Альтернативы социологии в концепциях Дильтея и Баденской школы

Острие этих концепций было направлено как против философии истории, сформулированной в немецкой классической философии, прежде всего в философии Гегеля, так и против позитивизма Конта и Спенсера, в частности, уподобления истории и гуманитарных наук вообще естественным наукам.

Сначала сформулируем общие положения этого подхода. Во-первых, история не является ни реализацией духовного начала, как у Гегеля, ни реализацией общих законов природы, как у Конта и Спенсера, а является она творением людей, обусловленным временем действия и отношением к нему. Иными словами она является результатом исторической деятельности людей. Главная проблема исторического познания – найти объективное отличие социально-исторических наук от естественных и установить источник их значимости. Во-вторых, изучение истории и природы принципиально различно, либо по объекту, либо по методу. Для исследования природы характерно каузальное объяснение, для изучения истории – понимание. Наконец, предмет исторического, или гуманитарного познания – это индивидуальный характер продуктов человеческой культуры в отличие от повторяющихся, единообразных естественнонаучных предметов.

Вот пять самых общих положений, характерных для исторического подхода, они справедливы и теперь. Сформулировали историческую парадигму с одной стороны Вильгельм Дильтей, с другой – неокантианцы Виндельбанд и Риккерт. В прошлом году в курсе философии вы уже знакомились с их взглядами.

Сначала остановимся на концепции Дильтея, который считается отцом философии жизни. Нас будет интересовать только его подход к изучению общества. Дильтей принципиально разделяет науки о духе и науки о природе как имеющие дело с совершенно различными объектами. В основе наук о духе в качестве объекта изучения лежит жизнь, которая для нас, для людей, никаким внешним объектом быть не может, ибо мы живые существа, мы ею живем, мы находимся внутри жизни. Жизнь в истории объективируется в творениях человеческого духа, в том числе и в социальных институтах, которые изучает социология, и изучаться эти творения должны посредством понимания их субъектом, иными словами, субъект должен понимать их смысл, значение. Как говорит Дильтей, в данном случае «жизнь узнает жизнь». По сравнению с естествознанием здесь все по-другому: я как живое существо, принадлежащее к определенной исторической эпохе, живущее в ней, узнаю продукты другой человеческой жизни. Это принципиально иное по сравнению с изучением мышки, кошки или собаки, которые есть совершенно другая жизнь, где я ничего не узнаю, не понимаю, и поэтому я изучаю ее как внешний по отношению к себе объект. Государство, картина Леонардо, церковь – это продукты человеческой деятельности, они несут смысл чужой человеческой деятельности, и я узнаю этот смысл, просто потому что я сам историческое существо.

Каким образом я это делаю? Через внутреннее психологическое перемещение, перенесение в ту эпоху, через сочувствие, переживание, осмысление исторических событий и институтов. У такого постижения своя специфика, совершенно непохожая на понимание естественнонаучное, позитивное. Во-первых, эти объективации человеческой жизни неотделимы от самой жизни, от конкретной исторической ситуации. Он выражает это так: «В истории ничто неотделимо от жизни, ее нельзя разделить с настоящим временной дистанцией».

Он стремится подчеркнуть принципиальную разницу между объективистски научным и историческим пониманием. В первом случае объект, который мы изучаем, не привязан к определенному историческому моменту. Неинтересна и неважна для науки история рождения и предшествующей жизни той собаки, которую Павлов «мучил» в своей лаборатории. Но для любого человеческого творения история его создания не просто интересна, но без нее невозможно ничего понять. Если мы изучаем германское государство, мы должны привязать его к конкретной исторической ситуации, эпохе, и только внутри развития этого периода жизни духа народа, того смысла, который придавал государству сам народ, мы сможем что-то понять, если сумеем. Нет государства вообще, есть всегда конкретное историческое государство.

Во-вторых, любая историческая реальность есть продуцирование целей и ценностей. Изучая ее, мы имеем дело, говорит Дильтей, «с динамической, а не с каузальной связью». Главный вопрос не в том, почему и откуда появилась эта реальность, что явилось ее причиной? Это не суть важно. Главный вопрос: для чего она появилась? Для какой цели? Каким потребностям отвечает тот или иной институт, то или иное творение? В результате его появления что возникнет? Какие смыслы реализуются? Какие ценности будут поддерживаться?

Перед нами совершенно иной подход исследователя. Когда Павлов изучает поведение собаки, он ищет причину, которая заставляет собаку совершить тот или иной поступок, и причина эта рассматривается как внешняя. Когда мы изучаем тот или иной исторически возникший институт, мы должны понять, для чего он создавался этим народом, какой смысл вкладывался в этот институт, какую цель с помощью его намеревались реализовать, что в конце концов получилось, а что не получилось, какие ценности были утверждены народом с помощью определенных продуктов его творчества. Вот что Дильтей пытается объяснить. Он пытается сказать, что нас интересует античная культура не как следствие тех или иных причин, нам интересно, как посредством творений этой культуры создался такой потрясающий человек. Такой свободный, такой красивый, такой совершенный, в конце концов. Как это получилось? Каким образом эти творения выражали и утверждали ценности, свойственные античному человеку? Какого рода смыслы рождались в пространстве этого мира?

Исходя из этого, каждая историческая культурная система имеет свой собственный смысловой центр и не сводима к другим историческим системам. Он противопоставляет свой исторический подход всем стадиальным концепциям развития общества, любым стадиальным подходам: будь хоть контовские, хоть марксистские, хоть гегелевские, хоть технократические концепции ХХ века. Мир не проходит никаких ступеней в своем развитии. Общая эволюция Конта, Спенсера, Гегеля и других – это недоразумение. Нет никакой общей эволюции, каждая историческая система проходит свою собственную эволюцию и имеет свой собственный внутренний закон этой эволюции.

Усиливает он этот акцент, говоря о том, что человек по природе своей существо принципиально историческое. То есть известное утверждение Маркса о том, что «единственной природой человека является его история», мог бы вполне повторить и Дильтей. Человек по природе своей – существо принципиально историческое, и, исходя из этого, историчны все продукты его культуры, включая философию. Поэтому общая философия истории – это чистая чепуха, нонсенс. Такой же чепухой, интеллектуальным недоразумением является и позитивистская социология. Нельзя, как это делают Конт или Спенсер, изучать просто государство как абстрактный, «чистый» институт социального порядка, потому что государство есть исключительно исторический институт и, в зависимости от того, в какой исторической реальности оно находится, такой смысл оно и несет. Оно есть порождение определенной культуры определенного общества, никакого просто государства нет, и потому ничего нельзя понять, если изучать просто государство, просто семью, просто церковь, просто религию, Это некие абстракции, которые полезны как значки в рассуждениях, но никаких объектов за ними не стоит. Если мы начинаем изучать религию, мы сразу погружаемся в различные религии, разные исторические контексты, в которых они находятся, и, благодаря разнообразию этих контекстов, религии имеют различный смысл, значение, играют совершенно различные роли.

По мнению Дильтея, существует три формы философской картины мира:

Первая – это материалистический натурализм каузального типа. К нему принадлежали античные атомисты Демокрит и Эпикур, уже знакомый нам английский философ Гоббс, французские энциклопедисты и Конт. Следовательно, и вся позитивистская социология. Этот подход соединяет в одно целое природу и общество, скорее даже присоединяет историю к природе, и в результате история утрачивает свою специфику. Он неправомочен в принципе для изучения истории.

Второй подход – это объективный идеализм, где вся реальность задается внутренним началом. Начинается он с Гераклита и стоиков и завершается Гегелем. Здесь также исчезает специфика истории. Она становится реализацией какой-то любимой философу идеи, и потому история не может проявить себя, говорить сама за себя и от себя.

И третий, который противопоставляется первым двум подходам,– это идеализм свободы, отличающий и отделяющий дух от природы. Здесь представители Кант, Фихте, сам Дильтей, а в качестве родоначальника назван почему-то Платон, обычно считающийся отцом объективного идеализма.

Итак, согласно Дильтею, мы имеем дело с двумя видами реальности: это природная реальность, которую изучают с помощью позитивных наук как объективную противостоящую нам реальность, и тут нам нужно причинное объяснение, чтобы понять, что там происходит. Здесь мы изучаем повторяющиеся, единообразные события и законы, которые ими управляют. Другая реальность – это историческая реальность, в которую мы включены, и объектами этой реальности являются продукты человеческой жизнедеятельности, и поскольку мы люди, исторические существа, мы можем их понимать. Внешнее изучение их без такого понимания бессмысленно. Вот из чего следует главное обвинение позитивистской социологии. Она ничего не понимает и не пытается это сделать, а вместо понимания стремится объяснить поведение людей как поведение механических объектов или лягушек, что совершенно бессмысленно.

Несколько иной подход, но в том же русле, был сформулирован в неокантианской Баденской школе, лидерами которой являются Вильгельм Виндельбанд и Генрих Риккерт. Эпоха та же самая: рубеж XIX – ХХ веков. Они предполагали, в противоположность Дильтею, что природа и история – это одна реальность. Мир нашего опыта един как мир явлений, но должен изучаться под двумя различными углами зрения. Одна точка зрения, свойственная естественным наукам, или наукам о природе, предполагает в качестве общего подхода «номотетический», или «генерализующий» метод, то есть объяснение здесь достигается через подведение явлений под общий закон. Поскольку в естественных науках нас интересует повторяемое в явлениях, эта потребность реализуется подведением под общий закон, но при изучении продуктов человеческого духа, человеческой культуры, истории нас в первую очередь интересует их уникальность, особенность, непохожесть на другие, поэтому для гуманитарных наук, или наук о культуре свойственен метод «идиографический», или «индивидуализирующий», потому что только с помощью этого метода выявляется уникальное, непохожее, особенное в объекте исследования.

Общезначимость результатов гуманитарных наук достигается тем, что объекты истории всегда связываются с вечными ценностями, реализацией которых в той или иной степени эти объекты и являются. Потому идиографический, индивидуализирующий метод обязательно включает понимание, понимание того, для чего нечто совершалось, с какой целью. Непременно нужно уяснить, как понимали в данную историческую эпоху красоту, истину, добро, зло, без этого невозможно объяснение исторических событий. Позитивная социология пользуется номотетическим методом для объяснения социальных явлений, которые, поскольку являются историческими событиями, подобным образом исчерпывающе объяснены быть не могут. Получается, что социология оказывается «неправильной» наукой: попадая между двумя научными парадигмами, она не может квалифицироваться ни как естественная, ни как гуманитарная наука.

Таким образом, мы сформулировали два альтернативных подхода к изучению общества, альтернативных по отношению к позитивистской социологии. Их распространение было воспринято социологией как вызов. Посмотрим, в какой ситуации тогда оказалась социология? С одной стороны, она успешно развивается: появляются новые школы, направления, формулируются все новые и новые концепции. С другой стороны, в социологии явно господствует либо натуралистический подход, сводящий ее к естественным наукам, либо психологический, стремящийся превратить ее в приложение психологии, вдобавок к этому расширяется влияние новых философских концепций, которые вообще отказывают ей в праве на существование.

Такое положение социологии, по сути, было завершением ее детско-отроческого периода, периода, когда она стремилась приспособить для своих нужд любые подходящие открытия и новые концепции различных наук, в наивной надежде, что вот именно тут, с интерпретацией этой концепции, этих понятий возникнет схема, все-все-все про общество объясняющая, схема простая и понятная любому научно ориентированному уму. Результатом эдакой научной всеядности стало укоренение сомнения в необходимости и возможности существования социологии как самостоятельной науки. Встали в лоб вопросы: Для чего она вообще нужна? Что может она объяснить такого про общество, что не могут сделать другие науки? Как она должна быть устроена и каковы должны быть ее методы, чтобы получались именно социологические объяснения социальных явлений? Причем объяснения, которые будут восприниматься в научном мире как обоснованные.