Формальная социология Георга Зиммеля

Вы уже слышали, что все четверо были чужеродны академической среде Германии, просто потому что считали себя социологами, но Зиммель был чужаком в квадрате, абсолютно неприемлемым в этой среде. Он рано защитил докторскую диссертацию – в 23 года, через четыре года стал приват-доцентом Берлинского университета, а дальше все пошло крайне медленно, с проволочками: статус экстраординарного профессора был получен только через пятнадцать лет. Экстраординарный – это который без жалованья, но с правом набирать слушателей на свои курсы за плату. Потом еще четырнадцать лет и пережитые унизительные отказы, пока, наконец, позволили уехать на должность штатного профессора в провинциальный Страсбург, куда совсем не хотелось из Берлинской мировой столичности, но уже хотелось надежности в 56 лет, потому поехал, как оказалось ненадолго: на последние четыре года своей жизни.

В отличие от Тенниса и Вебера – людей из хороших немецких, весьма состоятельных семей, Зиммель был евреем, который сам должен зарабатывать на жизнь. Что он и делал чтением лекций и сочинением научных статей. Жить платными лекциями и научными статьями и не бедствовать – этого на рубеже веков не мог в Германии никто. Зиммель же смог стать популярнейшим на всю Европу лектором, чрезвычайно модным. Его съезжались послушать отовсюду те, кто стремился увидеть и услышать человека, открывающего новые горизонты, и те, кто просто «по жизни» обязаны знать всех, о ком говорят в обществе. В восторге были и те, и другие, и третьи тоже.

Эта демонстративная популярность, никак не подобающая истинному германскому ученому, раздражала более всего, но не только: вдобавок были и возмутительно близкие знакомства с людьми из богемы, публичное признание глубины и новаторской новизны идей французского философа Анри Бергсона, немыслимое в Германии – стране Канта и, наконец, Дильтея и Гуссерля. Что подлинно глубокого на фоне их творений мог сказать француз? В общем, много всего делалось Зиммелем неуместного для человека, желающего получить кафедру в германском университете и обрести признание в кругу германских ученых. «Чужака» при жизни, его и после смерти ждало научное забвение, как тогда казалось, справедливое и потому бесповоротное.

Теперь другая сторона его судьбы и судьбы его концепции. Именно Зиммель из всех классических социологов теперь, наверное, самый современный, в значительной степени и потому, что тогда он был чужаком. Он первым использовал для представления своих взглядов стиль эссе, не научного труда, где все детально и последовательно разработано, а статьи, размышления на тему. Причем, поскольку это статьи для журналов, которые обычные образованные люди покупают за деньги, ее тема должна быть интересна людям прямо теперь, и изложение ее должно быть занимательным и понятным. Эссе – это такое личное размышление, написанное в свободной, не совсем научной форме, где обычно совсем мало ссылок на другие труды. Я могу привести в качестве примеров названия из некоторых популярных тогда и ставших вновь популярными теперь его статей: «Мода», «Человек как враг», «Женская культура», «Приключение», «Общение», «Кокетка», «Бедняк». Понимаете, какие темы, весьма странные для науки. Тогда такие вещи могли писать лишь журналисты или писатели.

Ученые писали не про это и, главное, не так. Вебер, к примеру, написал книгу «Протестантская этика и дух капитализма». Классическая книга, между прочим, так в ней объем примечаний почти равен объему самой книги. Это и есть образец научности, а у Зиммеля к статье своей примечаний может быть два-три. Эти эссе – пример такого научного понимания действительности, которое нормально в теперешней жизни. Вторая половина ХХ века – как раз время эссе, которое, надо сказать, не закончилось и в XXI веке. Крупнейшие философы писали эссе: Фуко, Деррида, Ортега-и-Гассет, Адорно… Такие размышления, которые могут читать не только профессионалы, но и другие образованные люди, и таким образом включаться в общее размышление и обсуждение важных проблем на более глубоком, самостоятельно для них недоступном уровне.

И второе, еще более важное основание его современности. В настоящее время отношение к социальной действительности у людей проблемно. Сначала проблемно. В нашей обычной жизни перед нами встают вопросы, которые совсем не требуют написания теории, вопросы практические, смысл которых по существу состоит в определении того, что делать? Это первый вопрос и последний тоже. Вот у меня кандидат на выборах, как его «раскрутить»? Мы выпускаем новый товар, как сделать его популярным у покупателей? Каким образом мне подавить своего конкурента и стать на его место? Как мне продвинуться по карьерной лестнице? Каким образом мне представить и защитить свой проект так, чтоб он выглядел лучше, чем проект моих конкурентов? Как мне преуспеть любви? Как мне найти друга? Это все практические задачи, которые мне надлежит решить, ибо от этого зависит моя жизнь.

Впервые наша жизнь стала перманентно проблемной, потому что скорость, темп жизни резко возрос. Раньше проблемы были редкостью, от одной до другой огромное пространство для созерцания, для чистого любопытства. Теперь и в науке съежилось пространство для любопытства. К примеру, такая чисто научная проблема как термоядерный синтез совсем не только и не столько научна. Ее нужно решить не потому, что это интересно, а потому что через 50 или 100 лет мы сожжем всю нефть, а нам нужна энергия, все больше и больше энергии, чтобы человечество могло выжить. Никогда ранее перед фундаментальной, «большой» наукой не ставились проблемы, требующие срочного решения. «Большая» наука – это, по сути, удовлетворение человеческого любопытства, практические вопросы и решения появляются потом. Но чтобы решить практические проблемы, вначале мы должны поставить совершенно другой вопрос: сначала необходимо понять, как с этой проблемой вообще дело обстоит? Какие вообще существуют возможности для решения подобных проблем? Какие типы действий используются для решения подобных проблем?

То есть первоначально нужно описать круг возможных решений, показать пространство возможностей. В каком направлении можно думать? В какой стороне искать? Для того чтобы описать этот круг возможных решений, необходимо сначала понять, как вообще обстоит дело с этой проблемой? Как вообще делаются брэнды? Как вообще обстоит дело с преобразованием неизвестного политика в популярного? Как это возможно? Вот что нужно сначала сделать. Пока это непонятно, человек упирается в известные ему схемы, которые в данном случае могут не сработать. Нужно понять проблему вообще, и вот Зиммель как раз демонстрирует понимание того, как обстоит дело с разными типами поведения. Он показывает понимание вообще поведения женщин, торговцев, бедняков, возлюбленных, верующих, щеголей и людей, отказывающихся следовать моде. Какие возможности существуют для их поведения? Это чрезвычайно важный момент: он описывал ситуацию в границах возможностей, чтобы внутри них понимать, что такое щеголь или человек, отказывающийся от следования моде. Какое они место занимают в следовании общества моде?

Такого рода описание возможностей различных типов поведения у него сливается в общий вопрос, для его социологии важнейший вопрос: «Как возможно общество?» В такой формулировке он следует за Кантом. Вспомним, Кант поставил вопрос «Как возможна достоверная математика? Как возможно достоверное естествознание?» При этом Кант не сомневался, что достоверная математика существует реально. Поэтому вопрос о ее возможности вроде бы глупый, бессмысленный. Математика как уважаемая наука уже существует, со своими основными разделами: геометрией Эвклида, дифференциальным исчислением, аналитической геометрией и т.д. – что тут говорить о возможности? Но вопрос о возможности – это на самом деле вопрос об основаниях достоверности этой науки, этого знания.

Общество тоже фактически существует, но с вопросом о возможности общества ситуация несколько иная. Вопрос о возможности по отношению к обществу – это вопрос о том, почему оно есть, почему оно сохраняется? Что позволяет обществу продолжать существовать? По сути своей этот вопрос неявно присутствует в формулировке Конта. Вспомним: общество есть порядок и прогресс. Как возможен порядок при его изменении? И поскольку встал этот вопрос: как возможно общество и как оно сохраняется, отсюда следующий вопрос: где мы должны искать опору общества? И у Конта и у Спенсера опора эта – основные социальные институты. Для Зиммеля реальность, где мы должны искать основанность общества, – это человеческие взаимодействия. Именно человеческие взаимодействия делают общество возможностью и реальностью, по сути своей человеческие взаимодействия и есть общество. Общество существует там, где несколько индивидов вступают во взаимодействие, взаимодействия всегда возникают из определенных влечений и ради определенных целей, эти взаимодействия означают, что из индивидуальных носителей, определяющих влечений и целей создается единство, словом, создается общество.

Перед нами взгляд на общество, не артикулированный ранее никем из других социальных мыслителей. Итак, общество начинается из отдельных индивидов, и там, где они вступают в постоянное взаимодействие, там возникает общество, то есть общество возникает во множестве разных точек. Живут люди рядом, никто никого не замечает, а потом вступают во взаимоотношения, начинают считать друг друга соседями, ходить друг к другу в гости, тут и возникает общество. И единственное требование, чтобы эти взаимодействия были постоянными, пусть и не очень разнообразными, но постоянными. Исходя из этого, общество понимается как процесс, не как некая сама по себе реальность, но процесс, который непрерывно порождается этими взаимодействиями.

Индивиды в процессе этого взаимодействия соединяются в общество, то есть обобществляются. Иными словами, вступают в социацию. Для Зиммеля общество и есть обобществление, то есть постоянное взаимодействие. Для всех социологов, включая Зиммеля, вопрос звучал так: что заставляет людей объединяться в общество? Вспомним Гоббса, он не верил в общество само по себе, человек настолько эгоистическое существо, что с ним нельзя ни о чем договариваться, поскольку человек имеет равное право на все, то он всегда готов посягать на все, что решит считать своим.

Мы с соседом договорились, что мы будем пользоваться нашим общим водоемом, по очереди. Я до обеда воду выбираю из него, а он после, и у нас примерно одинаково получается, ночью водоем наполняется. И вот я пришел домой и думаю, что он воду себе всю заберет ночью и мне утром ничего не достанется, потому я ночью иду туда, чтобы направить воду в свою канаву, а там сосед мой уже отводит ее в свою. Мы оба друг друга обвиняем в нарушении договора и используем мотыги для убедительности. Кто-то оказывается удачливее в использовании мотыжного аргумента и решает вопрос в свою пользу, пока еще кто-то посильнее не появится. Вот это и есть, по Гоббсу, нормальное человеческое поведение, потому общество может возникнуть только под «крышей» государства.

По Зиммелю, получается, что эти самые эгоистические вполне интересы и заставляют людей вступать во взаимодействия и некоторые из этих взаимодействий становятся постоянными естественным образом в силу соседства, родства, враждебности и т. п. Таким образом, люди обобществляются, то есть создают общество, бытие которого и есть постоянство взаимодействий. Общество, по Зиммелю, имеет две ипостаси. Во-первых, это все множество людей, находящихся друг с другом в непрерывном взаимодействии. Они вместе занимаются спортом, любовью, заводят и воспитывают детей, работают, воюют и пр. Это все есть разнообразное содержание взаимодействий. Но даже, когда я совершаю поступки в одиночестве, я все равно обычно это делаю так, как это принято в моем обществе, а не изобретаю какие-то свои способы, потому что, и это во-вторых, общество есть те формы, в которых обычно совершаются взаимодействия. То есть то, как люди делают это, как они любят, как они воспитывают детей, как они трудятся, как они отдыхают, какие формы для этого созданы.

Зиммель говорит, что содержание взаимодействий, то есть почему люди совершают именно такие взаимодействия, для каких целей, какие мотивы их подталкивают, несоциально по своей природе – это только материя для создания общества. Социальна только форма взаимодействия, то есть то, как они это делают, как обычно принято это делать. Именно эти формы и есть общество как обобществление, и в этом смысле именно они есть предмет чистой или формальной социологии. Эти формы демонстрируют, как обычно люди взаимодействуют, как принято взаимодействовать.

Содержание человеческих взаимодействий изучает весь комплекс наук об обществе, это содержание уже разобрано различными науками, и социологии здесь места нет, она ничего не может здесь нового отыскать. У социологии есть свой собственный предмет, этот предмет есть чистые формы обобществления. Зиммель говорит, что социология есть учение о чистых формах взаимодействия так же, как геометрия есть учение о чистых формах тел.

Повторим еще раз: содержанием действий людей, зачем, для каких целей они действуют, социология не занимается, этим занимаются другие науки. Так же, как и геометрия не занимается веществом шара, ей все равно, из чего он сделан, ее интересует только чистая форма шара. Ее не интересует также, насколько реальный шар из камня отличается от идеального шара, это не дело геометрии, дело геометрии изучать шарообразность. Так и дело социологии изучать типы или формы действий и понимать, как они существуют в реальности.

Ясно, что одна и та же форма может включать в себя совершенно разные содержания. Например, человек вступает в брак. Брак – это форма человеческого сосуществования определенного рода, а то, для чего он это делает, каких целей таким образом собирается достичь и т.п. – это все чрезвычайно разнообразно. Справедливо и обратное: для одного и того же содержания могут быть совершенно различные формы. Например, мы собрались делать карьеру, и мы можем делать ее совершенно в различной форме: товарищеского сотрудничества, жесткой конкуренции с сослуживцами, беспрекословного подчинения начальнику и т.д. Формы и содержания неразрывно в реальной жизни связаны, но при анализе следует понимать их как относительно независимые.

Таким образом, чистая социология отличается не особым объектом изучения, а углом зрения, который и рождает предмет социологии. Социология изучает всяческие взаимодействия, но только под углом зрения чистой формы. Здесь очевидно влияние неокантианства Баденской школы: мы имеем перед собой один и тот же объект, но предметы наук различны в зависимости от точки зрения на этот объект.

Зиммель приводит множество примеров таких чистых форм обобществления (социации): конфликт, конкуренция, подражание, разделение труда и т. д. Он называет это формами поведения, потому что огромное количество целей достигается во взаимодействии использованием этих форм. Я хочу сделать карьеру, значит, я предполагаю, что у меня есть начальник, или некая инстанция, которой я собираюсь подчиняться, ибо я вступаю в систему господства-подчинения. Бессмысленна карьера вне формы господства-подчинения, не может ее быть в пространстве полной свободы от отношений господства-подчинения, она обязательно предполагает иерархию вышестоящих и нижестоящих структур. Очень много взаимодействий совершается в форме конкуренции, та же самая карьера может осуществляться в форме конкуренции.

Общество с точки зрения чистой социологии есть соединение таких форм, множество таких форм, констелляция таких форм. Но нигде Зиммель не говорит, что общество само есть форма, высшая форма, или форма форм. Он говорит, что если мы устраним некоторые формы, общество сохранится. Например, уберем конкуренцию, но есть общества и без конкуренции. Без господства и подчинения трудно себе представить общество, но все равно, наверное, бывает. Допустим, в обществе возлюбленных или друзей может не быть господства и подчинения. То есть если уберем некоторые формы, то общество останется, но если уберем все формы, то с ними исчезнет и общество. Вот что важно для Зиммеля: если мысленно отнять все эти формы, то никакого общества не останется.

Сами эти формы по существу являются содержанием душевной жизни индивида, его духовным содержанием. Например, человек должен понимать, что такое конкуренция, что такое господство-подчинение, не обязательно осознавать, но понимание у него должно быть. Он понимает, что это нормально, когда он пришел на работу, и его начальник, у которого плохое настроение, отчитал его не по делу. Если бы это сделал другой сотрудник, то он вероятнее всего получил бы соответствующий отпор, а по отношению к начальнику подумал-подумал и промолчал, или если бы решил ответить, то, понимая, что для него как для подчиненного могут быть нежелательные последствия, просто потому что у начальника больше возможностей, чем у подчиненного.

Эти формы присутствуют в сознании человека, и как таковые духовные содержания они должны быть поняты, во-первых, в своем объективном значении, так, как мы понимаем математическую теорему или норму права. Во-вторых, они должны быть поняты в своем мотивирующем значении, иначе говоря, как значимые основания для поведения людей, как ценности. Мы эти формы считаем достойными для поведения людей, приемлемыми, приличными, они нам говорят, как надо поступать. Они не объективны в обычном смысле слова, не существуют так же, как дома, стулья, деревья. Это форма человеческого общежития, и она существует настолько, насколько она приемлема для людей. Если люди не будут принимать такой брак, он перестанет существовать. Были разные формы брака, и они менялись, одни отмирали, уступая место другим. Тот вид брака, который является нормальным в мусульманском обществе, в христианском обществе неприемлем.

Понимание, согласно Зиммелю, такой же первофеномен духа, как и самосознание. Вспомним Декарта, его «мыслю, следовательно, существую», акт самосознания первичен, он присущ любому человеку. Зиммель говорит, что и понимание есть такой же первичный акт, человек есть существо понимающее. Это не социологическое положение, но положение метафизическое, философское, доказательство его в социологии невозможно.

Это понимание предполагает сопереживание другому, возможность такого сопереживания. Вспомним, в обычной жизни мы говорим: «Ну, чего ты плачешь?» – потому что причин для слез может быть множество. Однако можем и не спрашивать, а постараться сами понять, почему другой это делает, потому что мы тоже люди, и нам в жизни тоже временами становится так горько, что нам хочется заплакать, поэтому мы его понимаем.

Теперь возникает следующий вопрос: как результат этого понимания становится надсубъективным? Как я могу знать, что я правильно понял? И почему все другие люди могут мне верить, что я правильно понял? Для того чтобы понимание не было субъективным, а, напротив, прокладывало дорогу к научным объяснениям, Зиммель формулирует априори понимания. То, что дает возможность подниматься знанию над субъективностью, дает возможность подниматься пониманию над мнением одного человека. В то же время это априори социального взаимодействия людей, то есть это априори процесса познания, но они и априори социального взаимодействия людей, то есть то, что делает социальное взаимодействие людей возможным и успешным.

Как вы помните, априори – это что-то вроде того, что мы знаем до того, как мы что-нибудь вообще стали познавать, то, что делает само познание возможным. Например, Кантовское априори – способность воспринимать явления в пространстве и времени. Но эти априори Зиммеля определяют также возможность самого нашего социального взаимодействия. Если их нет, то наше социальное взаимодействие невозможно. Вот эти три априори:

1. Чужая индивидуальность не может быть понята в полной мере, и поэтому мы видим другого в некоторой мере обобщенно, то есть другого человека мы можем понимать только фрагментарно, кусочками. Мы не можем знать всю текущую внутреннюю жизнь человека, он иногда к нам обращается, приоткрывается нам, и по этому кусочку определяем его в целом, называем для себя, кто он есть, и это совершенно нормально. При этом мы вполне можем ошибаться, например, увидим человека одетого чрезвычайно бедно, плохо, мы говорим: «Во, блин, бомж какой». Может, он и не бомж вовсе, но из того, как он одет, делаем свое заключение, и вот это заключение определяет наше отношение к нему, мы к нему относимся как к бомжу, хотя он, может быть, ремонт дома делает и по бережливости своей оделся так.

Или, скажем, впервые увидели человека, который вел себя вызывающе, демонстративно, и мы его определяем как невоспитанного, нетактичного человека и соответствующе к нему относимся. Мы его так типизировали, но вполне возможно, что он так себя вел тогда, потому что страшно стеснялся в незнакомой обстановке и растерялся, а увидим его позднее в более привычной обстановке и узнаем его как милого, вполне тактичного человека.

Мы каждый раз производим подобного рода типизацию. Ошибочна она или нет, но без нее наши взаимоотношения с другими людьми невозможны, ибо всю внутреннюю жизнь другого человека мы не можем знать, она нам не открывается. Если даже рядом с этим человеком мы проживем всю жизнь, то все равно то, о чем он думает один, мы знать доподлинно не можем, он нас в свою одинокую думу может не посвящать.

Таким образом, мы воспринимаем другого человека только фрагментарно, и по этим фрагментам мы делаем заключение о том, кто он такой. А так как с огромным большинством людей мы встречаемся один-два раза, мы на них сразу наклеиваем клеймо, ярлычок, в соответствии с которым определяем стиль взаимодействия.

2. Следующее априори – априори эмпирической социальной жизни состоит в том, что жизнь не полностью социальна. Иными словами, часть нашей индивидуальности пребывает за пределами общества, мы не только часть общества, но и что-то еще сверх того, что-то другое. Мы не только часть данной группы, не только дети данных родителей, мы не только родители, сотрудники, мы еще что-то сверх любой социальности, что-то, что ни в какую социальность не вмещается. Более того, эта невмещающаяся никуда часть нашей индивидуальности определяет нашу социальность, наше поведение как социального существа, конструктивно, деструктивно, но определяет наше участие во взаимодействии. Наша часть, которая выходит за социальность, в значительной степени определяет саму нашу социальность.

Это происходит по-разному. Иногда выступает как демонстративное противостояние социальности. Я не хочу выполнять то, что мне говорят. Мне говорят, что ты должен это и должен это, а я считаю, что я не должен, просто потому что не хочу, что угодно со мной делайте, но я на этом стою. Это негативное отношение к социальности, но вполне типичное. Несоциальная индивидуальность есть основа качественного разнообразия членов общества. Они не потому только другие, что занимают разные социальные места, разные позиции, а еще и просто потому, что они разные люди, внутренне разные. Это качественное различие не сводимо к социальным ролям, позициям. Мы говорим, что вот этот начальник хороший, а этот плохой. Обычно определение это указывает не на искусство управления, а на их индивидуальные различия. То, почему один хороший, а другой плохой, невозможно разложить на технологические приемы, это не то, чему учат в институте или на курсах, этому вообще не учат. Это он сам такой, который во всех обстоятельствах так себя ведет, это его индивидуальная натура, и это нельзя у него взять, как нельзя у него взять сердце или печень. И этому нельзя прямо научить другого человека, ибо этому не научают, это происходит, этим становятся в процессе жизни, в которой у него были именно такие родители, друзья, книжки, которые он читал, о чем он думал, поступки, какие совершал в течение тридцати или сорока лет. Вот что это такое. Это его личное, и всегда, когда мы вступаем во взаимодействие, мы имеем в виду, что есть нечто несоциальное, которое может изменить взаимодействие.

3. И, наконец, третье априори – априори принципиальной гармонии между индивидом и обществом, в соответствии с которым предполагается, что в обществе каждый может найти свою собственную позицию, собственное место. Если нет такой возможности для каждого, то общество, с которым мы имеем дело, не является полностью обобществленным. В нем существуют разрывы, лакуны, пустые места. Под обществом Зиммель понимает не человечество в целом, повторим еще раз, что для него общество – это общества, то, что связано определенными взаимодействиями. Например, маленькая деревенька – это для него общество, и в нем, в этом обществе, возможны лакуны, разрывы. В нем много разных дел, и у каждого человека есть дело, но вдруг появляется человек и говорит, что я хочу быть писарем, а нет такого дела, нет такой потребности при отсутствии образования, и эта лакуна обнаруживается появлением человека. Тогда здесь должно возникнуть пространство для грамотности, или он должен перенестись в другое общество. По сути своей это априори есть способ измерения степени обобществления для данного общества, насколько оно обобществлено, если на обычном языке, то насколько оно высокоразвито, полно.

Вот априори, которые, по Зиммелю, позволяют нашим пониманиям, интерпретациям человеческих действий подниматься над субъективным мнением, претендовать на общее понимание.

Теперь следующий этап: что должна изучать социология, какие чистые формы она должна изучать в первую очередь? Он говорит, что пришло время изучения в социологии не крупных, но микроскопических форм. Под крупными формами понимаются государство, религия, семья, то, что мы называем общественными институтами. Зиммель утверждал, что пришло время изучения микроскопических форм: «Точно также незаметные взаимодействия, идущие от лица к лицу, восстанавливают связь социального целого. Все эти непрерывно текущие физические и душевные прикосновения, взаимное возбуждение удовольствия и страдания, разговоры и молчание – только это и создает удивительную неразрывность общества, приливы и отливы его жизни, в которых его элементы беспрестанно находят, теряют и перестраивают свое равновесие».

Здесь вот что подчеркивается: когда мы изучаем только социальные институты, мы не понимаем процесс самой жизни организма, когда биология начала изучать клетки, межклеточное пространство, взаимодействие клеток, только тогда она начала понимать, как живет организм. И здесь необходимо изучать самые элементарные человеческие взаимодействия, чтобы понять, как живет общество, этот самый мир обобществления. Как складывается сама реальность общественной жизни, как она связывается между собой? Это ответ Зиммеля Гоббсу. Именно здесь возможность собственного человеческого соединения в общество только и можно увидеть. Когда оно возможно, когда невозможно, почему оно разрушается, как оно трансформируется?..

Разница с наукой геометрией в изучении форм состоит только в том, что в геометрии люди точно знают, что такое идеальный треугольник. Если нарисовать на доске кривой треугольник, люди все равно знают, что речь идет не об этом нарисованном мелом треугольнике с кривыми сторонами, а о равностороннем треугольнике, у которого и стороны ровные, и углы все одинаковые, то есть наше рассуждение касается идеальной фигуры, которая четко отделяется от любых материальных ее воплощений.

Зиммель говорит, что в социологии такие общепринятые идеальные формы и методика выделения таких чистых форм отсутствует, другими словами, отсутствует методика отделения чистых форм от содержания взаимодействий, и он видит свою задачу в демонстрации примеров выделения чистых форм, рассмотрения их роли в обобществлении и в анализе исторической судьбы этих форм в данном обществе. Эта часть, эти примеры форм – самое блистательное в его концепции. Обычно примеры представлены как раз в виде эссе, то есть в виде, в общем понятном обычному образованному человеку. Там, где он пишет систематически, Зиммель такой же непонятный неспециалисту, как Теннис или Вебер. Может быть, даже еще более непонятен, а вот там, где он приводит примеры анализа реального бытования форм, он доступен и стилистически безупречен.

Я вам приведу примеры некоторых из тех форм, которые он анализирует. В частности, он анализирует зависимость характера взаимодействия между индивидами от числа участников группы. Причем группу Зиммель начинает с одного индивида, один для него тоже участник взаимодействия. Для одного характерны следующие формы социальных взаимодействий – это одиночество и свобода. Один индивид противопоставляет себя группе, сам он хочет выйти, выделиться из группы, но это одиночество возможно только при наличии группы. Если он просто одинок, как Робинзон на острове, то это не одиночество, это заключение. Тогда как одиночество – это когда меня друзья зовут с собой, а я говорю, что побуду один. Я, таким образом, отстраняюсь от групповых взаимодействий, противопоставляю себя требованиям группы и стараюсь остаться один. Это необходимо каждому человеку, человек, который не способен сам себя занять, не вполне социален.

Следующая форма – это свобода, то есть требование, чтобы меня оставили в покое. Это можно оценить как протест против группы, но также и как попытку действовать самому: принято вот так, а я хочу попробовать по-другому. Может, это будет велосипед, как у всех, а может и космический корабль нового вида. Свобода всегда опирается на одного человека.

Взаимоотношение двух – это уникальная ситуация интимности, переплетения индивидуального и социального, когда индивидуальное в социальном не исчезает, но также и возможность разлада, конфликта. Во взаимоотношении двух всегда присутствует возможность конфликта. У вас пока нет опыта семейной жизни, когда он у вас появится, вы поймете, что длительное бытование двух человек вместе – это безусловная неизбежность конфликтов. Как бы мы ни старались, конфликты все равно от нас никуда не денутся, и они могут привести к распаду. Друзья, влюбленные – они часто расходятся. Собирались всю жизнь дружить, а потом ба-бах, стукнулись и разлетелись. Про влюбленных я не говорю, там расставание вполне нормальный этап самой влюбленности. Это в сказке: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день», – к реальным влюбленным это никакого отношения не имеет.

Появление третьего участника приводит к возникновению совершенно новых взаимодействий. Группа из трех индивидов – это уже обобществление в собственном смысле этого слова. Третий, по Зиммелю, становится фигурой, третьим элементом в разборке, тем, кто снимает разлад, конфликт. Он может быть кем-то вроде третейского судьи, который определяет, кто прав, кто виноват. Он может быть «третьим радующимся», то есть тем, кто испытывает удовольствие от состояния зрителя и получает пользу от этого конфликта. Он может быть тем, кто специально раздувает конфликт двух, чтобы свое господство над ними установить, и так далее. Это типологическое поведение им описано, и прибавление каждого следующего уже не столь радикально. Если людей больше трех, то мы имеем дело с настоящей группой, и тенденция такова, что чем больше размер группы, тем больше пространства для индивидуальной свободы. Вы понимаете сами, что маленькая компания весьма жестко контролирует своих членов: гуляй вместе со всеми, делай то, что все решили и т.п., но чем больше группа, тем больше возможностей для индивидуальной свободы.

Еще один пример – это «господство и подчинение», анализ такой социальной формы как господство и подчинение. Это всегда есть взаимодействие господина и подчиняющегося, при этом начальствовать может как один индивид, так и группа, а также начальствовать может и нечто абстрактное: символ веры, скажем, или юридический закон. Господство легче осуществлять над большой группой, чем над малой, поскольку в малой группе слишком сказываются различия индивидуальностей, которые мешают господству, осложняют его, их нужно принимать во внимание. В большой группе различие индивидуальностей нивелируется, и она превращается в управляемую массу, которая по отношению к господину вся одинакова. Классический образ – восточная деспотия. Для деспота все равны, начиная от самого знатного приближенного до самого последнего бедняка: он одинаково может любому голову отрубить.

Еще одним типом, анализ которого дает Зиммель, является бедняк. Он включен в общество совершенно оригинальным образом: благодаря тому, что ставится вне общества, как некто такой, кому общество должно помогать. Тогда общество противостоит ему в своей задаче помощи, призрения, заботы, и он становится общественным, частью общества, поскольку объявляется за его пределами. Если бедняк фактически находится в обществе, но общество обязано произвести в отношении его операцию вытеснения, чтобы вступить с ним во взаимодействие, то чужак вступает во взаимодействие сам, приходя в общество, чтобы остаться. Однако память о том, что он пришел, устанавливает между ним и обществом дистанцию, которая не исчезает и окрашивает все взаимодействия: его принимают, но всегда как пришельца, как чужого. Между ним и обществом всегда сохраняется граница, она присутствует в любом взаимодействии.

Еще Зиммель анализирует «моду», «приключение», «кокетку», «женскую культуру» и т.д. – у него оказывается весьма длинный список форм социации, которые стали предметом его внимательного анализа. Большинство этих форм впервые в истории науки социологии, в настоящее время они оказались в роли теоретических первоисточников целых отраслей социологии.

Сами формы всегда порождаются потребностями жизни, они – инструмент, способ достижения целей, но в процессе нового и нового повторения со временем обретают самостоятельность, собственную значимость, подчиняют себе содержание, которое становится материей для их реализации. Он говорил, например, что всякое познание сначала было средством борьбы за существование. Знать, каково положение дел, нужно, чтобы выжить и желательно хорошо выжить, но из этого развилась наука, в которой познание с практическими целями непосредственно не связано. Она сама теперь определяет свой предмет, и сама ставит себе цели его изучения. Пределом самостоятельности существования форм является преобразование их в чистые игровые формы (спорт, чистое искусство для искусства), когда прежнее содержание осталось далеко позади, но память, символ сохраняет их значимость и не позволяет раствориться в простых развлечениях.

Формы произведений, в которые отливались социологические размышления Зиммеля, наложили отпечаток на судьбу самих этих произведений и на оценку его творчества вообще. В ХХ веке его идеи жили часто безотносительно к своему хозяину, а подлинный Зиммелевский ренессанс начался только в 80-х годах, когда исследования, посвященные его творчеству, стали умножаться в числе и захватывать все новые и новые страны. В Германии начато издание полного собрания его трудов, а у нас вышел его первый двухтомник. Можно надеяться, что не последний.