II. Аллегоризм в языке поэзии Тютчева

 

Семантика поэзии Тютчева отличается большой слож-

ностью. Если привычная картина в истории литературы

состоит в том, что отдельные поэты и целые литературные

направления переходят от одного типа смыслообразования

к другому как от этапа к этапу, то для Тютчева харак-

терно, часто в пределах одного стихотворения, совмеще-

ние самых различных и исторически несовместимых семан-

тических систем. Одни слова у него несут барочно-алле-

горическую семантику, другие связаны с романтической

символикой, третьи активизируют мифологический пласт

значений, оживляющий черты глубокой древности, четвер-

тые с исключительной точностью и простотой обозначают

вещный мир в его предметной конкретности. Без реконс-

трукции всех этих семантических пластов, их столкнове-

ний и переплетений семантика слова у Тютчева не может

быть уловлена.

Цель настоящей заметки - характеристика некоторых

особенностей аллегорической образности Тютчева. А.

Шульце в содержательной -работе, посвященной малым фор-

мам поэзии Тютчева, обратил внимание на связь стихотво-

рения "Фонтан" с одним устойчивым образом из общеевро-

пейской эмблематики. Речь идет о заключительных стихах:

 

Как жадно к небу рвешься ты!

Но длань незримо-роковая,

Твой луч упорный преломляя,

Свергает в брызгах с высоты.

 

Образ незримо-роковой руки, останавливающей струю

фонтана, был бы совершенно загадочным, если бы не де-

шифровался с помощью одной из весьма известных в свое

время, но тютчевскими читателями, вероятно, уже забытых

эмблем. Шульце указал, что рука в христианской эмблема-

тике "часто представляет божественный промысел"2. Дейс-

твительно, в классическом и изданном на многих языках

эмблематическом справочнике Диего де Сааведра Фахарды

находим изображение фонтана, останавливаемого рукой,

выходящей

 

Исправляем вкравшуюся в цитируемое издание и не

оговоренную опечатку "сверкает" вместо "свергает", ли-

шающую все стихотворение смысла.

2 Schuize A. Tjutcevs Kurzlyrik. Traditionszusammen-

hange und Interpretationen // Forum slavicum. Munchen,

1968. Bd 25. S. 76.

из облака, с латинским девизом: "vires alit" - и пояс-

нительной легендой:

"И поле должно иметь свой отдых, дабы богатейшие

плоды приносить. Доблесть возобновляется праздностью и

набирается сил, так же как заткнутый рукой фонтанчик,

как учит настоящее изречение"'. Однако более вероятным

источником тютчевского образа были петровские "Симболы

и емблемата", которые в XVIII в. не были редкостью в

домашних помещичьих библиотеках. Здесь находим то же по

сюжету изображение (у Сааведры рука спускается из пра-

вого верхнего угла, что соответствует норме; то, что в

"Симболах и емблематах" она выходит из левого, видимо,

результат перевернутости клише в этом, вообще, довольно

технически неискусном издании)2. Подпись по-голландски:

"фонтан, заткнутый (gestopt) рукой" - сопровождается

девизом на русском, латинском, французском, итальянс-

ком, испанском, шведском, английском и немецком языках.

Русский текст гласит: "Ободряет силу". Эмблема эта была

известна не только Тютчеву, но и Козьме Пруткову, явля-

ясь ключом к его знаменитому изречению: "Если у тебя

есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану". Из-

речение это прямо связано с идеей эмблемы: заткнутый

(ср. голландскую подпись) фонтан отдыхает ("muB seine

Ruhe haben" - у Сааведры) и набирает новые силы. Тют-

чевское истолкование субъективно и подчинено его общим

воззрениям. Однако для нас важен в данном случае самый

факт обращения к эмблематике как источнику образа.

Образ фонтана - не единственный у Тютчева, требующий

для своего понимания того, чтобы в читателе было живо

чувство эмблематической семантики. Во втором стихотво-

рении из цикла "Наполеон" читаем:

 

В его главе - орлы парили,

В его груди - змии вились...

 

Противопоставление и сопоставление орла и змеи, име-

ющее древние мифологические корни, здесь ближайшим ис-

точником, видимо, имеет мир барочных эмблем и аллего-

рий. Барочная природа этих образов проявляется, в част-

ности, в том, что восприятие их должно быть чисто сло-

весным и исключающим непосредственно-зрительное предс-

тавление. Для художественного мышления последующих эпох

образ этот был бы или невозможным по своей изысканнос-

ти, или просто комическим именно потому, что неизбежно

вызывал бы зрительно-конкретные представления. Ср. па-

родийное у Пруткова:

 

...Но вижу я: уж вас объемлет страх!

Змеей тоски моей пришлось мне поделиться.

Не целая змея теперь во мне... но - ax! -

Зато по ползмеи в обоих шевелится.

 

1 Saavedra Fajardo D. de. Ein Abriss eines ChristI-

ich-Politischen Printzens. Amsterdam, 1655. S. 701.

2 Симболы и емблемата оуказом и благопоседении Его

Освященнеишаго Величетва (так. - Ю. Л.) Высокодержавни-

шаго и Пресветлеишаго Императора Московскаго, Великаго

Государя Царя и Великаго Князя Петра Алексеевича. Амс-

тердам, 1705. С. 22-23. Эмбл. № 64.

3 Козьма Прутков. Избр. произведения. Л., 1951. С.

87.

Специфика барочного аллегорического метафоризма состоит

в том, что слова, обозначающие те или иные предметы,

должны дешифровываться не вещественно-бытовым, а эмбле-

матическим кодом, но между собой они связываются по те-

матическим законам связей в вещественном мире. Так,

например, слово якорь должно семантически обозначать не

деталь корабельной оснастки, а веру, одновременно восп-

ринимаясь как сигнал определенного "аллегорического"

стиля. Но естественным окружением веры в этом случае

окажутся такие "вторичные идеи" (пользуясь терминологи-

ей Ломоносова), как море, волны, корабль, буря и пр.

Таким образом, само эмблематическое слово оказывается

как бы упаковкой, сквозь которую читатель проникает не-

посредственно к значению. Но выбор всей синтагматичес-

кой цепочки последующих знаков определяется этой "упа-

ковкой". В том же стихотворении Тютчева читаем:

 

Он был земной, не божий пламень,

Он гордо плыл - презритель волн, -

Но о подводный веры камень

В щепы разбился утлый челн.

Очевидно, что если образы эти дешифровывать зритель-

но, то получится абсурдный эффект реализованной метафо-

ры: пламень, гордо плывущий по волнам - картина того же

плана, что и образ двух половинок змеи, шевелящихся в

поэте и владелице альбома. Это не зрительный образ, а

знак стиля. Но развитие темы определяется именно зри-

тельно-образной стороной эмблематики.

Примеры такой семантики встречаем у Тютчева во мно-

жестве. Так, например, насквозь эмблематично стихотво-

рение "Стоим мы слепо пред Судьбою...". В какой мере

условия жанровой стилистики подразумевают отрешение от

зрительных ассоциаций, показывает пятая строфа:

 

Для битв он послан и расправы,

С собой принес он два меча:

Один - сраженный меч кровавый,

Другой - секиру палача.

 

То, что меч и секира определяются как "два меча",

ясно свидетельствует о невозможности и ненужности ка-

ких-либо зрительных представлений (иначе текст делается

абсурдным). "Два меча" означают две кары, два возмездия

плюс сигнал общей аллегоричности стиля.

Но эта же строфа раскрывает и сложность данного ас-

пекта тютчевской стилистики. Очевидно, что степень абс-

трактности слова "меч" во втором и третьем стихах раз-

лична: во втором стихе меч, который в равной мере обоз-

начает и меч и секиру, - чистая абстракция, смысл кото-

рой может только исказиться до комизма любой зрительной

конкретизацией. Но во втором случае меч противопостав-

лен секире, что подразумевает известную степень конкре-

тизации (в рамках общей аллегоричности). Это соскальзы-

вание Тютчева с аллегоризма на романтическую символи-

ческую суггестивность, с одной стороны, и веществен-

ность, с другой, создает сложную гамму промежуточных

значений с колеблющимся удельным весом тех или иных

стилистических образующих. Так, если стих:

 

С собой принес он два меча -

 

не должен вызывать предметных ассоциаций, то иначе

обстоит дело со стихами:

 

Черты его ужасно строги

Кровь на руках и на челе...

 

Это уже не эмблема, а аллегорическая живопись с

двойным просвечиванием значения и выражения друг сквозь

друга. А вторая строфа:

 

Еще нам далеко до цели,

Гроза ревет, гроза растет, -

И вот - в железной колыбели,

В громах родился Новый год...

 

дает в пределах одного строфико-синтаксического

единства целую иерархию колебаний между крайними типами

смыслообразования.

Эмблематизм наиболее сгущен в политической поэзии

Тютчева, но в целом свойствен его стилю как таковому.

Иногда он проявляется как еле ощутимое смысловое подс-

вечивание. Так, в стихотворении "Как неожиданно и яр-

ко..." изобразительная "вещность" описания радуги в

стихе:

 

И в высоте изнемогла... -

 

вызвала одобрение Л. Н. Толстого, отметившего этот

стих тремя восклицательными знаками. Это же отметил и

И. С. Аксаков, писавший, что "нельзя лучше выразить

этот внешний процесс постепенного таяния, ослабления,

исчезновения радуги".

Однако концовка стихотворения:

 

Ушло, как то уйдет всецело,

Чем ты и дышишь и живешь, -

 

переключает весь его текст в аллегорический план и

все его значение переводит в новый ключ, включая текст

стихотворения в цикл, посвященный смерти Е. А. Денись-

евой (что подкрепляется датой написания, 5 августа

1865; Денисьева скончалась 4 августа 1864 г.).

Однако нигде в тексте не упомянутые эмблематическое

значение радуги как надежды и мифологическая семантика

ее как знака союза и соединения - человека и Бога, неба

и земли, воды верхней и воды нижней, живых и мертвых -

подсвечивают смысловой строй стихотворения, придавая

ему многозначность. Таким образом проявляется одна из

существенных особенностей смыслообразования у Тютчева:

он никогда не придерживается той

 

Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева.

М., 1886. С. 97.

системы жанрово-семантической кодировки, которая декла-

рируется. Текст его колеблется между различными куль-

турно-семантическими кодами, а читатель непрерывно ощу-

щает себя пересекающим разнообразные структурные грани-

цы. Так, например, в стихотворении "Памяти Жуковского"

вся первая строфа дается как аллегорическое развитие

уже тривиальной и стершейся в середине XIX в. метафоры

"вечер жизни".

 

Я видел вечер твой. Он был прекрасен!

В последний раз прощаяся с тобой,

Я любовался им: и тих, и ясен,

И весь насквозь проникнут теплотой...

О, как они и грели и сияли -

Твои, поэт, прощальные лучи...

А между тем заметно выступали

Уж звезды первые в его ночи...

 

Но следующая строфа резко переводит текст в другую -

бытовую - систему кода. Эффект отказа от аллегорическо-

го типа значений создает обостренное ощущение реальной

бытовой атмосферы уютного кабинета, в котором престаре-

лый поэт читает свой перевод "Одиссеи" Гомера. Резкое

возвращение в двух последних стихах строфы к семантике

аллегорического типа придает стершейся образности новую

остроту. А сами эти две последние строки колеблются в

семантических полях реального и аллегорического пейза-

жа, подсвеченного также романтическим космизмом:

 

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья -

Он все в себе мирил и совмещал.

С каким радушием благоволенья

Он были мне Омировы читал...

Цветущие и радужные были

Младенческих первоначальных лет...

А звезды между тем на них сводили

Таинственный и сумрачный свой свет...

 

Живя в пересечении полей разнообразных семанти-

ко-жанровых кодов, текст Тютчева как бы вспыхивает раз-

личными гранями, поворачиваясь, как кристалл в лучах

света.

 

 

1 Об использовании Тютчевым стершихся метафор и "по-

этизмов" см.: Гинзбург Л. О лирике. М.; Л., 1964. С.

94-101; Григорьева А. Д. Слово в поэзии Тютчева. М.,

1980. С. 216 и др.

 

Поэтический мир Тютчева

 

Творчество Ф. И. Тютчева не обойдено вниманием исс-

ледователей. Начиная с известной статьи Н. Некрасова

"Русские второстепенные поэты" и вплоть до наших дней

литература о его жизни и творчестве не перестает расти.

К 1973 г., согласно указателю И. А. Королева и А. А.

Николаева, она насчитывала 2585 названий. Среди них -

несколько десятков превосходных работ, знакомство с ко-

торыми необходимо каждому, кто интересуется творчеством

поэта'. О Тютчеве сказано много, и много сказано хоро-

шо. Однако, знакомясь с богатой тютчевианой последних

трех десятилетий, нетрудно заметить, что в фундаменте

ее лежат небольшие по объему труды трех авторов: Л. В.

Пумпянского, Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова. Статья

Л. В. Пумпянского "Поэзия Тютчева", опубликованная в

сборнике "Урания: Тютчевский альманах" в 1928 г., обос-

новала подход ко всему поэтическому наследию Тютчева

как к единому тексту, парадигме вариантов глубинной

смысловой структуры. "Замечательной чертой поэзии Тют-

чева, - писал Л. В. Пумпянский, - является обилие пов-

торений, дублетов. Их роль в его творчестве тем более

велика, что и без этого небольшое число его стихотворе-

ний при внимательном анализе еще суживается, оказывает-

ся системой, слагающейся из весьма немногих тем; каждая

тема повторена несколько раз с сохранением всех главных

 

1 Кроме сохраняющих свою ценность высказывании о по-

эзии Тютчева Н. Некрасова, И. Тургенева, Л. Толстого,

Н. Чернышевского, Н. Добролюбова, Ап. Григорьева и А.

Фета и ценной, хотя и тенденциозной, биографии И. Акса-

кова, здесь следует отметить работы Вл. Соловьева, С.

Франка, Д. С. Дарского, ряд статей В. Брюсова, А. Блока

и А. Белого, а из более поздних - исследования К. Пига-

рева, В. В. Гиппиуса, Л. Я. Гинзбург, небольшую, но

исключительно ценную статью Г. А. Гуковского о Тютчеве

и Некрасове (проблема, поставленная еще Д. Мережковс-

ким), статьи Б. Я. Бухштаба, Я. О. Зунделовича, Н. Я.

Берковского. Из обильной, но разнокачественной тютчеви-

аны последних десятилетий хотелось бы указать на книги

В. Н. Касаткиной, статьи Е. А. Маймина, диссертацию и

статьи Л. П. Новинской, статьи Л. М. Бинштока, Л. М.

Щемелевой, К. Г. Исупова, А. А. Николаева, В. А. Грех-

нева.

 

отличительных ее особенностей". И далее: "Вся небольшая

книжка стихов Тютчева представится системой нес-

кольких таких "гнезд", которые, если бы были расположе-

ны в порядке развития одной (романтической) идеи, дали

бы полную, хотя и крайне сжатую систему теоретического

романтизма"'. Л. В. Пумпянский выделил основные темы

Тютчева, как они виделись исследователю, с явной ориен-

тацией на философскую систему Шеллинга, в которой он

видел квинтэссенцию "романтической метафизики, которая

всегда стремилась одним грандиозным мифом охватить и

природу и человечество"2. Л. В. Пумпянский глубоким

анализом стиля Тютчева превратил гипотезу о причастнос-

ти его к традиции Державина в доказанный историко-лите-

ратурный факт. Место Тютчева в литературном процессе

раскрывалось как производное от столкновения культурных

традиций, а это последнее объясняло сложное своеобразие

поэтической семантики его творчества:

"Историко-литературный опыт говорит, что чем значи-

тельнее какое-либо исследуемое явление, тем парадок-

сальнее оказывается встреча тех элементов, которые,

нейтрализовавшись, его сложили". Творчество Тютчева, по

оценке Пумпянского, - "сплав Шеллинга с Державиным",

"соединение несоединимых: романтизма и барокко"3.

Небольшая статья Б. М. Эйхенбаума "Письма Тютчева"

была откликом на публикацию писем поэта ко второй жене

и появилась в кн. 3 "Русской мысли" за 1916 г. Позднее

была перепечатана в его сборнике статей "Сквозь литера-

туру" (1924). Написанная еще в "доопоязовский" период,

статья выдвигала тезис исключительной важности, пред-

восхищавший бахтинскую идею хронотопа. Считая, что

предметом изучения должна быть поэтическая онтология,

картина мира, определяющая художественное мировосприя-

тие поэта, Б. М. Эйхенбаум, не без влияния С. Франка,

ставил задачу создания эстетики, которая "опирается на

онтологию". "Преградой для взора художника, всматриваю-

щегося в сущность мира, стоит область пространствен-

но-временных отношений"4. Данный исследователем краткий

набросок специфики пространства и времени у Тютчева

оказался настолько содержательным, что в дальнейшем

смог быть преобразован последующими авторами в статьи и

даже целые книги5.

Ю. Н. Тынянов решительно отнес Тютчева в архаистам.

Тогда же он выдвинул положение о принципиальной фраг-

ментарности лирики Тютчева, что означало одновременно

складывание лирических фрагментов в единый большой

текст, уничтожение и восстановление большой эпической

традиции XVIII в.: "Его лирика приучает к монументаль-

ному стилю в малых

 

1 Пумпянский Л. В. Поэзия Ф. И. Тютчева // Урания:

Тютчевский альманах. 1803- 1928. Л., 1928. С. 9, 15.

2 Там же. С. 14.

3 Там же. С. 51, 56-57.

4 Эйхенбаум Б. М. Письма Тютчева // Эйхенбаум Б. М.

Сквозь литературу: Сб. ст. Л., 1924. С. 51.

5 Например, в содержательную книгу: Cornillot F. Ti-

outtchev: Poete- Philosophe. Lille, 1974. Здесь брошен-

ная Б. М. Эйхенбаумом мысль развивается в духе идей

Гастона Башляра (см.: Bachelard G. La poetique de 1'es-

pace. Paris, 1957).

 

формах". Пробным камнем концепции "архаизма" Тютчева

должен был стать вопрос отношения его творчества к Пуш-

кину и пушкинской традиции. Тынянов ответил на него в

статье, в которой методологическая правота оказалась в

противоречии 'с историко-литературной достоверностью. К

сожалению, именно этот аспект получил наибольший отклик

у последователей и противников. При этом речь шла не об

оценке общих теоретических основ идеи Тынянова, а о ты-

няновской формуле отношения Пушкина к Тютчеву, воспри-

нятой как факт истории литературы, чем она, конечно, не

является. Подобно тому как теоретическая идея, лежащая

в основе книги Бахтина о Рабле, глубока и плодотворна,

несмотря на очевидную уязвимость историко-литературной

ее реализации применительно к Рабле, смысл статьи Тыня-

нова "Пушкин и Тютчев" - совсем не в исследовании отно-

шений Пушкина и Тютчева. Это особенно заметно на эпиго-

нах, которые, не разделяя тыняновской методологии, соз-

дают те или иные версии причин "великого спора", кото-

рого не было.

Названные выше работы оказали глубокое воздействие

на все последующее тютчевоведение, в том числе и на

предлагаемую работу, которую следует рассматривать как

не претендующее на оригинальность развитие некоторых из

упомянутых уже идей.

Взгляд на творчество Тютчева как на единый текст в

достаточной мере утвердился. Это положение следует, од-

нако, согласовать с другим общеизвестным фактом: посто-

янным наличием в наследии поэта прямо противоположных

решений одних и тех же вопросов. Так, в фундаментальном

для всей системы противопоставлении "бытие - небытие"

исследователь с недоумением останавливается перед

страстно выраженной жаждой бытия, с одной стороны, и

столь же сильным порывом "вкусить уничтоженья", с дру-

гой. То же можно отметить и относительно других наибо-

лее значимых оппозиций, включая и такую, как "Россия -

Запад".

Взятое в самом общем виде, явление это не может выз-

вать затруднений. Самые крайние по своей полярности ут-

верждения, отрицая друг друга, не отрицают общего для

них языка. Противопоставление бытия и небытия остается

как центральная проблема в обоих случаях. Это разные

мысли, но высказаны они на одном языке. Таким образом,

следует отделить описание онтологии (по выражению Б. М.

Эйхенбаума) тютчевского мира, его языка, от описаний

отдельных текстов, которые надлежит рассматривать как

сообщения на этом языке. Причем очевидно, что структура

языка не предопределяет содержания высказывания, допус-

кая в своих пределах широкую вариативность. Однако

столь ясно сформулированные предпосылки практически

связаны с рядом трудностей. Если при анализе тех или

иных текстов предметом рассмотрения оказывается то или

иное стихотворение - текст, - поскольку интерес вызыва-

ет не только то, как в нем реализуется система, общая

для всей лирики или хотя бы основной ее части, то при

построении

 

1 Тынянов Ю. Н. Вопрос о Тютчеве // Тынянов Ю. Н.

Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 51. См.

в том же сборнике: "Тютчев и Гейне" и статью "Пушкин и

Тютчев" в сб.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники.

М., 1969.

 

языка необходимо описывать лежащую за всеми текстами

более глубокую инвариантную структуру. Материалом

здесь, видимо, будут слова не в тех сцеплениях, которые

им дает синтагматика конкретного текста, а в их взаимо-

отношении в парадигматике тютчевского словаря. Однако

при этом следует учитывать, что слова будут извлекаться

из текстов и могут оказаться отягченными добавочными,

для системы в целом случайными, значениями. Поэтому

повторяющиеся значения всегда придется предпочитать

уникальным. Выполнить это требование вместе с тем, в

силу малого числа текстов, будет не всегда возможно.

Кроме того, сам язык - любой, в том числе и тютчевский,

- гетерогенен и не представляет собой единой, располо-

женной в одной плоскости, системы. Угроза реорганизо-

вать" его в процессе описания, приписать большую жест-

кость, чем та, которая ему присуща, - угроза вполне ре-

альная. Наконец, язык Тютчева, как уже неоднократно от-

мечалось, представляет собой сплав, опирающийся на раз-

личные культурные традиции. Например, в словарь Тютчева

входит пласт традиционно-эмблематических значений.

Здесь неизбежен выход за пределы собственно тютчевского

мира.

Все сказанное заставляет относиться с большой осто-

рожностью к собственным выводам, понимая неизбежную их

относительность.

Центральным вопросом тютчевской картины мира являет-

ся оппозиция "бытие - небытие". Бытие есть некоторое

исходное представление, которое выступает в разных об-

ликах, может наделяться многими, часто взаимоисключаю-

щими, признаками, но ими не исчерпывается. Чаще всего

бытие выступает как существование, сконцентрированное

как сиюминутное пребывание в это мгновение в этой точ-

ке, непосредственная данность. Эта потребность в бытии

здесь и сейчас звучит в письме А. И. Георгиевскому:

"Пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу

облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там

где-то"1. То, что "там" и "где-то", - небытие, пустота.

С этим последним определением связано еще одно качество

бытия у Тютчева - полнота, заполненность и насыщенность

качествами. Отождествление небытия и "где-то" обуслови-

ло то болезненное чувство, которое Тютчев связывал с

разлукой. Она была для него равна потере, уходу собе-

седника в небытие. 14 июля 1843 г. он писал Эрнестине

Федоровне Тютчевой: "Отсутствие, для того, кто способен

его чувствовать, - неизъяснимая загадка"2. 22 июля 1847

г.: "Что за отвратительный кошмар это отсутствие". "Что

за пытка разлука для души, столь больной, как моя" -

 

Цит. по: Чулков Г. Любовь в жизни Ф. И. Тютчева //

Чулков Г. Последняя любовь Тютчева (Елена Андреевна Де-

нисьева). М., 1928. С. 45. Теоретически привлечение ма-

териала писем не является вполне корректным, поскольку

картина мира связана с жанром и может не совпадать в

лирике и эпистолярии. Однако в творчестве Тютчева они

обладают удивительным единством, что дает право на рав-

ноправное их использование.

2 Письма Тютчева к Эрнестине Федоровне цит. по:

Письма Ф. И. Тютчева к его второй жене, урожденной ба-

ронессе Пфеффель // Старина и новизна. 1914. Т. 18;

1915. Т. 19 (отдельное издание - 1914; 1915). В тех

случаях, когда русский перевод писем в публикации

1914-1915 гг. представляется неудачным, письма цитиру-

ются в нашем переводе, что специально не оговаривается.

 

13 февраля 1853 г. Отсутствующее не может восприни-

маться как реальное. Заехав на родину, в Москву, он пи-

шет оттуда Эрнестине Федоровне о своих впечатлениях от

родных мест: "Когда я вновь вижу (после разлуки. - Ю.

Л.) какие-нибудь предметы, меня всегда поражает их ре-

альность. Впечатление, сохранившееся о них, всегда так

бледно и тускло. Воспоминание - только призрак один" (8

августа 1846 г.). И наконец, вопль в письме от 18 июля

1852 г.: "Ах, как я ненавижу отсутствующих, которых

люблю". В то же смысловое пространство вписывается сти-

хотворение "В разлуке есть высокое значенье...", пос-

кольку "высокое значенье" разлуки здесь равнозначно

"высокому значению" смерти. Это относится к той группе

стихотворений, в которых в пределах той же оппозиции

утверждается превосходство небытия над бытием.

Бытие градуально по степени интенсивности. На одном

полюсе находится "жизни некий преизбыток"2, на другом -

полное уничтожение "человеческого Я":

 

Утратив прежний образ свои,

Все - безразличны, как стихия, -

Сольются с бездной роковой!.. (1, 130)

 

Промежуточные звенья заполняются рядом символических

образов: дремотой, сном. Особенно велика и разнообразна

сфера сна (сон как область соприкосновения со стихией;

граница сознательного бытия относится к другому смысло-

вому гнезду). Это и "дремота жаркая" (7, 25), но полная

замершей на время жизни, и "бред души, встревоженной во

сне" (7, 52), "сон полумогильный" (/, 125), "подо ль-

дистою корой / Еще есть жизнь" (/, 58); "Отрадно спать,

отрадней камнем быть" (/, 164) - вплоть до представле-

ния о своем бытии как о существующем лишь в чьем-то

сне:

 

...мы смутно сознаем

Самих себя - лишь грезою природы... (1, 225) -

 

или в туманной мечте:

 

И наша жизнь стоит пред нами,

Как призрак, на краю земли (1, 18).

 

К этому же тяготеют "лихорадочные грезы" природы (7,

31) и жизнь, которая "грустно тлится" (1, 47).

Итак, один из доминирующих признаков бытия лежит в

пространстве "жизнь - отсутствие жизни", полнота жизни

и ущербность. В этом смысловом пространстве перемещают-

ся конкретные тексты, вступая в сложную игру с нормами

заданного языка, причем особенность поэтики Тютчева

заключается в широкой вариативности оценки: то, что в

одном тексте выступает как отрицательное, в каком-либо

другом наверняка получит противоположную оценку.

 

Разрыв в пространстве синонимичен разрыву во вре-

мени: им противостоит пересечение "здесь" и "сейчас",

окруженное безднами "двух или трех дней" и пространс-

твом "иных миров".

2 Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 59.

В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте

с указанием тома и страницы.

Стихотворение "В душном воздухе молчанье..." (1, 59)

посвящено полноте льющегося через кран бытия. Стихотво-

рение симметрично разделено на две части, каждая из ко-

торых рисует момент затишья, происходящего от перепол-

ненности готовых прорваться жизненных сил, момент перед

грозой. Уместно при этом вспомнить, что одна из функций

образа грозы, бури у Тютчева связана с символикой об-

новления и воскресения, перехода достигшего полноты бы-

тия из состояния дремоты к жизни. Символ этот имеет для

Тютчева универсальное значение и не ограничивается сфе-

рой природной жизни. Так, под впечатлением событий в

Севастополе 20 июня 1855 г. он пишет Эрнестине Федоров-

не из Петербурга: "...эта невероятная и шутовская неле-

пица должна скоро кончиться нельзя, одним словом,

не предвидеть переворота, который сметет всю эту гниль

и подлость. Пока у нас дело еще все так обстоит, как в

видении Езекииля: поле все еще покрыто сухими костями.

Оживут ли они? Ты, Господи, веси! - Но, очевидно, что

для этого понадобится дыхание Божие - дыхание бури".

Первые два стиха стихотворения задают смысловое про-

тиворечие; первый создает образ предельной остановки,

затишья, неподвижности: "душный воздух", "молчанье",

второй - потенциального взрыва, "предчувствие грозы".

Третий и четвертый стихи содержат подряд употребленные

две сравнительные степени "жарче" и "звонче". Тютчев

часто употребляет эту форму без сравнительного "чем", и

она всегда обозначает у него переизбыток, некое добав-

ление к качеству, уже достигшему полноты: "А уж давно,

звучнее и полней (после грозы. - Ю. Л.), 1 Пернатых

песнь по роще раздалася" (1, 32); "Но есть сильней оча-

рованья" (1, 85). В этих случаях сравнение производится

не с каким-либо другим, а с этим же самым качеством и

может быть сопоставлено с выражениями "жарче жаркого" и

"звонче звонкого" или "еще жарче", "еще звонче". В этом

смысле запах роз (не сами розы!) и голос стрекозы (не

сама стрекоза!) становятся не самодовлеющими, как бы

отдельно от целого существующими и наделенными собс-

твенным существованием деталями, а знаками жизни, изны-

вающей от собственной полноты (ср.: "Мотылька полет

незримый..." - 7, 175). В этом отношении как бы снятые

крупным планом фетовские оборвавший струну "жук, нале-

тевши на ель" или коростель, который "хрипло подругу

позвал", принадлежат совсем другой поэтике2.

Во второй строфе возникает образ круга, который опи-

сывает охватывающая мир молния. И круг, и молния у Тют-

чева - знаки полноты, насыщенности жизни.

 

1 Поразительно, что слова эти были опубликованы в

1915 г., но никто не обратил на них внимания.

2 Именно потому, что стрекоза у Тютчева - не насеко-

мое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее про-

явлениям, О. Мандельштам мог избрать этот один лишь раз

употребленный Тютчевым образ символом всего его твор-

чества: "Дайте Тютчеву стрекозу, - / Догадайтесь, поче-

му!" (Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1974. С. 165).

Ср. также наблюдение К. Г. Исупова: "В природе Тютчева

нет персонификаций, там нет птиц, рыб, зверей. Его орлы

и лебеди - эмблемы, а не персоналии" (Исутв К. Г. Онто-

логические парадоксы Ф. И. Тютчева: "Сон на море" //

Типологические категории в анализе литературного произ-

ведения как целого. Кемерово, 1983. С. 26).

 

Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их приподымешь вдруг

И, словно молнией небесной,

Окинешь бегло целый круг... (1, 85)

 

Взгляд и молния, "зарницы-зеницы" - устойчивая связь

у Тютчева. С ними связан и образ: "Небо, полное грозою"

(1, 138) - полнота, насыщенность.

 

И мир, цветущий мир природы,

Избытком жизни упоен (1, 152).

 

Третья строфа разделена пополам: первые два ее стиха

посвящены преизбытку жизни в природе ("В знойном возду-

хе разлит"), а третий и четвертый, говоря о нем как бо-

жественном напитке, разлитом в жилах человека, подго-

тавливают переход к преизбытку жизни в человеческом

сердце. Стихотворение завершается рифмой "слезы - гро-

зы", утверждающей принципиальное тождество этих миров.

Однако в рамках той же структурной оппозиции лежит и

поэтизация ущерба, неполноты, истощения:

 

Как увядающее мило!

Какая прелесть в нем для нас,

Когда, что так цвело и жило,

Теперь, так немощно и хило,

В последний улыбнется раз!.. (1, 128)

Теперь уж пусто все - простор везде (1, 170).

Ущерб, изнеможенье - и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья (1, 39).

 

Наконец, и именно этим достигается специфически тют-

чевское, он утверждает единосущность предельной полноты

жизни - любви и предельного проявления небытия - добро-

вольного самоуничтожения:

 

Но есть других два близнеца -

И в мире нет четы прекрасней,

И обаянья нет ужасней,

Ей предающего сердца...

 

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений -

Самоубийство и Любовь! (1, 147)

 

Стихотворение начинается с древней антитезы "смерть

- сон". Но именно потому, что сон занимает в системе

Тютчева срединное положение, выступая и как "почти

смерть", и (хотя значительно реже) как полнота жизни:

 

И любо мне, и сладко мне,

И мир в моей груди,

Дремотою обвеян я -

О время, погоди! (I, 160)

 

Вместо расположенного где-то в середине смыслового

пространства противопоставления "смерть - сон" избира-

ется экстремальная оппозиция: полное истощение бытия -

добровольный уход из жизни и предельная полнота жизни -

высшее напряжение любви. Но при этом утверждается их

единство: "Союз их кровный, не случайный". Знаменатель-

но, что строки:

 

И кто ж - когда бунтует кровь

В поре всесильных увлечений (1, 257) -

 

Тютчев заменил на:

 

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь... (1, 147)

 

"Кипит" и "стынет" здесь употреблены как синонимы с

общим значением "бунтует". Однако в словаре Тютчева

"кипит" (гнездо огня, жара, солнца, юга) и "стынет"

(гнездо холода, зимы, севера, старости) - крайние анто-

нимы и принадлежат к наиболее значимым противопоставле-

ниям. За ними стоят жизнь и смерть, бытие и небытие,

между которыми здесь устанавливается отношение синони-

мии.

Но бытие у Тютчева может приобретать иное смысловое

направление, включаясь в другую оппозицию: "реальное -

нереальное". Поскольку в различных идейно-философских

традициях реальность может получать разный, порой диа-

метрально противоположный смысл, меняется и содержание

бытия. Реальность может осмысляться как непосредствен-

ная чувственная данность, противостоящая различным отв-

леченностям:

 

Нет, моего к тебе пристрастья

Я скрыть не в силах, мать-Земля!

Духов бесплотных сладострастья,

<