она была настолько поздней, что перешла все мыслимые и немыслимые границы. Температура в городе была плюсовой, а небесная бездна, оправдывая своё название, без устали проливала на землю бесконечные потоки холодных дождей.

В центре большого пустынного двора тускло горел один-единственный фонарь. Он горел сам по себе, ничего не освещая вокруг, словно далёкая звезда, свет которой никогда не дойдёт до Земли.

Внезапно Питаев заметил, как мимо фонаря пролетело живое крылатое существо, не похожее на птицу.

«Летучая мышь, что ли?..» – спросил Питаев сам у себя, и тут же удивился – в их дворе никогда не водились летучие мыши.

Спустя мгновенье на его плечо кто-то присел. Питаев даже вздрогнул от неожиданности. Он хотел сбросить неизвестного летуна, перепутавшего ветку дерева и плечо человека, как вдруг тот сказал:

– Здравствуйте, Борис Иванович! Это я, Щёголь…

– Ну, сынок, ты даёшь! – с изумленьем выдохнул Питаев. Он наконец-то узнал летающего котёнка, которого не раз видел в партизанском отряде. – Так можно и заикой заделаться!..

– Извините… – смутился тот. – Не до церемоний… Дело у меня к вам огромной важности!..

Так управдом Питаев узнал о канализационном ходе – из гетто в город и обратно, до самой реки, который расчистил Станционный по имени Шлагбаум, и о том, что таким образом можно спасти всех узников гетто и, в первую очередь, детей. Не заходя домой, Борис Иванович тут же отправился со Щёголем в сквер, где находился второй вход в ливневый коллектор.

Если только что Питаев ругал этот ранний промозглый вечер, то теперь он был рад, что густые осенние сумерки скрывают от чужих глаз одну из городских тайн.

– Ну, вот что, сынок, – сказал он котёнку. – Передай Еве, чтобы меня ждали у того люка, под вагоном. А я лично проверю весь подземный путь и пойму, смогут ли по нему пройти дети. Словом, – прикинул он, – часа через три пускай встречают.

– Есть, командир! – ответил Щёголь и полетел на железнодорожную станцию.

А Борис Иванович возвратился к себе домой, чтобы сложить в рюкзак первую партию продуктов.

В окно забарабанил дождь. Пришлось надеть сапоги и брезентовый дождевик с капюшоном, а уж на него рюкзак. В глубокий карман плаща Питаев сунул небольшой ломик, чтобы с его помощью поднять крышку люка, в другой карман положил ручной электрический фонарь, с питанием от батареи – последней и единственной – и, на всякий случай, свечи со спичками, если вдруг тот перестанет работать. Сам фонарь работал вполне исправно, может быть от того, что был он, как ни странно, довоенного немецкого производства, но батареи для него достать было негде. Питаев хотел купить их у полицаев, которые пользовались похожими фонарями, но те заломили такую цену, что от покупки пришлось отказаться.

Около девяти вечера он вошёл в городской сквер и вновь очутился у водопроводного люка.

Вокруг никого не было.

Борис Иванович достал ломик, ловким сильным движением поднял круглую чугунную крышку и отодвинул её в сторону. Затем осветил фонарём круглое отверстие и увидел железную лестницу, ведущую на самое дно. Питаев присел на край люка, опустил ноги, подошвами сапог нащупал перекладины лестницы, но встать на них не смог – мешал рюкзак за спиной. Он снял его и, чуть спустившись по лестнице, осторожно потянул следом за собой, чтобы не разбить несколько бутылок с растительным маслом. Лестница была невысокой, метра три. Когда рюкзак уже лежал внизу, Борис Иванович, помогая себе ломиком, задвинул над собой крышку люка и, очутившись на дне коллектора, зажёг фонарь.

Ливневый коллектор оправдывал своё название. Под ногами сплошь была вода, доходившая до щиколотки. Питаев даже похвалил себя за то, что сменил обувь. Высота водостока была чуть выше полутора метров, поэтому пришлось идти, немного согнувшись, и втянув голову в плечи. Таким неудобным манером, с тяжёлым рюкзаком в руке, следовало пройти несколько километров. Другого выхода не было, и другого хода тоже, поэтому он взял рюкзак в руки и медленно двинулся по направлению к железнодорожной станции.

Под ногами хлюпала вода, неровные стены подземного хода были влажными и холодными. Питаев сосредоточил свой взгляд на том, что под ногами, чтобы не поскользнуться и не упасть – мутная грязная вода скрывала неровную поверхность дна. На всём пути попадались камни, изредка тела захлебнувшихся в воде мёртвых крыс с озлоблённым оскалом. Питаев шёл и думал о детях, которых нужно будет провести через этот канализационный ад. Смогут ли они его пройти, не испугаются?..

В одной из ниш, где воды почти не было, он сделал привал, присев прямо на землю и погасив фонарь. Нужно было экономить батарейку, в случае чего, он зажжёт свечу.

Сразу же в темноте возникли яркие картины воспоминаний. Жена… Мальчишки… Довоенное лето сорокового… Последний отпуск со своей семьёй… Берег реки Искры… Костёр, на котором Лариса готовила уху... Игра в волейбол… Запуск бумажного змея, на котором нарисован серп и молот… Ночь… Крепкий сон детей… Его крепкие и нежные объятья, в которых бесконечно любимая жена… Что они сейчас все делают? Спят? Ужинают? Греются у печки?.. Воспоминание о семье придало ему сил. Питаев встал, включил фонарь, глянул на часы… Прошло больше часа, как он спустился сюда. «Наверняка полпути прошёл», – подумал Питаев, и двинулся дальше по тесному подземному коридору, уже ни минуты не останавливаясь.

Наконец, он дошёл до того места, где коллектор внезапно расширился. По правой стороне подземный коридор продолжал уходить в темноту, скорее всего, как догадался Питаев, к реке, а слева он увидел металлическую лестницу, где вместо ступенек – в стену были вбиты толстые чугунные крючья.

Борис Иванович посветил фонарём наверх и увидел оборотную сторону чугунной крышки люка.

«Дошёл…», – обрадовался он.

Питаев поднялся на несколько крючьев-ступеней и, упершись ладонью в чугунный круг, напрягся, чтобы поднять крышку люка над собой. К его удивлению, она приподнялась легко. Он осторожно, без стука и скрежета, отодвинул её в сторону. Направив к верху фонарный луч, увидел днище вагона.

Первое, что сделал Питаев – поднял над головой рюкзак с продуктами и положил его на край люка, затем стал подниматься сам, становясь с крюка на крюк. Едва не стукнувшись головой о тяжёлую ось колёсной пары, он на четвереньках вылез наружу.

Кругом было темно и пусто.

«Есть тут кто-нибудь?.. – подумал Питаев. – Я ведь просил, чтобы меня ждали… Наверняка этот Щёголь так никого и не предупредил…».

Он потянулся за рюкзаком, как вдруг услышал над собой резкий и довольный голос на немецком:

– Whoa! Hände hoch!

Питаев замер, затем, не оглядываясь, обречённо поднял руки над головой и медленно встал на ноги. Он чуть повернул голову и заметил наставленный на него автомат в руках немецкого охранника. Рядом стоял, усмехаясь, второй.

– Folgen Sie mir! Schnell!

Но едва Питаев сделал несколько шагов от вагона, как услышал за своей спиной глухие удары и непонятный стук о платформу.

Он резко обернулся и увидел охранников лежащими ничком у ног троих молодых мужчин. Это были Толик, Фима и Сеня Векслер, первых двух Питаев не знал. Сеню Векслера он узнал по двору с Черноглазовской.

Ефим наклонился над охранниками и снял с них автоматы, из металлических ножен каждого вытащил штык-нож, из карманов электрические фонари, а у одного из кобуры пистолет, и передал всё это двум другим бывшим юденполицаям. Кроме одного ножа, который положил в карман своей стёганой ватной куртки. Затем он за ноги поволок «вырубившихся» немецких охранников к открытому люку и сбросил их туда по одному. После того, как исчез второй, снизу раздался сдавленный крик, похожий на стон. Ефим, несмотря на свою полноту, ловко полез следом за ними.

Стоящие на платформе молча ждали дальнейшего развития событий. Спустя несколько минут из отверстия люка показалась довольное лицо Ефима, затем и он сам. Но прежде чем выйти из-под вагона, он вырвал несколько пучков травы, росшей между шпалами, и принялся тщательно вытирать свои ладони. Затем, словно пушинку, задвинул чугунную крышку на место и, наконец, очутился на платформе. Опустив руки в бочку, наполненную до половины дождевой водой, он вымыл их и вытер о локти фуфайки. Только потом протянул свою холодную, как лягушку, ладонь Питаеву:

– Ефим Триф.

Кац и Векслер тоже поздоровались с Борисом Ивановичем.

Питаев назвал себя.

– Знаем, – сказал Толик Кац. – Нам о вас Ева рассказала.

– Спасибо, сынки. Я уж думал, отходил своё.

– Ещё походите, – успокоил его Векслер. – Что в рюкзаке?

– Еда, – ответил Питаев.

– Для кого? – с неподдельным интересом спросил Триф, поднимая рюкзак с земли.

– Для всех.

– Для всех мало будет, – поскучнел Фима.

– Ещё принесу, – пообещал Питаев.

– Ребу Хаиму всё отдать нужно, – сказал Толик Кац Трифу. – Он разделит.

– Отдам… – недовольно ответил Фима.

– А он у вас, кто, реб Хаим? – поинтересовался Борис Иванович.

– Староста.

– Значит это мне с ним переговорить надо.

Самым молодым среди бывших полицаев оказался Толик. Пока он бегал за старостой, Векслер рассказал Питаеву о всех событиях, происшедших в гетто. О смертях, о казнях, о свадьбе и о рождении. Когда реб Хаим пришёл, они вместе с Борисом Ивановичем поднялись в хозяйственное купе вагона.

Бывшие юденполицаи влезли в тамбур, чтобы не мокнуть под дождём.

Реб Хаим приложил к стеклу окна кусок фанеры вместо занавески и зажёг огарок свечи, стоявший на столе, с оплывшим вокруг него воском.

Разговор был коротким. Борис Иванович сообщил ему о подземном ходе, ведущем в город, а также пообещал, что готов вывести по нему всех детей из гетто. Для этого понадобится день-другой, чтобы договориться в городе о безопасном месте их обитания. Как только он всё уладит, тут же сообщит через летающего котёнка Щёголя.

Оказалось, что реб Хаим, слыхом не слыхивал о подземном ходе. Он лишь тихо ойкал и качал головой, как о Господнем чуде.

– Много детей в гетто? – поинтересовался Питаев.

– Двадцать семь, – ответил реб Хаим, глядя своим скорбным взглядом на ночного гостя, свалившегося к ним, конечно же, с неба, только через канализационный люк. – Вначале их было больше сотни… Дети очень слабы… Каждый день кто-нибудь умирает… Не представляю, как они пойдут сами, если там, как вы говорите, вода по колено, а идти нужно несколько часов подряд... Эти несколько часов обернутся для них в целые сутки!.. – Он вновь горестно покачал головой: – Нет, сами они не дойдут. Даже у старших детей окончательно подорвано здоровье…

– Самых маленьких, – пообещал Питаев, – я выведу с их матерями. Остальные женщины пусть пока останутся здесь, чтобы не вызвать подозрение у немцев, будто гетто пустеет прямо на глазах. А потом небольшими группами я выведу и взрослых, в сторону реки.

– Так-так-так, конечно, – согласился с ним реб Хаим. – Я всё передам, как вы сказали…

– И ещё, – сказал Питаев. – На каждого ребёнка должна быть записка со всеми его данными – фамилия, имя, отчество, дата и год рождения, имена отца и матери, откуда родом.

– Так-так-так… – кивал головой реб Хаим, запоминая всё слово в слово.

– Только самостоятельно пусть никто ничего не предпринимает, – попросил его Борис Иванович. – И, самое главное, пусть поменьше об этом говорят. Иначе кто-нибудь, сам того не желая, подставит остальных, и всё сорвётся…

Они попрощались и оба вышли из вагона.

– Вам надо спешить, – сказал Питаеву Толик. – Пока остальные охранники не кинулись на поиски этих. – И протянул ему один из электрических фонарей. – Возьмите, ещё пригодится.

Фима влез под вагон и отодвинул крышку люка, приоткрывая для Питаева подземный ход.

Как только крышка захлопнулась над его головой, Питаев спустился по крючьям, спрыгнул в водную жижу и сразу же включил подаренный ему фонарь. Его свет был куда ярче, чем луч старого фонаря. В этом свете была видна каждая трещинка на камнях. И тут же фонарный луч высветил на каменной стене бурые пятна, которых не было, когда Питаев шёл сюда. Он посветил в темноту подземного коридора – в одну сторону, в другую – и вдруг заметил, шагах в десяти, в той стороне, что вела к реке, мужской сапог. Он сделал к нему несколько шагов, уже понимая, что сейчас увидит, и действительно увидел лежащих в воде два неподвижных тела, одетых в немецкую форму. Это были те самые охранники, которых Фима сбросил в канализационный люк. Их шея и грудь были обильно залиты кровью. И Питаев окончательно понял, для чего он сунул себе в карман штык-нож.

Борис Иванович развернулся и поспешил назад, в город, чтобы успеть вернуться до рассвета.

На обратный путь, как ни странно, он потратил меньше времени, чем когда шёл к станции, несмотря на то, что вода от нескончаемых дождей всё прибывала. Вернулся он уже ранним утром, хотя вокруг было всё ещё темно и дождливо. Питаев тщательно закрыл крышкой люк, а сверху набросал опавшие ветки вперемежку с листьями, чтобы никто случайно не увидел этот спасительный ход на свободу.

Его дважды останавливали полицейские наряды, но, увидев пропуск, по которому он мог беспрепятственно ходить по городу в любое время суток, отпускали.

Придя домой, Питаев вымылся, вычистил плащ, отмыл от грязи сапоги, потом натёр их чёрной ваксой и, немного подремав, отправился в Храм Всех Скорбящих Радостей, стоящий неподалеку от городского сада.

 

На следующее утро, когда капитан Шмальке взялся за разработку «окончательного еврейского вопроса» Гиммлера-Хольцмана, в кабинет коменданта вошёл Кобленц:

– Звонит начальник госпиталя. Вы на месте?

Хольцман снял телефонную трубку:

– Добрый день, господин Ланге! – Хольцман внимательно слушал, что ему говорит начальник госпиталя. – И где я вам достану столько крови?.. Ну, хорошо, сейчас же распоряжусь.

Он положил трубку на рычаг и поднял глаза на ждущего приказа адъютанта.

– Передайте капитану Шмальке, чтобы тот завтра с раннего утра организовал вывоз и доставку в госпиталь всех детей из гетто. Всех до одного!.. Включая младенцев! Нашим солдатам, что пострадали при взрывах гаражей, требуется срочное переливание крови.

 

Церковь была небольшая, старинная, шестнадцатого века. Говорят, что проектировал её итальянский архитектор Пётр Францизско Анибале, известный под именем Петрока Малого, которому приписывают авторство церкви Вознесения в Коломенском. Действительно, церкви были похожи, только зуевская пониже да поменьше.

Проводил в ней службы батюшка Макарий, единственный из трёх священников, оставшийся в живых. Настоятеля Храма Серафима полицаи расстреляли ещё летом, за то, что мешал им обобрать Храм, когда те выносили из него позолоченные напольные светильники, серебряные подсвечники да несколько икон в дорогих окладах. А второй батюшка Даниил погиб под бомбёжкой, когда возвращался в Зуев из областного центра.

Постоянно помогали отцу Макарию три женщины, две вдовые, а третья, потерявшая на войне сына. Были они – за уборщиц, сторожей, ключников, даже за пономарей, а коли надо, то и за певчих.

Прихожан в церкви было немного, в основном, заходили пожилые женщины да старухи. И не потому, что советская власть приучила народ к атеизму, просто ходить по городу к часу заутреней службы или вечерней было опасно. А пропуска выдавали далеко не всем.

Борис Иванович вошёл в церковные ворота и перекрестился. До войны он был человеком крещёным, но партийным, и совсем недавно, перед тем, как спасти свою семью из гетто, решил окончательно вернуться в лоно Церкви. Теперь ему доставляло особое удовольствие прилюдно осенять себя крестом, не страшась ни работников райкома, ни НКВД. И вообще Питаев решил больше не бояться быть православным человеком. Он поверил в чудо спасения, когда на следующий день его родные были уже далеко от города, в партизанском лесу. А если кто и «настучит» на него после войны, так сначала её прожить нужно, а уж потом видно будет, кто был прав сегодня, а кто нет. Хотя Питаев и так знал, что право Слово Божье, и поэтому старался не лгать ни себе, ни другим.

Он поднялся по ступеням крыльца, приоткрыл тяжёлую церковную дверь и вошёл внутрь. Сладко запахло ладаном. Горели свечи перед образами и несколько лампадок. Питаев вновь осенил себя крестом, пересёк притвор, где его крестили и, неуверенно подойдя к иконостасу, остановился перед ним.

В Храме никого не было – ни отца Макария, ни женщин. Царские врата были приоткрыты, над ними висела икона «Тайной вечери».

Питаев осмотрелся. В боковых приделах он увидел сюжеты Ветхого завета и Евангельской истории. На столбах, поддерживающих купол, светились лики святых и мучеников. А на западной, самой дальней от алтаря стене, угадывались сцены Страшного Суда.

Он перекрестился, словно оберегая себя от неправедных дел, и сразу же услышал со стороны алтаря шаркающие знакомые шаги.

Из царских врат иконостаса появился настоятель Храма отец Макарий – полный мужчина лет пятидесяти с чёрной с проседью бородой. Он был в мирской одежде, лишь большой серебряный крест на груди выдавал в нём священника.

– А-а, с добрым утром, Борис Иванович! – приветствовал его отец Макарий. – На заутреннюю службу опоздали, до дневного богослужения ещё далеко. Неужто пришли помочь печку класть? Я-то совершеннейший профан в таких делах, а печников сейчас, поди, разыщи. И женщины мои тоже в этом ничего не понимают. И не бабье это дело!.. А вы, я знаю, человек рукастый…

– Конечно, помогу, – заверил его Питаев. – Только вначале о деле поговорить надо…

– Ну, раз надо, значит, поговорим, – кивнул лохматой головой отец Макарий. – Что-то случилось?..

– Да, батюшка, – ответил Питаев. – Как бы нечаянная радость не стала отчаянием…

Они прошли в «свечной ящик», присели на табуреты.

Питаев в нескольких словах обрисовал ситуацию с подземным ходом из гетто, и с детьми, которых нужно спасти.

Отец Макарий сразу всё понял:

– Божье дело задумали, Борис Иванович! А раз Божье, то и я помогу непременно!.. Всю жизнь мечтал Воскресную школу создать. Вот и ученики в двери стучатся… Ну, с девочками легко… Мы на них цветастые платочки наденем – поди, разбери, кто них русская, кто еврейка… А вот с мальчиками сложнее будет… Тут уж никакие рубашонки с вышивкой не помогут!.. Ладно! – решил он. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

И они стали обговаривать все детали Четвёртого Детского Похода.

 

После разговора с отцом Макарием Питаев поспешил домой, чтобы сложить новый рюкзак с консервами. Кроме того, нужно было вновь связаться с гетто, а летающего котёнка нигде не было.

«Эй, где же ты?» – думал Питаев.

Небольшой дождь, что мирно моросил со вчерашнего вечера, постепенно набирал силу. По небу мрачно ползли тёмно-серые рваные тучи. Войдя в арку своего двора, Борис Иванович даже не почувствовал, как ему на плечо присел Щёголь.

– Привет, сынок! – обрадовался и в то же время удивился Питаев. – Ты как узнал, что мне нужен?! Я ведь тебя не звал!

– Зато подумали. А у меня слух сверхмузыкальный, – скромно ответил Щёголь. – Не будь я котёнком, был бы скрипачом Большого Театра!… – И тут же недовольно фыркнув, отряхнулся на плече.

– Ты чего злишься?

– Не люблю дождь…

– Я тоже.

– Вы-то в плаще. А я, как мокрая курица.

– Да нет, – успокоил Питаев Щёголя. – Как мокрый котёнок. Ну, что, готов к полёту?

– Готов! – по-военному ответил тот.

– Тогда запоминай, что нужно передать…

 

Когда стрелки на ручных часах сошлись на двенадцати, Борис Иванович вновь отправился в подземный поход.

На этот раз идти было куда как легче. Мутные холодные потоки, набрав скорость, мчались к реке и подгоняли Питаева. Устоять на месте было почти невозможно. Он боялся, что споткнётся и упадёт в воду, загасив фонарь и замочив спички. И тут же вспомнил слова реба Хаима, когда тот говорил о слабых и обессиленных детях. Как же пойдут они навстречу мощи и силе водяного потока? А если дождь не прекратится?

Питаев с рюкзаком за спиной с трудом развернулся на сто восемьдесят градусов, проверяя возможность двигаться в сторону города. Но сделать хотя бы шаг было невероятно трудно. Мутная вода, клокоча и пенясь, относила его назад. И только держась и хватаясь за выступы камней в стене, он, здоровый и сильный мужчина, с трудом сделал несколько шагов.

С неимоверным усилием Питаев вновь сумел повернуть себя в сторону станции и, гонимый нетерпеливым и шумным потоком, почти побежал, пригнувшись, по нескончаемому тоннелю.

На этот раз он даже не остановился передохнуть. Время творило чудеса. То же расстояние, которое вчера он прошёл почти за два часа, сегодня пролетел за три четверти часа. Не схватись руками за крючья, ведущие к выходу из люка, пролетел бы мимо и нёсся бы без остановки, пока пенящий поток не выбросил бы его прямиком в реку.

Поднявшись по крючьям наверх, Питаев замер, прислушиваясь. Но из-за шума воды никаких звуков за чугунной крышкой так и не услышал. Тогда он тихо постучал в неё костяшками пальцев. Потом постучал сильнее. И лишь тогда достал из внутреннего кармана плаща ломик, вставив конец его в щель под крышкой и медленно приподнял, словно рычагом.

Крышка легко и быстро сместилась в сторону, а над Питаевым нависли три головы бывших юденполицаев.

– Хэндэ хох! – пошутил Ефим Триф.

– С возвращением! – произнёс Семён Векслер.

– Дети и женщины заждались, – сказал Анатолий Кац.

Питаев снял с себя рюкзак и передал его молодым людям. Фима кинул его Сене, тот забросил рюкзак на вагонную площадку.

Фима протянул Питаеву свою сильную руку и помог выйти из люка. Из-под вагона Борис Иванович вылез уже сам и встал на ноги.

Дождь всё нарастал, дул порывистый ветер. В такие дни на вышках никого не было – охранники грелись в домике стрелочника, играя в карты. Перрон тоже был пуст. Векслер и Кац уже стояли в тамбуре, там же находился и реб Хаим. Было видно, что он заметно волнуется.

Питаев и Фима запрыгнули в вагон вслед за всеми.

– А где дети? – спросил всех Борис Иванович.

Реб Хаим кивнул вглубь вагона:

– Все здесь… – И передал ему несколько листов бумаги, свёрнутых вчетверо.

– Что там?

– Список… – тихо ответил староста. – Кроме того, у каждого на груди спрятана его личная запись…

Питаев спрятал список под плащ, во внутренний карман пиджака, затем присел на ступеньку вагона и снял поочерёдно сапоги, выливая из них воду.

– Немцы искали охранников? – спросил Питаев у молодых людей..

– А вы как думаете?.. – ответил Ефим Триф. – Даже с собаками! Но те ничего не нашли.

– Мы вокруг люка мочой обрызгали, – объяснил Сеня Векслер. – Получилось!

– А им сказали, будто видели, что охранники за ворота вышли и назад не возвращались, – добавил Толик Кац.

– Не представляю, как вы пойдёте с детьми, если такая вода… – пожал плечами реб Хаим.

– Я пойду с ними, – ответил Кац.

– И я, – сказал вслед за ним Векслер.

Фима размышлял недолго:

– Не думаю, что вы без меня справитесь…

– Спасибо, сынки, – сказал им Питаев, с трудом надевая сапоги на вспухшие от воды ноги. – Староста прав… Вода всё прибывает… Так что сделаем иначе. Подождём, пока дожди кончатся, а уж потом всё и организуем... Думаю, ждать осталось недолго. Денёк-другой…

Реб Хаим закивал головой:

– Так-так… Не надо рисковать детьми… Хотя бы этих сохранить…

 

Анна выполнила просьбу Лёни «достать какого-нибудь снотворного». Он не объяснил ей, зачем оно ему понадобилось. Сказалась старая привычка не спрашивать мужа ни о чём, когда дело касалось его работы. В то время, когда начальник госпиталя делал утренний обход, она стащила из ящика его письменного стола целую коробку люминала. Ланге принимал его перед сном, которого напрочь лишился, работая врачом в берлинской тюрьме Моабит. В похищенной коробке было десять пакетиков сонного порошка, и таких коробок в письменном столе оставалось ещё много.

Она встретилась с мужем поздней дождливой ночью 9 декабря. Чтобы не выходить из ворот госпиталя – для этого надобно было разрешение или пропуск Юргена Ланге – они по договорённости последней их встречи на Черноглазовской, часто встречались у ограды. Передав ему пачку с таблетками, Анна заспешила обратно, продолжить дежурство.

Ещё в сентябре она сама напросилась дежурить в госпитале ежедневно. И не потому, что так пеклась о немецких солдатах, получивших сильные осколочные ранения во время нескольких взрывов партизанами гаражей. Ночью не надо было прятаться с изготовлением «витаминизированной вакцины» для всей немецкой бронетанковой группы – той самой вакцинны, что не успел сделать доктор Туйсузян.

Спустя несколько месяцев после его смерти, Анна случайно наткнулась в тумбе его письменного стола на небольшую старинную книжку «О ядахъ» с бумажными закладками между страницами, где карандашом были подчёркнуты нужные абзацы. Зная о том, что задумал Туйсузян, она решила сделать это сама в его память. Ингредиенты были совершенно обычными веществами, однако до той поры, пока их, разведённых в известных жидкостях, в определённой последовательности и нужном количестве, не нагревали до точно заданной температуры – ни на градус меньше, ни больше. После чего эта смесь и становилась сильнодействующим ядом. Лишних полградуса вверх или вниз оставляли их в безвредном состоянии.

Каждую ночь в лаборатории Анна готовила «вакцину». Нужно было сделать около ста ампул, чтобы погубить всю моторизованную группировку.

Вместе с ней в госпитале дежурил кто-нибудь из младшего персонала – медсестра или медбрат.

Так было и в эту ночь. С Анной осталась Линда – настоящий плакатный образ немецкой девушки – сильной, энергичной, улыбчивой, натуральной блондинки. Она постоянно делала доктору Шварц комплименты своим детским восторженным голоском по поводу её женственности, или, наоборот, твёрдых мужских качеств во время хирургических операций; по поводу вкуса Анны одеваться – скромно, но стильно; не умолкая, говорила, что счастлива быть рядом с ней, набираясь должного опыта, а ещё уверяла доктора Шварц, что та для неё, как старшая сестра.

Все эти, набившие оскомину откровения и щебетания, разносились по всему госпиталю ежедневно. Ночью же, когда госпиталь засыпал до утра, Линда, сидя на своём посту в коридоре второго этажа и не слыша ни храпа раненых, ни их сопенья, ни стонов, затаив дыхание, читала роман Карла Мая – любимого детского писателя Адольфа Гитлера – про индейца Виннету. В это же время Анна, запершись в лабораторном подвале, колдовала над горелкой с водяным термометром в руке. И пока Линда мчалась на коне в одном седле с красавцем-индейцем, в голове Анны постоянно слышались слова и фразы из Клятвы Гиппократа:

«Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукою права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, даю обещание в течение всей своей жизни не омрачать чести сословия, в которое ныне вступаю…».

 

«Придётся омрачить, ещё как придётся!..» – возражала Анна Гиппократу.

«Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, – проносились в её голове слова Клятвы, – свято хранить вверяемые мне врачебные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия…».

 

«Придётся употребить, придётся!..» – твердила она наперекор словам древнегреческого эскулапа.

«Обещаю не заниматься приготовлением и продажею тайных средств…».

 

«К чему обещать, если я их уже готовлю…» – думала она, будучи уверенной в своей правоте.

 

Когда Питаев вернулся во двор на Черноглазовской, из ночной мглы вынырнул мужской силуэт, в котором он узнал своего жильца из флигеля.

– Добрый вечер, Леонид Матвеевич! – удивился Питаев. – Поздно гуляете! В наше-то время!..

– Да вы тоже, Борис Иванович, как будто не спите…

– Работы много.

– У меня, знаете, тоже…

– Знаю, – холодно ответил Питаев.

– Ничего вы не знаете! – в сердцах произнёс Шварц. – А я вот к вам шёл.

– Зачем? – насторожился Питаев.

– Есть разговор.

– Не о чем нам с вами разговаривать! – твёрдо произнёс, как отрезал Питаев.

– Тема найдётся. И очень важная. Ведь вы, как я знаю, для детей гетто еду собираете.

– Это вам кто сказал? – прищурился Питаев.

– Жена моя, Анна Павловна. А если вы насчёт моей службы в Комендатуре, то «не судите, да не судимы будете…».

Они стояли друг против друга, напоминая двух мокрых петухов после драки.

– Словом, так! – сказал Шварц. – Я вам сейчас что-то скажу, а вы уж дальше сами решайте, как поступить с моей информацией.

Питаев на сей раз промолчал, решив выслушать, что тот ему скажет.

– По моей информации, – продолжил Шварц, – завтра с утра всех детей гетто собираются погубить.

– Как погубить?.. – не понял Питаев.

– Раненым немцам кровь для переливания потребовалась. Вот они её из детей всю и выкачают. Уже отдан приказ коменданта отвезти их утром в госпиталь. Понимаете? Всех!.. И мою Еву тоже… – глухо добавил он.

Питаев посмотрел на него уже иным взглядом, ещё не сострадания, но уже без гримасы презрения.

– Откуда узнали? От коменданта?

– Нет. От полицаев у Комендатуры, тех, кто завтра в гетто поедет детей брать. А Хольцман давно со мной не откровенничает, ведь там же моя дочь… Этим он постоянно держит нас с Аней на крючке. Если дёрнемся, он её в кулаке задушит… Как цыплёнка… – Шварц снял с лица очки, нашёл в кармане платок и стал бесполезно протирать мокрые от дождя стёкла.

– И что вы предлагаете? – спросил Питаев, желая выяснить – знает Шварц о подземном ходе или нет.

– Сообщить туда… им… – Леонид Матвеевич кивнул в сторону невидимого партизанского леса. – Вдруг помогут.

Питаев успокоился – Шварц был не в курсе.

Словно заезженная пластинка на патефоне, шуршал по голым веткам сам себе надоевший дождь.

И Борис Иванович тут же принял решение, что именно сегодня ночью нужно вывести всех детей из гетто.

– Спасибо, что предупредили, – сказал Шварцу Питаев. – Мы сделаем всё, чтобы спасти детей. И вашу дочь тоже.

– Если нужна моя помощь – я с вами! – не задумываясь, ответил Леонид Матвеевич.

– Не волнуйтесь! Людей у нас хватает.

Шварц опустил голову. Ему на мгновенье стало стыдно за то, что он, живой и здоровый, находится в городе, почти в безопасности, а в это время в землянках…

– Не совеститесь, Леонид Матвеевич, – словно угадывая его мысли, оборвал его Питаев. – «Каждому своё».

Шварц кивнул головой:

– Jedеm das seine…».

– Что? – не понял Питаев.

– Ничего-ничего! Это я перевёл вашу фразу на немецкий… Ну, я пошёл…

– Домой? – спросил Питаев, кивнув на флигель.

– Нет, – ответил Леонид Матвеевич. – На съёмную квартиру.

– Такая необходимость – плестись под дождём через весь город?

– В семь утра за мной приедет машина из Комендатуры. Как обычно… Ещё нужно привести дела в порядок… – За словом «дела» он имел ввиду редактуру «книги Хольцмана».

Он суетливо достал из кармана клочок бумаги и карандаш, что-то черкнул и протянул Питаеву:

– Возьмите… Здесь адрес, где я живу на Оружейной… Если что – дайте знать… Мне с вами ещё об одном деле переговорить нужно… Но это уж как-нибудь… Сейчас, главное, спасти детей…

И впервые в жизни они протянули друг другу руки и крепко их пожали…

Проводив Шварца взглядом в арку дома, Питаев закурил папиросу и тихо позвал:

– Кис-кис!..

На его плечо тут же сел, вновь непонятно откуда взявшийся Щёголь.

– Привет, летун! Мухой лети в гетто и передай Сене Векслеру, чтобы все дети сегодня же ночью были готовы к походу в город. Запомнил?

– Запомнил… – ответил летающий котёнок. – Только мухи осенью не летают. Это факт.

– Ладно, сынок, ошибся. Ты дальше запоминай. Если спросят, почему – скажешь, что события резко изменились. Понял?

– Понял.

– Так и передай: поход состоится сегодня в любом случае, даже если повторится Всемирный Потоп!

– О Потопе так и сказать? – переспросил Щёголь.

– Так и скажи!.. – кивнул Питаев.

 

Наступил вечер девятого декабря, когда семьдесят третья ампула была готова. Анна завернула её в вату, затем в марлю, словно новогоднюю игрушку, которую кладут в коробку до следующего Нового года.

«Надо будет пересчитать ещё раз, – подумала она. – Или я ошиблась в подсчёте, или действительно, сделала на одну меньше».

В дверь постучали.

Анна вздрогнула и чуть не уронила ампулу на пол.

– Кто там? – спросила она в полной тишине, крепко зажав ампулу в ладони.

– Ich bin's, Frau Anna – Linda!.. – раздался за дверью детский голосок медсестры.

– Nur eine minute! – Анна подошла к шкафу, где уже ждали в коробках остальные семьдесят две, или семьдесят три ампулы, наполненные ядом, и положила к ним ещё одну. Затем закрыла шкаф на ключ, опустила его в карман своего халата, и отодвинула засов на двери.

Дверь тут же распахнулась, как при сильном сквозняке, и в лабораторию шумно и энергично вошёл Юрген Ланге. За ним – офицер и два солдата, с нашивками Абвера. И только потом появилась фройлен Линда. На её лице, вместо наивно-восторженной улыбки, впервые была строгая надменность, смешанная с любопытством.

Анна тут же вспомнила, как однажды забыла запереть дверь лаборатории, когда её срочно вызвал к себе начальник госпиталя. Неужели эта белокурая фройлен тогда сюда заглянула?

Да, это было в тот самый день. Медсестра давно следила за каждым шагом Анны Шварц – с первого дня своего появления в госпитале. Ведь фройлен Линда, эта белокурая наивная щебетунья, играющая роль перезревшей девочки, на самом деле, была секретным агентом.