Об одной цитате у Лермонтова

 

Тексты Лермонтова широко цитатны. На это указывал

сам автор, это неоднократно отмечалось исследователя-

ми1. В настоящей заметке мы хотели бы обратить внимание

на одну, не привлекавшую до сих пор внимания исследова-

телей, цитату, которая позволяет сделать некоторые наб-

людения над психологией поэтического цитирования.

Цитата в литературном тексте может представлять соз-

нательную отсылку, рассчитанную на читательское воспри-

ятие. Однако она может быть также плодом непроизвольной

авторской ассоциации. В первом случае указание на нее

необходимо для понимания авторского текста, во втором -

для проникновения в психологический механизм его созда-

ния. В интересующем нас тексте мы имеем дело со вторым

случаем.

В стихотворении "Смерть поэта" имеются хрестоматийно

известные строки:

 

И он убит - и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой...

 

1 См., например, комментарии Б. М. Эйхенбаума к из-

данию: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. М.; Л.,

1936-1937; а также: Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин //

Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. М., 1941. Сб. 1.

 

Строки эти резко отсечены от предшествующих метрической

границей:

именно они отделяют первую часть стихотворения, на-

писанную четырехстопным ямбом, от второй - разностоп-

ной. Стихи эти и лексически, и метрически представляют

собой вольную цитату из альбомного дружеского обращения

К. Батюшкова к кн. П. Шаликову:

 

Как Пушкина герой,

Воспетый им столь сильными стихами1.

 

Стихотворение Батюшкова не предназначалось автором к

печати, однако Шаликов опубликовал его в "Новостях ли-

тературы" (приложения к "Русскому инвалиду", 1822, кн.

II, с. 61-62). Затем стихотворение было дважды перепе-

чатано в популярных сборниках ("Собрание образцовых

русских сочинений и переводов в стихах" (изд. 2-е, ч.

V. СПб., 1822, с. 115-116) и "Собрание новых русских

стихотворений" (ч. I, СПб., 1824, с. 243-244). В одном

из этих изданий стихотворение и попало на глаза Лермон-

тову. Дальнейшая судьба этих стихов весьма интересна с

точки зрения психологии реминисценций.

Лермонтову, видимо, запомнились только эти две стро-

ки. Контекст же их был забыт. Это способствовало харак-

терному переосмыслению текста в сознании поэта. В 1818

г., когда Батюшков писал эти строки, "Пушкин" без ка-

ких-либо эпитетов был В. Л. Пушкин. Племянник же его

нуждался в объяснительных характеристиках типа "Пушкин

лицейский" или "молодой Пушкин", как его именовал Ка-

рамзин еще в 1820 г.2 Для Лермонтова же в уточняющих

эпитетах нуждался уже В. Л. Пушкин. В 1834 г. Белинский

характерно распределил пояснения: "Явись Капнист, В. и

А. Измайловы, В. Пушкин, явись эти люди вместе с Пушки-

ным во цвете юности, и они, право, не были бы смеш-

ны..."3

Здесь упоминание Василия Львовича сопровождается по-

ясняющим "В.", кто же имеется в виду, когда говорится

"Пушкин", уже объяснять не надо. В результате в созна-

нии Лермонтова произошел сдвиг: имя "Пушкин" в запом-

нившихся строках изменило свою семантику, переосмысли-

лось как упоминание А. С. Пушкина. В этих условиях

 

герой,

Воспетый им столь сильными стихами, -

 

уже не мог восприниматься как "опасный сосед" Буя-

нов. Подсознательный механизм осмысления непонятного

текста подставил на его место Ленского.

 

1 Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С.

410. Любопытно, что во время работы над "Смертью поэта"

в сознании Лермонтова всплыло также послание Жуковского

"К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину". На это указал Б. М.

Эйхенбаум со ссылкой на ранний доклад Ю. Н. Тынянова

(см.: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.:

В 5 т. Т. 2. С. 180).

2 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб.,

1866. С. 290. Так же называли Пушкина А. И. Тургенев в

1820 г. (см.: Письма Александра Тургенева Булгаковым.

М., 1939. С. 169) и Н. И. Тургенев в 1818 г. (см.: Де-

кабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу.

М.; Л., 1936. С. 267).

3 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 1.

С. 71.

 

Такая подстановка оказалась возможной в результате час-

тичного забвения текста. Если бы Лермонтов помнил два

предшествующих стиха:

 

В пыли, в грязи, на тряской мостовой

В картузе с козырьком, с небритыми усами... -

 

(В.Л. Пушкин. "Опасный сосед")

 

то смещения смыслов не могло бы произойти. Но дело

не только в этом:

разностопный ямб мог быть в русской поэтической тра-

диции начала XIX в. связан с разговорно-ироническими

интонациями (басня, эпиграмма, стихотворная сказка).

Однако традиция, идущая от исторических элегий Батюшко-

ва, элегий Пушкина, "Негодования" Вяземского и "Клевет-

никам России", закрепила за этим размером интонации

элегии и инвективы1. Оторвавшиеся от текста строки под

влиянием этой традиции переосмыслились в сознании Лер-

монтова интонационно. Не случайно Лермонтов перенес в

свое стихотворение не только лексику, но и метр отрывка

Батюшкова.

Приведенный пример лишний раз свидетельствует, каки-

ми сложными путями сближений и отталкивании, смысловых

совпадений и сдвигов любая цитата или реминисценция пе-

ремещается из одного художественного текста в другой.

 

 

Об одной цитате у Блока

(К проблеме "Блок и декабристы")

 

Стихотворение А. Блока "Митинг" заканчивается стихами:

 

Ночным дыханием свободы

Уверенно вздохнул.

 

Образ "дышать свободой" настолько оригинален, что

трудно говорить о случайных совпадениях при его повто-

рении. В этом случае мы можем видеть очевидную перек-

личку Блока с текстом, "индуцировавшим" этот образ в

его сознании. Мемуарный отрывок Н. Бестужева "14 декаб-

ря 1825 года"

 

1 См.: Тимофеев Л. И. Вольный стих XVIII века // Ars

poetica. M., 1928. Т. 2;

Штокмар M. П. Вольный стих XIX века // Там же. Стих

Батюшкова, "воспетый им столь сильными стихами", легко

вписывался в лермонтовскую интонацию вольных ямбов с их

опорой на пятистопные стихи. В вольном ямбе "Лермон-

тов резко выпячивает 5я за счет 4я и 6я. Это совершен-

но другая структура" (Лапшина Н. В., Романович И. К.,

Ярхо Б. И. Из материалов "Метрического справочника к

стихотворениям M. Ю. Лермонтова" // Вопросы языкозна-

ния. 1966. № 2. С. 134.

 

начинался так: "Сабля моя давно была вложена, и я стоял

в интервале между Московским каре и колонною Гвардейс-

кого экипажа, нахлобуча шляпу и поджав руки, повторяя

слова Рылеева, что мы дышим свободою. - Я с горестью

видел, что это дыхание стеснялось". Текст Н. Бестужева

был опубликован в 7-м томе "Полярной звезды" Герцена

(1861) и перепечатан в 1880 г. в Лейпциге Каспаровичем.

Установление источника реминисценции позволяет раск-

рыть и полемический смысл этих стихов. Исключительно

важное для Блока понятие абсолютной свободы связывается

не с моментом, когда человек отважился на выступление

против господствующего зла - так понимали "дыхание сво-

боды" К. Рылеев и оратор из блоковского стихотворения,

- а со смертью. На этом основана полемическая антитеза

в "Митинге":

 

Цепями тягостной свободы

Уверенно гремел.

Ночным дыханием свободы

Уверенно вздохнул.

 

И внимание к декабристской традиции, и полемика с

ней в октябре 1905 г. - примечательны.

 

 

Несколько слов

О статье В. М. Живова

""Кощунственная" поэзия

В системе русской культуры

конца XVIII - начала XIX века"

 

Статья В. М. Живова, бесспорно, привлечет внимание

специалистов. На широком историко-литературном материа-

ле автор развертывает концепцию, отличающуюся не только

новизной, но и убедительностью. Традиционная истори-

ко-культурная схема, сложившаяся еще во времена А. Н.

Пыпина, исходила из представления о том, что до эпохи

Петровских преобразований русская литература имела од-

нородно-церковный характер, а после приобрела полностью

секуляризованный, светский вид. В части, касающейся

древнерусской литературы, эта условная схема давно уже

заменена детализованной и богатой картиной, основанной

на конкретных исследованиях и рисующей сложное перепле-

тение различных внутрицерковных тенденций на фоне

вне-церковной и антицерковной идеологической и литера-

турной жизни. Относительно же послепетровского культур-

ного развития все еще продолжает считаться аксиомой

представление о полной ликвидации церковной культуры,

 

Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 41.

 

якобы утратившей всякое влияние на духовную жизнь на-

ции. Весь материал, касающийся этой проблемы, из исто-

рико-культурного рассмотрения обычно исключается. Одна-

ко, если бы дело сводилось к необходимости механически

прибавить к светским текстам историю церковных памятни-

ков XVIII-XIX вв., то решение проблемы не представляло

бы значительной трудности. Вопрос в ином: необходимо

найти для этих памятников место в историко-культурной

жизни эпохи. А это влечет за собой потребность измене-

ния перспективы, в которой традиционно рассматривалась

сама светская литература XVIII - начала XIX в.

Исследование В. М. Живова дает в этом смысле исклю-

чительно много. Рассмотрев обширный поэтический матери-

ал, исследователь обнаружил мощный пласт цитат, реми-

нисценций и отсылок, связывающий светскую литературу

тех лет с сакральными текстами. Эти последние не были

забыты или вычеркнуты из культурной памяти эпохи. Они

оставались ее живым и активным участником, с которым

светская литература ведет постоянный диалог.

Рассматривая характер этого диалога, В. М. Живов об-

наруживает два функционально противоположных типа отно-

шений. В высоких светских жанрах, имеющих торжествен-

но-официальный характер (в первую очередь, в оде), ав-

тор устанавливает тенденцию уподобления традиции цер-

ковных текстов, которую он называет сакрализацией. Со-

циологический корень этого явления он видит в сакрали-

зации, которой подвергается новая - светская - петровс-

кая государственность в ходе ее идеологического самоут-

верждения.

С этим процессом В. М. Живов связывает "сакрализа-

цию" образа поэта, который наделяется в культурном соз-

нании эпохи чертами пророка. Приводимые в связи с этим

факты своеобразной "конкуренции" и ревности, которую

испытывает клир в отношении к поэтам, исключительно ин-

тересны сами по себе и тонко интерпретированы автором.

В нижних этажах здания литературы автор обнаруживает

противоположную тенденцию - исключительно мощный пласт

кощунственной поэзии. Причину этого своеобразного и

изучавшегося лишь спорадически и весьма односторонне

явления он видит в следующем: автор справедливо отмеча-

ет, что русская православная церковь и отдаленно не

располагала в XVIII в. той политической властью и адми-

нистративным весом, какие имела, например, католическая

церковь во Франции того же столетия. Действительно, ес-

ли в 1757 г. в связи с полемикой между М. В. Ломоносо-

вым и Синодом неизвестный сторонник автора "Гимна боро-

де" писал:

 

Пронесся слух: хотят кого-то будто сжечь;

Но время то прошло, чтоб наше мясо печь,

 

то во Франции в 1762 г. был колесован Жан Калас, а

тело его сожжено. Синод назвал Ломоносова "продерзате-

лем к бесстрашному кощунству", но не смог причинить ему

вреда, а в Абвиле (Франция) в 1766 г. суд признал

 

1 Поэты XVIII века. Л., 1972. Т. 2. С. 400. Автором,

видимо, был И. Барков. См.:

Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его

времени. 1750-1765. М.; Л., 1936. С. 235 и 312.

 

шестнадцатилетнего дворянина Ла Барра виновным в ко-

щунстве и оскорблении религии, и виновный был подверг-

нут мучительной казни: ему отрубили правую руку, голо-

ву, а тело сожгли. Ни о чем подобном в России XVIII в.,

конечно, не могло быть и речи. Из этого В. М. Живов де-

лает вывод, что во Франции кощунственная поэзия могла

иметь полемический противоцер-ковный смысл, в России же

для такой борьбы не было оснований, и в тех случаях,

когда те или иные тексты не были данью западноевропейс-

ким штампам, они имели совершенно иной, специфически

русский смысл: ода сакрализировалась, - следовательно,

борьба с ней, пародирование ее в низких жанрах "внели-

тературной литературы" неизбежно принимали кощунствен-

ный характер.

Концепция В. М. Живова отличается широтой и ориги-

нальностью: она не только привлекает наше внимание к

фактам, прежде остававшимся вне рассмотрения, но и объ-

ясняет их весьма примечательным образом. Однако хоте-

лось бы указать на некоторые опасности, связанные с ее

излишне прямолинейным приложением к многослойному исто-

рическому материалу.

Исключительно интересны параллели между светской

одой и церковной проповедью, убедительно подтвержденные

обильным материалом фразеологизмов и цитат, синтакси-

ческих и композиционных соответствий. Однако, когда ав-

тор утверждает содержательную близость этих жанров, го-

воря: "Надо думать, что для русских поэтов XVIII в.

этот Высший Разум не противополагался Богу, почитаемому

церковью: для них - субъективно - это было лишь более

"просвещенное" понятие о том же божестве", - то мысль

его вызывает возражения. С распространением ньютоновс-

кой физики, главным пропагандистом которой на континен-

те был Вольтер, вольтерьянского деизма и руссоистской

религии Природы между культом божественного Разума и

церковным Богом пролегло глубокое различие, сводившееся

к принципиальному разногласию в отношении к откровению,

с одной стороны, догматике, церковному преданию, тради-

ции и обряду - с другой. Обе стороны сознавали взаимную

враждебность, и сакрализация государственных ценностей

свидетельствовала об их противоположности, а не единс-

тве.

"Сакрализованные" торжественные жанры светской поэ-

зии не тождественны церковным жанрам, которым они функ-

ционально соответствуют в некотором широком культур-

но-историческом контексте. Идея сакрализации государс-

твенности и ее носителя - абсолютного монарха была, ко-

нечно, ближе к языческой эпифании, чем к христианской

догматике. Однако полемика далеко не всегда связана с

перечеркиванием отрицаемой традиции - часто она диктует

ее усвоение. Убедительно показанное В. М. Живовым упо-

добление новой светской поэзии определенным формам цер-

ковной традиции может быть сопоставлено с тем, как

христианство на ранних этапах во имя вящего торжества

над язычеством воспринимало некоторые формы язычества.

Однако на втором этапе, когда враг, как кажется, уже

побежден и полемичность не только теряет актуальность,

но и забывается, усвоенные некогда формы вдруг обнару-

живают тенденцию "порождать", казалось бы, давно забы-

тое архаическое содержание, которое из "старого" вдруг

делается "новейшим", заполняясь новой жизнью. Так, со-

вершенно безобидные, с точки зрения христианства, и,

напротив, способствовавшие миссионерской деятельности,

допущенные церковью обломки языческих обрядов и антич-

ной культуры вдруг дают импульсы культуре Ренессанса,

народному ярмарочному кощунству и др. аналогичным явле-

ниям1.

Думаем, что на протяжении XVIII - начала XIX в.

функция сакральных элементов в светской поэзии была не-

однородной: в период ее становления прилагались усилия

к превращению сакральных элементов в факт стилистики и

жанра, в позднейшем они неожиданно приобрели религиоз-

но-содержательный характер. Церковнославянский язык для

Ломоносова принадлежит стилю и жанру, для А. Шишкова -

вере и нравственности. Попутно хочется заметить, что

противопоставление Шишкова и Беседы церковным иерархам

1820-х гг. и их культурной позиции представляется силь-

но преувеличенным. Приводимое В. М. Живовым высказыва-

ние Игнатия Брянчининова исключительно красочно и эф-

фектно иллюстрирует мысль автора статьи. Однако, даже

если оставить в стороне его более поздний характер и

очевидный максимализм, нельзя забывать о таких фактах,

как участие в Российской

 

1 Секуляризированная послепетровская государствен-

ность была и отрицанием, и продолжением средневековой

традиции русской власти. Подчеркивание того или другого

аспекта, в значительной мере, - вопрос описания. Необ-

ходимо учитывать, что и та и другая историческая реаль-

ность была многослойна и поддавалась весьма различным

интерпретациям. Нуждается в уточнении и термин "сакра-

лизация", который достаточно широк, чтобы включить в

себя и веру в божественную природу царской власти, и

представление о личности царя как эпифании божества, и

жанровый ритуал - "барочную" риторику. Без достаточного

определения, что имеется в виду, трудно выяснить, дейс-

твительно ли описываемое явление - плод послепетровской

культуры. Достаточно отметить, что при всей несовмести-

мости веры в то, что царь представляет собой реальное

воплощение божества, с православной ортодоксией предс-

тавления этого рода встречались именно в допетровской

Руси, например, в писаниях Ивана Грозного. Культура

XVIII в. вносит в этот вопрос характерную жанрово-сти-

листическую обусловленность: в одической поэзии госуда-

ря можно представить в образе бога (чаще всего - язы-

ческого; ср. торжественный портрет эпохи барокко), в

политических трактатах он выступает как монарх, чьи

права на власть определены мудростью, пользой подданных

или договором (следуют ссылки на Гуго Греция, Мон-

тескье, мнение "политических народов" и пр.). Но в век,

когда монархов и монархинь "творили" заговоры, которые

плелись в гвардейских казармах и кабаках, когда дверь в

спальню императрицы сделалась более чем доступной,

трудно было воспринимать идею божественности монарха

иначе, чем как жанровую риторику. Способность восприни-

мать одно и то же лицо - императрицу - в разных кодовых

регистрах ясно иллюстрируется словами кн. М. М. Щерба-

това, который называет Елизавету в мужеском роде, когда

говорит о ней как о правителе (недостойном), и в женс-

ком, характеризуя как доброго человека: "Да можно ли

сему инако быть (расточительству подданных. - Ю. Л.),

когда сам Государь прилагал все свои тщании ко украше-

нию своея особы, когда он за правило себе имел каждой

день новое платье надевать. При сластолюбивом и

роскошном Государе не удивительно, что роскош имел та-

кие успехи, но достойно удивления, что при набожной Го-

сударыне, касательно до нравов, во многом божественному

закону противуборствии были учинены" (Сочинения кн. М.

М. Щербатова. СПб., 1898. Т. 2. Стб. 219). На это нас-

лаивалось в последней трети века просветительское

представление о высшем достоинстве Человека, что позво-

лило Г. Державину ввести в оду именно десакрализован-

ный, человеческий образ Екатерины.

 

Академии Шишкова, организационно и идеологически нераз-

дельной с Беседой, "особ из высшего духовенства, как

то: преосвященных Иринея псковского, Анастасия бело-

русского, Мефодия тверского, Феоктиста курского и Миха-

ила черниговского"1, или то, что именно разгром голи-

цынского мистицизма и Библейского Общества в результате

усилий митрополитов Серафима и Фотия привел Шишкова,

лично не любимого Александром I, в кресло министра

просвещения. В равной мере неосторожно распространять

при оценке функции кощунства ситуацию XVIII в. на эпоху

Священного Союза и 1820-х гг. "Мистики придворное крив-

лянье" (Пушкин) эпохи Голицына, разгром Казанского и

Петербургского университетов и "дело профессоров", инс-

пирированные М. Л. Магницким и Д. П. Руничем, отнюдь не

делали кощунство беспредметным во внелитературной сфе-

ре. Характер возникшего в 1828 г. "дела о Гавриилиаде"

также говорит против односторонности в трактовке ее по-

лемической направленности.

Исключительно любопытны соображения В. М. Живова о

путях сакрализации образа Поэта в литературе XVIII -

начала XIX в. Однако кажется, что здесь концепционная

"жестокость" сняла некоторые существенные оттенки проб-

лемы. Распространение религии Природы в предромантичес-

кой, руссо-истской и штюрмерской литературе привело к

изменению представления о природе поэтического твор-

чества. Поэт предстал как одержимый пророческим вдохно-

вением. В этом понимании пророк далеко не всегда влек

непосредственно библейские ассоциации: библейские обра-

зы пророков, оссиановские барды, скандинавские скальды,

пророческое безумие дельфийских жриц - все это предста-

вало как разные облики божественного вдохновения. О

том, в какой мере это могло быть отделено от церковной

ортодоксии, свидетельствует, что "глас Натуры" может

вещать не только устами поэта - сама Природа уподобля-

ется пророку:

 

Древний бор в благоговеньи

Движет старческой главой,

И в священном исступленьи

Говорит с самим собой...2

 

Ни славянизмы языка, ни библеизмы фразеологии в та-

ких случаях не выходят за пределы стилистики.

Ситуация изменилась во вторую половину 1810-х-1820

гг., когда в псалмах Ф. Глинки, "Давиде" А. Грибоедова,

"Давиде" В. Кюхельбекера стилистическая проблема пере-

растает в сакральную по содержанию. Именно в этот мо-

мент оказывается возможным появление демонических "чер-

ных" текстов. Если в эпоху предромантизма языческий по-

эт, шаман, колдун могли быть помещены в один ряд с

христианским пророком, поскольку ряд этот имел литера-

турную природу и отражал деистическое равнодушие к воп-

росам догматики или даже шире - к религиозным спорам,

то теперь, в эпоху романтизма, действительно, приходи-

лось выбирать между молитвой и ко-

 

1 Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955.

С. 428.

2 Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958. С. 207.

 

щунством, причем последнее облекалось в формы уже не

словесной игры или легкомысленной шутки, а "черной мо-

литвы", обращенной к демоническим силам:

 

И часто звуком грешных песен

Я, боже, не тебе молюсь1.

 

"Грешные песни" - любовная поэзия, исконно рассмат-

ривавшаяся в послепетровскую эпоху как вполне узаконен-

ная, нейтральная сфера словесности, оказывается дь-

явольской молитвой. Восстанавливается допетровский дуа-

лизм божественного - дьявольского, причем, как в сред-

невеково-аскетической системе, "человеческое" отождест-

вляется со вторым, но как в ренессансно-просветитель-

ской традиции, оно совмещено с авторской позицией и на-

делено страстной привлекательностью. Показательно, что

это "демоническое" кощунство романтика уже не нуждается

в библейских цитатах и реминисценциях, количество кото-

рых у Лермонтова, например, резко падает по сравнению с

Пушкиным или Державиным.

Статья В. М. Живова ставит исследователей русской

поэзии перед новой проблемой и в определенном смысле

намечает пути ее решения, прибегая, что естественно в

такой ситуации, к полемически заостренным формулиров-

кам. Обсуждение поставленных в статье проблем приблизит

нас к их решению.

 

 

Новые издания поэтов XVIII века

 

Выход в свет ряда изданий произведений поэтов XVIII

в. - событие, привлекающее внимание и специалистов-ли-

тературоведов, и рядовых читателей. В данном случае ин-

терес этот усугубляется тем, что на титульных листах

рецензируемых сборников2 стоят имена поэтов, чьи произ-

ведения или вообще впервые предстают перед современным

читателем, или предстают в значительно более полном,

чем в предыдущих изданиях, виде.

Характер сборников определен типом издания. "Библио-

тека поэта" была задумана А. М. Горьким как полный свод

произведений исторически значительных русских поэтов,

включающий наряду с проверенными критическими изданиями

текстов справочный аппарат, научный комментарий и всту-

питель-

 

1 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1954. Т. 1.

С. 73.

2 Кантемир А. Собр. стихотворении / Вступ. ст. Ф. Я.

Приймы, подгот. текста и примеч. 3. И. Гершковича. Л.,

1956 (Библиотека поэта. Большая серия); Сумароков А. П.

Избр. произведения / Вступ. ст., подгот. текста и при-

меч. П. Н. Беркова. Л., 1957 (Библиотека поэта. Большая

серия); Богданович И. Ф. Стихотворения и поэмы / Вступ.

ст., подгот. текста и примеч. И. 3. Сермана. Л., 1957

(Библиотека поэта. Большая серия). В дальнейшем ссылки

на эти издания даются в тексте.

 

ные статьи, содержащие историко-литературный анализ из-

даваемых произведений. Издание рассчитано на широкий

круг любителей русской литературы, имеющих уже элемен-

тарные сведения о ее развитии и желающих расширить и

углубить свои представления в этой области: литерато-

ров, студентов, учителей-словесников.

Рецензируемые сборники имеют бесспорное значение для

ознакомления читателя с богатым наследием русской поэ-

зии XVIII в. Читатель получает возможность ознакомиться

в полном объеме с поэтическим наследием Кантемира -

литератора, который, по характеристике В. Г. Белинско-

го, "первый на Руси свел поэзию с жизнью", - и рядом

трагедий Сумарокова. Творчество Богдановича вообще

впервые после длительного перерыва становится доступным

широкому кругу читателей. Комментарий, давая необходи-

мые справки элементарного характера, в ряде случаев

представляет самостоятельный научный интерес.

Предпосланные сборникам вступительные статьи, помимо

общих сведений о жизни и творчестве Кантемира, Сумаро-

кова и Богдановича, содержат ряд новых положений, одна

часть которых бесспорно войдет в исследовательскую ли-

тературу как доказанная, другая, видимо, сделается

предметом научных обсуждений.

Обширная статья Ф. Я. Приймы "Антиох Дмитриевич Кан-

темир" дает широкую картину творческого пути первого

русского поэта-сатирика. Интересно проанализирован

творческий метод писателя. Свежи и убедительны сообра-

жения о том, что в парижский период жизни произошло не

"понижение уровня" "политической мысли" Кантемира, как

это принято было считать, а дальнейшее ее идейное соз-

ревание. Вместе с тем некоторые положения автора не мо-

гут быть приняты безоговорочно.

Наиболее спорным представляется вопрос об общем оп-

ределении природы мировоззрения Кантемира. Почти через

всю статью исследователь настойчиво проводит определе-

ние Кантемира как русского просветителя XVIII в. По

мнению автора статьи, Кантемир "критикует "благородс-

тво" происхождения с точки зрения просветительской тео-

рии "естественного права"" (с. 13). Задачи литературы

он понимает "в духе просветительской идеологии XVIII

века" (с. 17). "Писателем-просветителем" назван Канте-

мир на с. 31 и в ряде других мест статьи. Тезис этот,

однако, совсем не столь бесспорен.

Необходимо отметить, что в исследовательской литера-

туре последних лет наметилась тенденция весьма расшири-

тельно пользоваться этим термином. Его применяют к дея-

телям, верившим в разум и отрицательно относившимся к

церковной догматике, к сторонникам распространения гра-

мотности в народе, к людям, осуждавшим жестокие дейс-

твия помещиков, и т. д. и т. п. Создается угроза утраты

этим термином его исторически конкретного содержания.

Остановимся на том, какое содержание вкладывали в

этот термин классики марксизма. Многократно обращаясь к

истории общественного сознания

 

Издание 1867-1868 гг. под ред. П. А. Ефремова дав-

но уже стало библиографической редкостью и массовому

читателю практически недоступно.

 

XVIII в., К. Маркс и Ф. Энгельс неизменно пользовались

термином "просветительство" для определения той боевой,

буржуазной по своему классовому содержанию идеологии,

которая, возникнув в предреволюционную эпоху, являлась

непосредственной теоретической основой следующего, уже

революционного этапа общественного развития. Просвети-

тели могли не быть (и часто не были) революционными де-

ятелями, но теоретически их воззрения подразумевали

осуждение феодального порядка и идеологически подготав-

ливали революцию. В письме Ф. Энгельсу от 25 марта 1868

г. К. Маркс писал о реакции "на французскую революцию и

связанное с нею Просвещение (курсив мой. - Ю../7.)".

Ф. Энгельс в "Развитии социализма от утопии к науке"

назвал просветителей "великими людьми", "которые во

Франции просвещали головы для приближавшейся револю-

ции"2. Просветители - философы, "подготовлявшие револю-

цию"3. В. И. Ленин, говоря о "просветителях", также

имел в виду идеологов боевых антифеодальных классов, а

в России - "с соответственным преломлением через

призму русских условий" - крепостного крестьянства.

Ввиду особой важности этой ленинской формулировки при-

ведем ее полностью. В. И. Ленин писал: "По характеру

воззрений Скалдина можно назвать буржуа-просветителем.

Его взгляды чрезвычайно напоминают взгляды экономистов

XVIII века (разумеется, с соответственным преломлением

их через призму русских условий), и общий "просвети-

тельный" характер "наследства" 60-х годов выражен им

достаточно ярко. Как и просветители западноевропейские,

как и большинство литературных представителей 60-х го-

дов, Скалдин одушевлен горячей враждой к крепостному

праву и всем его порождениям в экономической, социаль-

ной и юридической области. Это первая характерная черта

"просветителя". Вторая характерная черта, общая всем

русским просветителям, - горячая защита просвещения,

самоуправления, свободы, европейских форм жизни и вооб-

ще всесторонней европеизации России. Наконец, третья

характерная черта "просветителя" это - отстаивание ин-

тересов народных масс, главным образом крестьян (кото-

рые еще не были вполне освобождены или только освобож-

дались в эпоху просветителей), искренняя вера в то, что

отмена крепостного права и его остатков принесет с со-

бой общее благосостояние, и искреннее желание содейс-

твовать этому"4.

Просветительская идеология могла возникнуть лишь в

определенных исторических условиях, в период кризиса

феодально-крепостнического строя (для России - не ранее

второй половины XVIII в.). Просветительская идеология

обладала рядом присущих ей характерных черт: верой в

природное равенство людей, в право людей на земное, ма-

териальное счастье, верой в благородство "естественных"

склонностей человека. "Просветители" считали, что мо-

раль должна строиться на основе личной пользы; утверж-

дая, что среда воспитывает человека, они вплотную под-

ходили к идее справедливого переустройства общества.

Угнетение человека казалось им противоестественным,

 

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1964. Т. 32. С. 44.

2 Там же. Т. 19. С. 189.

3 Там же. С. 192.

4 Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 2. С.

519.

 

При всем обилии философских оттенков - от прямого ате-

изма до деизма - философски они стояли на почве матери-

ализма.

Их гносеологии были обычно свойственны сенсуалисти-

ческие черты. Вера "просветителя" в господство разума

означала совсем не мысль о том, что просвещение разума

людей само по себе решит все социальные вопросы. Даже

мирный, мыслящий не революционно "просветитель" пола-

гал, что устранение ложных понятий в голове человека -

лишь первый шаг к уничтожению ложных социальных инсти-

тутов. В качестве же этих "ложных" институтов мыслилось

все, что связано с политическим, сословным неравенс-

твом, крепостным правом и его порождениями. Энгельс,

цитируя слова Гегеля о том, что в эпоху "просвещения"

"мир был поставлен на голову", показывает, что это по-

нятие неотъемлемо включало и то, что "человеческая го-

лова и те положения, которые она открыла посредством

своего мышления, выступили с требованием, чтоб их приз-

нали основой всех человеческих действий и общественных

отношений", и то, что "действительность, противоречив-

шая этим положениям, была фактически перевернута сверху

донизу". "Просветители" были рационалистами, однако

наличие одной рационалистической веры в познающую мощь

разума недостаточно для возникновения качества "просве-

тительства".

Даже беглого ознакомления с мировоззрением великих

представителей русской общественной мысли начала и пер-

вой половины XVIII в. - Посошкова, Прокоповича, Татище-

ва, Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского - достаточно,

чтобы убедиться в том, что в их позиции еще не созрели

(а исторически и не могли созреть!) основные принципы

"просветительной" идеологии. Не рассматривая, по сооб-

ражениям места, этот вопрос во всей полноте, остановим-

ся на аргументах, приводимых Ф. Приймой в пользу "прос-

ветительства" Кантемира.

Ф. Прийма совершенно прав, когда указывает, что Кан-

темир был "противником клерикализма и религиозного дог-

матизма" и отрицательно относился к монахам, которых

"весьма гнушался" (с. 36). Однако необходимо иметь в

виду, что на такой же позиции стояли многие обществен-

ные деятели тех лет, говорить о которых как о "просве-

тителях" (не в житейском, а в научно-терминологическом

смысле этого слова) нет оснований. Таковы, например,

Татищев и Петр I, который монахов именовал "долгими бо-

родами, кои по тунеядству своему ныне не в авантаже об-

ретаются", а к их смертным грехам считал необходимым

прибавить еще один - "лицемерие и ханжество". Даже Ф.

Прокопович, сам видный церковный деятель, был свободен

от средневекового преклонения перед догматикой. В связи