Вежбицкая А. Семантические универсальные «примитивное мышление»

Semantic universals and «primitive thought»: The question of the psychic unity of humankind. Journal of Linguistic Anthropology 1994, 4, 1:23-49.

Функции человеческого мозга одни и те же для всего человечества.

Ф.Боас (Boas 1938b: 135)

Введение ( Reprinted by permission of the American Anthropological Association from JOURNAL OF LINGUISTIC ANTHROPOLOGY 4:1, June 1994. Not for further reproduction )

Подразумевают ли различия в культуре также и различия в мышлении? Всего лишь два десятилетия назад ведущий американский психолог Джордж Миллер писал: «У каждой культуры есть свои мифы. Один из наиболее стойких в нашей состоит в том, что у неграмотных людей в менее развитых странах существует особое «примитивное мышление» отличающееся от нашего и уступающее ему.... Никому не придет в голову отрицать, что различия существуют. Любое отрицание было бы равносильно признанию, что различия в жизненном опыте, проистекающие из разницы культур и технологий, не влекут за собой никаких существенных психологических последствий. Скорее, спор идет о природе этих различий и их источниках» (Miller 1971: vii).

В лингвистике и антропологии такие термины, как «примитивное мышление», были дискредитированы гораздо раньше, чем два десятилетия тому назад (хотя иногда они еще просачиваются в публикации — свидетельство тому название книги «The foundations of primitive thought», Hallpike 1979). Но проблема выявления истинных когнитивных различий между разными культурами — в особенности, между западными и незападными родоплеменными культурами — остается открытой (см., например, Bain 1992).

Дискуссии по этому вопросу всегда в значительной степени апеллировали к языку. И совершенно справедливо, поскольку язык — это «наилучшее отражение человеческой мысли» (Leibniz 1709/1981:368) и языковые данные оказываются решающими при выявлении фундаментальных моделей мышления у различных групп людей. Но языковые данные могут быть неправильно проинтерпретированы.

Обсуждая предполагаемое отсутствие абстрактного мышления в некоторых человеческих сообществах, Холлпайк пишет: «Необходимо сначала проделать черновую семантическую работу, прежде чем мы сможем плодотворно обсуждать, в какой степени примитивное мышление может или не может быть абстрактным» (Hallpike 1979:171).

Термин «примитивный» (защищаемый Холлпайком по этимологическим соображениям!) неудачен, поскольку включает в себя оценочный компонент, как и термин «низший» (inferior), использовавшийся, например, Леви-Брюлем (Levy-Bruhl 1926). Но сам вопрос, поставленный в работе Холлпай-ка, — существуют ли действительные качественные различия в мышлении разных народов? — важен и не должен отвергаться по чисто идеологическим соображениям. Мнение, что такие различия в самом деле имеются, не слишком популярно в наши дни, и Холлпайк достоин уважения за смелость, которую он выказывает, защищая его, равно, как и другие приверженцы этой позиции (ср., например, Bain, Sayers 1990; Bain 1992). Следует проанализировать эти взгляды, а не просто отмахиваться от них. Но для того, чтобы этот анализ был плодотворным, для него, действительно, необходима предварительная семантическая основа.

В данной статье я постараюсь такую основу заложить. Я утверждаю, что рассуждения приверженцев «примитивного мышления» ошибочны, и постараюсь показать, в чем именно они ошибаются.

Нет слова — значит, нет и понятия? Если бы в каком-то языке не было слов для таких понятий, как все, если или потому что, отразилось бы это на когнитивных возможностях говорящих? Если вместо слов в этом языке имелись бы суффиксы, обозначающие те же самые понятия, отсутствие специальных слов не играло бы роли.

Теперь предположим, что в некотором языке имеются слова, которые могут служить переводами для слов типа все, если и потому что, но у этих слов более широкий спектр значений, охватывающий, например, не только 'все', но и 'много, не только 'если', но и 'когда', не только 'потому что', но и 'после. Означает ли это что-нибудь с точки зрения когнитивных возможностей говорящих?

Ответ на это может быть разным. Например, если значение 'потому что' и значение 'после' одного и того же слова связаны с различными синтаксическими конструкциями (скажем, с различными моделями управления), тогда использование одной и той же лексемы вообще несущественно: понятие 'потому что' может все же быть передано ясно и однозначно (необязательно с той же степенью легкости, что и в языке, где существует специальный лексический элемент для обозначения каузативной идеи, но это уже другой вопрос). Точно так же, если бы одно и то же слово использовалось для передачи смыслов 'весь' и 'много, но при этом каждый смысл был связан со своей грамматической конструкцией, то в таком случае общий лексический материал никак не влиял бы на понятийную картину: любое рассуждение, с необходимостью включающее понятие 'весь, все же могло бы быть выражено в таком языке.

Предположим, однако, что в некотором языке имеется только одно слово для передачи смыслов 'потому что' и 'после' и что эти два значения никаким способом не могут быть различены — настолько, что нет никаких оснований говорить о двух (отдельных) смыслах, но только об одном, нерасчлененном.

Многие скажут, что это ничего не означает, так как «все люди равны и обладают одинаковым мыслительным потенциалом, так что даже если у них нет отдельного слова для какого-либо понятия, они в состоянии передать этот смысл тем или иным способом, и отсутствие слова никак их при этом не ограничивает». Но остановиться на этом значит укрыться за пустой риторикой, отказываясь беспристрастно рассмотреть факты. Такая позиция в действительности льет воду на мельницу защитников идеи «примитивного мышления».

Я считаю, что люди действительно обладают одинаковыми мыслительными возможностями, но думаю, что это связано с использованием языка и тем фактом, что все естественные языки, в принципе, обладают одинаковой выразительной силой. Я говорю «в принципе», так как некоторые идеи на одних языках выразить легче, чем на других. Но если бы в каком-то языке не существовало возможности выразить понятия 'весь, 'если' или 'потому что, его экспрессивные возможности в самом деле были бы ограничены.

Рассмотрим, например, следующий диалог:

— Почему ты плачешь? Тебя кто-нибудь ударил?

— Мой брат ударил меня, потому что я потерял деньги. Я не по
тому плачу, что он ударил меня. Я плачу из-за денег.

Я думаю, что на языке, в котором нет слова (морфемы, словосочетания) для 'потому что' смысл этого диалога передать невозможно.

Но почему присутствие тех или иных слов столь важно? Нельзя ли, чтобы люди обладали понятиями без слов? Разве в языке нет скрытых категорий?

Скрытые категории, конечно, есть, и понятия могут существовать даже и без представляющих их слов. Но, во-первых, наличие слова (отдельной лексической единицы) служит прямым свидетельством существования понятия, а при его отсутствии имеются, в лучшем случае, лишь косвенные свидетельства. Во-вторых, при человеческом общении недостаточно «обладать» понятием, важны также средства передачи его другим людям (даже при предположении, что ВОЗМОЖНО «обладать» понятием, не имея средств для его передачи). Для некоторых понятий такая передача возможна с помощью описательных конструкций или парафраз; для других, однако, необходимо иметь прямое лексическое выражение. Это последнее утверждение требует некоторых пояснений и иллюстраций.

Многие языки австралийских аборигенов имеют слово, означающее 'не знать'. В английском языке такого слова нет. Но этот факт не вызывает проблем в коммуникации между англоязычными австралийцами и аборигенами, носителями этих языков, потому что данное понятие можно легко «сконструировать» средствами английского языка, для которых существуют отдельные слова: 'знать' и отрицание. Предположим, однако, что в языке нет слова для 'знать'. Можно ли столь же легко построить это понятие с помощью других? В моем представлении это невозможно.

Если бы в рассматриваемом языке было слово для 'не знать' можно было бы, конечно, использовать двойное отрицание:

Он знает, где она. > Неверно, что он не знает, где она.

Но это не поможет — хотя бы потому что во многих языках нет слова для 'истинный. Но даже если бы и существовало слово для смысла 'истинный, предложенный парафраз все равно бы не получился. Например, предложение

Эта собака знает, что в сумке есть мясо (потому что она его чует).

вряд ли может быть перифразировано как:

Неверно, что эта собака не знает, что в сумке есть мясо (потому что она его чует).

Двойное отрицание — это способ оспаривать чужое отрицание в то время, как простое предложение Он знает не имеет в пресуппозиции отрицания утверждения².

Возможно, наиболее ясный пример абсолютно необходимого понятия дает само отрицание: если в языке нет слова (или морфемы) для того, чтобы сказать Нет!, ничто не может восполнить это, поскольку очевидно, что нет никакого способа получить это понятие с помощью других (подобно тому, как можно получить 'не знать' из значений 'не' и 'знать).

Точно так же, если в каком-нибудь языке не было слова для выражения смысла 'весь, ситуация была бы безвыходной, так как это понятие не может быть получено аналогичным образом из других понятий, сколько бы их ни было в лексиконе.

Рассмотрим, например, следующее предложения из Евангелия от Иоанна (1.9), относящееся к рождению Иисуса:

Истинный свет, озаряющий каждого человека, пришел в этот мир.

Идея, стоящая за словосочетанием «каждый человек» (по-гречески panta anthropon 'каждое человеческое существо'), является важной частью христианского вероучения (о том, что истинный свет, воплощенный в Иисусе, озаряет КАЖДОЕ человеческое существо). Эта идея не могла бы быть передана на других языках, если бы в них не было слова (или морфемы) для 'каждый' или 'весь'.

Будет общим местом утверждать, что при переводе всегда что-то теряется, что ни одно слово не имеет абсолютно точных переводных эквивалентов и т. п. Однако туманные высказывания такого типа лишь затемняют тот факт, что существуют слова, действительно необходимые для передачи смыслов с одного языка на другой, но при этом не все слова являются таковыми.

Вот еще один пример. Если бы в каком-нибудь языке не было слова (или морфемы), семантически соответствующего если, при попытке перевода могли бы возникнуть непреодолимые трудности, потому что смысл 'если' не может быть получен аналогичным образом из более простых понятий.

С другой стороны, понятие 'цель' может быть получено из понятий 'причина' ('из-за'), 'думать' и 'хотеть', последние же два нельзя вывести ни из чего другого. Соответственно, если в языке нет слова для выражения 'чтобы', это не составит серьезную проблему:

Я пошел в лес (чтобы) поохотиться. >

Я пошел в лес потому что я думал: я хочу охотиться я буду охотиться

Но если бы в этом языке не было бы слов для 'из-за', 'думать' и 'хотеть' его носители, действительно, оказались бы в затруднении.

Какие понятия должны получать лексическое воплощение?

В то время, как одни понятия могут быть получены с помощью других понятий, другие должны получать прямое лексическое воплощение. В некотором смысле эта пропозиция кажется очевидной. Как заметил Лейбниц, если бы все понятия нужно было строить из других понятий, это приводило бы к regressum ad infinitum (порочному кругу) (ср. Leibniz 1961/1903:430). Если же имеется некоторое число понятийных примитивов, понимаемых непосредственно (не через другие понятия), то эти примитивы могут служить твердым основанием для всех других понятий: бесконечное число новых понятий может быть получено из небольшого числа семантических примитивов. Как сказал Лейбниц:

Tametsi infinita sint quae concipiuntur, possibile tamen est pauca esse quae per se concipiuntur. Nam, per paucorum combi-nationem infinita componi possunt. Imo id non tantum possibile sed et credibile seu probabile est, nam natura solet quam maxima efficere quam paucissimus assumtis, id est operari simplicissimo modo (Leibniz 1961/1903:430).

«Хотя для понимания доступно бесконечное множество понятий, возможно, что лишь некоторые из них могут быть поняты непосредственно. Так как бесконечное множество их может быть получено комбинированием нескольких элементов. На самом деле, это не только возможно, но и вероятно, поскольку природа стремится достичь максимального эффекта с помощью минимального количества элементов, то есть — действовать простейшим способом» [пер. с английского].

Возможность успешной коммуникации между различными культурами напрямую зависит от универсальности базового множества семантических примитивов, из которых каждый язык может создавать практически бесконечное число более или менее «идиосинкретичных» (специфичных для данной культуры) понятий (комбинируя примитивы в различных конфигурациях). Существование такого общего множества примитивов могло бы объяснить «психическую общность человечества» (Boas 1938), а гипотеза о том, что лексикон разных языков воплощает различные конфигурации этого (общего) набора, отвечала бы за специфичные для каждой культуры аспекты языка и мышления.

Я неоднократно пыталась показать (см. Wierzbicka 1992 и многочисленные другие книги и статьи), что именно это и происходит: имеется набор семантических примитивов, совпадающий с набором лексических универсалий, и это множество примитивов-универсалий лежит в основе человеческой коммуникации и мышления; а специфичные для языков конфигурации этих примитивов отражают разнообразие культур. Я думаю, что Лейбниц был прав, предположив, что этот универсальный набор примитивов может быть получен только методом проб и ошибок, в результате исследований по сопоставительной семантике в различных культурах. Более двух десятилетий интенсивных поисков с моей стороны и со стороны моих коллег позволили выявить набор из нескольких десятков понятий, получающих, по-видимому, лексическое воплощение во всех языках мира, которые могут рассматриваться как семантические примитивы, из которых строятся все остальные понятия. Этот список включает, среди прочего, такие метапредикаты, как 'если', 'из-за', 'весь' и 'не' и такие предикаты интеллектуальной деятельности, как 'знать' и 'думать', которые в многочисленных писаниях на темы «примитивного мышления» считались отсутствующими в том или ином «примитивном языке»³.

Полисемия и различные уровни употребления

Сказать, что 'если', 'из-за', 'весь' или 'не' (отрицание) суть лексические универсалии, значит утверждать, что во всех языках каждое такое понятие обязательно получает лексическое воплощение, но это не значит, что для каждого из этих понятий должно существовать специальное, отдельное слово.

Например, во многих языках австралийских аборигенов нет слова, которое означало бы 'из-за' и ничего больше, и часто слово (или морфема), означающее 'из-за', также значит 'от' или 'после'. Но это случай полисемии, и подразумеваемый смысл проясняется контекстом. Тот факт, что слово имеет два значения — 1. от и 2. потому что, или 1. после и 2. потому что, — не может помешать ему быть вполне пригодным средством для выражения смысла 'из-за' в предложениях, где интерпретация в виде 'от' или 'после' совершенно не годится. Факты такого рода абсолютно аналогичны причинным употреблениям в европейских языках слов, буквально значащих 'для чего?', 'через что?' или 'о чем?'. Например, основное слово для 'почему' во французском это pourquoi ('для чего'), в итальянском perche ('через что'), в немецком warum (от was-r-um, букв. 'о чем') и т. д. (ср. также употребление отчего в причинном значении в русском языке).

Я не хочу сказать, что при этом нет места неоднозначности, потому что полисемия часто приводит к возникновению неоднозначности. Но тот факт, что, например, английское предложение She was attached to the dog — 'она была привязана к собаке' может получить двойную интерпретацию, не означает, что слово attached 'привязан' не имеет двух различных значений (огрублено, 1.быть прикрепленным, 2. любить). Задача отделения полисемии от неопределенности значения не из легких, и эти два явления легко могут быть спутаны, но разница между ними от этого не исчезает.

Предположим, например, что в некотором языке мы обнаружили слово, которое в одних контекстах лучше переводить как 'после', а в других наиболее удачным переводом будет 'из-за'. На основании чего можно решить, является ли это слово полисемичным (1. после, 2. потому что), или просто получает различные контекстно обусловленные смысловые интерпретации?

Самое лучшее в подобных случаях — это точно сформулировать гипотезы и проверить их. Одна гипотеза состоит в том, что данное слово всегда имеет значение 'после', а все причинные оттенки возникают благодаря контексту. В соответствии с этой гипотезой любое предложение с данным словом должно иметь смысл при интерпретации с 'после'. Если мы, однако, увидим, что в некоторых случаях интерпретация с 'после' не позволяет получить осмысленное предложение, но оно получается при интерпретации 'из-за', тогда мы вынуждены постулировать полисемию.

Например, в английском языке слово and ('и') часто ассоциируется с причинной интерпретацией, но это не значит, что нам нужно вводить для and специальное каузальное значение, чтобы проинтерпретировать все предложения, в которых and может встретиться. Так, в предложении

Он упал и заплакал

причинная интерпретация подразумевается, но не является абсолютно необходимой, и предложение осмысленно, даже если предположить, что и (and) означает здесь одновременность событий, а не причину. Аналогично, в английском предложении

After her husband died, she fell ill

'После того как ее муж умер, она заболела'

причинная интерпретация (контекстно) подразумевается, но нет никакой необходимости постулировать отдельное причинное значение для after (так как интерпретация в терминах временного следования событий тем не менее вполне осмысленна).

С другой стороны, в австралийском языке янкуньтьятьяра аблативный суффикс, который в различных контекстах может интерпретироваться как 'от', 'после' или 'из-за', встречается в том числе и в предложениях, где темпоральная (секвенциальная) интерпретация не годится (Goddard 1994). Например:

— Почему ты плачешь? — У меня болит зуб. Это-ABL я плачу.

Секвенциальная ('после') интерпретация не годится для этого предложения, и, как настаивает Годдард, необходимо ввести отдельное значение 'из-за'.

Рассмотрим также следующее предложение (Wilkins 1989:186):

Ты должен пойти навестить свою мать [потому что] она очень больна.

В аналоге этого предложения на языке аранда морфема Аблатива, переведенная здесь как 'из-за', может в других контекстах значить 'от' или 'после', но в данном контексте интерпретация в терминах 'от' или 'после' будет бессмысленной. Говорящий очевидным образом побуждает сына навестить мать во время ее болезни, а не после того. Если мы предполагаем, что для самих говорящих подобные предложения осмысленны, мы должны предположить и то, что рассматриваемая морфема полисемична и что у нее три разных смысла: 'от', 'после' и 'из-за' (Harkins, Wilkins 1994).

Слово (или морфема), которые могут интерпретироваться то как 'из-за', то как 'после', не могут иметь какого-то единого значения, «более абстрактного, чем 'из-за' или 'после'»: нет идентифицируемого значения, более абстрактного, чем 'из-за' и 'после' и при том содержащегося в них обоих. Если бы кто-либо взялся утверждать, что такое значение может быть, но у нас просто нет слова для его воплощения, я бы повторила вслед за Витгенштейном, что о том, о чем невозможно говорить, следует молчать. Семантические гипотезы, основанные на «призрачных значениях», для которых нет слов, не могут быть опровергнуты и потому им нет места в семантическом анализе.

С другой стороны, гипотеза об универсальном наборе семантических примитивов, включающих 'если' и 'из-за', открыта для эмпирической проверки (это подтверждается тем, что с течением дет данные из постоянно растущего множества анализируемых языков приводят к многочисленным пересмотрам первоначально предложенного списка примитивов; обзор см. Wierzbicka 1994).

Поэтому было бы неправильным считать, что, допуская полисемию, мы делаем нашу гипотезу о лексических универсалиях неуязвимой для критики с эмпирических позиций. Наличие полисемии необходимо доказывать, она не может быть постулирована без всяких на то оснований. Например, как было показано выше, гипотеза о том, что английское слово after полисемично относительно «секвенциального» и «каузального» значений, опровергается тем фактом, что в любом контексте after совместимо с секвенциальной интерпретацией.

Аналогично, если бы кто-нибудь захотел утверждать, что 'не знать' является лексической универсалией и что в английском языке имеется для этого специальное слово (пусть даже и многозначное), ему не удалось бы отыскать в английском языке носителя лексического значения, для которого эта гипотеза могла бы быть состоятельной.

Вопрос состоит в том, можно ли вообще описывать данные различных языков мира в терминах единого набора гипотетических примитивов. Конечно, невозможно доказать, что предложенное множество примитивов является «единственно верным» и что люди во всем мире в самом деле думают в терминах этого множества, но можно показать, что предложенное множество примитивов «работает», что оно совместимо с данными из всех тех различных языков, которые были проверены с этой точки зрения (учитывая полисемию и, как я собираюсь показать ниже, различия в сфере употребления, объяснимые в терминах специфических факторов культуры).

Возвращаясь к 'из-за', я хочу добавить, что на данном этапе ни в коем случае нельзя утверждать, что существуют языки, в которых для выражения и 'из-за', и 'после' имеется только один лексический показатель. В частности, Годдард (Goddard 1994) отмечает, что в янкуньтьятьяра есть и другой показатель для 'после', а именно mala(ngka). Он также замечает, что даже если одна и та же морфема — маркер аблативного падежа (ABL) -nguru — рассматривается как показатель для 'из-за' и 'после', все равно имеются конструкции, ясно дифференцирующие оба значения: nyanga-nguru (этот-ABL) означает 'из-за этого', в то время как ara palula-nguru (время этот-ABL) означает 'после этого'.

Наличие различных конструкций как свидетельство полисемии лексических показателей семантических примитивов имеет столь важное значение, что я проиллюстрирую это еще одним примером (Amee Glass, устн. сообщение; см. также Glass, Hackett 1970).

В австралийском языке нгааньятьяра суффикс -tjanu может означать и 'из-за', и 'после'. Однако, если вопрос звучит как:

Nyaatjanu kukurraarnu? что-TJANU бежать-прош,

это может значить только 'Почему он убежал?', а не 'Когда он убежал?'. С другой стороны, -tjanu может означать 'после', если оно употреблено в ответе на вопрос о времени:

Wanytjawara kukurrarnu?

'когда бежать-прош' 'Когда он убежал?

Turlkutjanu.

корробори-TJANU 'После корробори' (Корробори — народный танец у австралийских аборигенов — прим. пер.).

Обобщая, скажу, что полисемия может существовать и без различия синтаксических конструкций, как в случае с английскими словами attached или bank (ср. 'берег реки' и 'кредитный банк'). Однако, возможно, что в случае фундаментальных понятий, на которых основываются человеческая коммуникация и мышление (такие, как 'весь', 'если', 'из-за', 'после', 'я', 'ты'), полисемия допустима только в присутствии некоторых синтаксических различий (или различий в других типах показателей). Вопрос требует дальнейшего изучения, но следует заметить, что ни один известный язык не позволяет, чтобы одно и то же слово означало и 'ты', и 'я' — два универсальных семантических примитива, обычно встречающихся в совершенно одинаковых грамматических контекстах.

В дополнении к полисемии, также возможно, что (по ряду причин) два слова могут иметь одинаковое значение, но различные сферы употребления. Например, хотя все известные языки имеют специальные слова для 'ты' и 'я', сферы употребления этих слов могут очень сильно различаться. Так, в японском языке употребление этих слов обычно избегается, по много раз уже обсуждавшимся причинам культурного характера.

Аналогично, в различных культурах по разному относятся к интроспекции и «разговору об эмоциях» (ср. Lutz 1988). По этой причине количество терминов для обозначения эмоций может варьировать от нескольких — как в языке чепанг в Малайзии (ср. Howell 1981) — до нескольких сотен (как в английском языке). Различия в размерах словаря эмоций связаны со сферой употребления основного слова для 'чувствовать'. Так, английский глагол feel имеет очень широкую сферу употребления и свободно сочетается с различными словами, обозначающими эмоциональное состояние (например, I feel depressed — 'Я чувствую себя подавленно'), ощущения (например, I feel hungry — 'Я чувствую голод'), равно как и со словами, обозначающими внешние по отношению к субъекту ситуации (например, 1 feel abandoned — 'Я чувствую себя заброшенным', I feel betrayed — 'Я чувствую, что меня предали'). Однако, во многих других языках возможности для ведения разговоров об эмоциях весьма невелики, и употребление слова для 'чувствовать' ограничено очень небольшим числом сочетаний (ср. Goddard, Wierzbicka 1994). Но это не значит, что значение английского слова feel сильно отличается от значений аналогичных слов с более узкой сферой употребления в других языках, или что в языке, в котором самое близкое соответствие английского feel имеет более узкую сферу употребления, не найдется слова, воплощающего понятие 'чувства' (то есть именно то значение, которое кодируется английским глаголом feel).

'Если' в австралийских языках

Как уже отмечалось выше, 'если' — это понятие, которое сопротивляется любым попыткам его декомпозиции и в котором, тем не менее, исследователи отказывают некоторым языкам, отличным от европейского стандарта (в особенности некоторым австралийским языкам⁴). Я считаю, что сообщения подобного рода часто происходят из-за неумения разглядеть лексическую полисемию. Как заметил Мак-Конвелл: «...недостаточность формальных различий между если и когда в языках аборигенов, в отличие от английского языка, предположительно связана с отсутствием в речи аборигенов гипотетических условных конструкций» (McConvell 1991:15).

Отвергая подобные утверждения, Мак-Конвелл показывает, что в языках аборигенов имеются лексические и грамматические средства для обозначения гипотетичности, и обращает внимание на то, что даже если слова для 'если' и 'когда' идентичны, они могут выступать в разных грамматических контекстах. Например, в языке нгаринман смысл 'если' отличается от 'когда' употреблением суффикса неуверенности nga, следующего за маркером подчиненной предикации пуати и сложной местоименной клитикой (стр.16).

Мак-Конвелл подчеркивает, что подобные средства часто используются в некоторых жанрах спонтанной речи и что люди старшего возраста, не получившие западного образования, часто дают описания «воображаемых и гипотетических картин, включающие множественные вставленные и цепочечные конструкции внутри других гипотетических высказываний» (стр. 15). Мак-Конвелл иллюстрирует это двумя рассказами, записанными от Сноуи Куррмилья, носителя языка нгаринман (ради экономии места приводится только перевод).

1. Мы будем гулять здесь, искать пищу, игру или что-нибудь еще, черепаху или мед. Если мы не найдем черепаху, то заберемся на гору в поисках меда или кенгуру. Если мы не найдем кенгуру, то спустимся вниз к реке порыбачить. Когда пойдем мы назад в поселок, чтобы взять муки, чаю и тому подобного? Если кто-нибудь даст нам немного или если кто-нибудь пошлет немного для других людей, мы принесем это.

2. Если ты когда-нибудь пойдешь туда, скажи этому типу, который унес ребенка вместе со своей женой, что когда-то они оба должны вернуть его обратно, чтобы я перестал беспокоиться о нем и был счастлив. Если ребенка не будет здесь слишком долго или если он потеряется, мы все соберемся и зададим трепку этому отцу и матери, потому что он забрал его и не вернул обратно.

Мак-Конвелл подчеркивает, что это «куски воображаемых сцен, созданных Сноуи без предварительной подготовки или продумывания» и что он сам «не оказывал никакого влияния на выбор предмета или формы повествования и не пытался получить гипотетический дискурс» (стр. 15). Я полагаю, что отрывки такого типа представляют собой серьезные свидетельства в пользу присутствия в языке понятия 'если' (даже если воплощающий его лексический элемент полисемичен относительно смыслов 'если/когда').

Необходимость понятия 'весь'/ 'все'

Холлпайк (Hallpike 1979) утверждает, что в том, что он называет «примитивными культурами» отсутствует понятие 'весь', привлекая для доказательства этого данные из нескольких языков. Импликации этого утверждения столь серьезны, что они заслуживают подробного рассмотрения. Он пишет: «'Некоторое количество (несколько)' и 'весь' являются фундаментальными понятиями логики, базовыми для предложений включения, соотносящих части с целым. 'Весь' обозначает всю совокупность объектов множества А, в то время как 'несколько' обозначает 'А — х' (где х больше нуля). В примитивном употреблении, тем не менее, возможно, что при использовании слов, переводимых этнографами как 'несколько' и 'весь', 'весь' означает не 'все возможные члены множества А', но 'все, знакомые нам' или просто 'много'. Поскольку обычно примитивное мышление не стремится охватить максимально возможное число элементов множества, проявляется тенденция использовать 'весь' в значении 'очень много'; если же все возможные члены множества физически присутствуют, примитив, действительно, может сказать 'весь', но в значении 'полный', порожденном из пространственного концепта контейнера, который был наполнен....

Доктор Нил Уоррен, например, рассказывал мне (в частной беседе), что представители племени камано в Новой Гвинее используют слово для обозначения 'много' в функции 'весь'; он также напоминал мне, что olgeta на пиджине коннотативно скорее связано с 'много', нежели с 'весь'. Таким же образом я обнаружил, что в таяге слово, которое я первоначально собирался переводить как 'весь', kuparima, более точно соответствовало значению 'много', kupariai означает 'два' им 'пара', где -ах это суффикс двойственного числа, а -та — один из суффиксов множественного; таким образом kuparima буквально значит 'пары', то есть 'много', и именно так и употребляется в устной речи. Стоит также отметить, что kuparima это не прилагательное, а существительное и обозначает положение вещей, 'множественность', а не характеристику некоторого класса. Это же верно для mui, более точным переводом для которого является 'ничто', а не 'не/нет' или 'никакой'. Когда эти обозначения вступают в сочетания с классами предметов, как в vale kuparima, 'все люди', 'каждый', 'много людей', представляется, что здесь имеет место скорее аппозитивная, нежели квалификативная связь....

Таким образом, просто из того, что в примитивных культурах используются слова, которые этнографы переводят как 'некоторый' и 'весь', еще не следует, что носители владеют логическими, а не сугубо конкретными, импликациями этих терминов» (Hallpike 1979:181-182).

Я считаю выводы Холлпайка абсолютно неверными. Действительно, во многих неевропейских языках (например, в австралийском языке аранда; ср. Wilkins 1989) слово, используемое для сентенциального отрицания, также имеет значение 'ничто'. Также справедливо, что во многих языках слово, переводимое этнографами как 'весь', в действительности является именным, в не артиклевым образованием (с грамматической точки зрения больше соответствует выражению the lot в английском, нежели детерминатору every). И для многих языков переводы на английский предложений, включающих слово, основным значением которого служит 'много', будут содержать английское слово all, а не many.

Но означает ли это что такие языки не проводят четких различий между понятиями 'весь' и 'много'? Я думаю, что нет. Начать с того, что замечание Холлпайка относительно данных языка таяге не слишком убедительно. Если основа kupari в соединении с суффиксом двойственного числа дает слово, обозначающее 'два' или 'пара', тогда более вероятно, что само по себе оно означает 'весь', а не 'много' (ср. во французском tous les deux, букв, «все два», т. е. 'оба'). Основа со значением 'много' вряд ли может присоединять суффикс двойственного числа, поскольку в языке существует четкий контраст между множественным ('много') и двойственным ('два') числом; сочетание 'много' + 'два' не имеет разумного осмысления, в то время как объединение смыслов 'весь' и 'два' в пару засвидетельствовано во многих других языках.

Далее, хотя у меня не было возможности проверить утверждения Холлпайка относительно таяге (или камано), его замечания об очевидном объединении понятий 'весь' и много' применимы также и, например, к австралийским языкам в той степени, в которой надежные данные по ним представлены в лингвистической литературе. Список в книге Холлпайка ясно показывает, что после народов Новой Гвинеи понятие «примитивная культура» связывается у него с австралийскими аборигенами.

Например, данные Биттнер и Хейла (Bittner, Hale 1995) из языка варлпири (Австралия) свидетельствуют, что и в этом языке есть слово, тоже имя (рапи), которое иногда лучше переводить как 'много', а иногда как 'весь'; а Харкинс (Harkins 1991) показывает, что то же самое верно для другого австралийского языка, луритья.

Но это не означает, что варлпири или аранда не обладают понятием 'весь', отличным от понятия 'много'.

Во-первых, в то время как в варлпири слово рапи может переводиться либо как 'весь', либо как 'много' (в зависимости от контекста), в нем есть и другое слово, jintakumarrami, которое никогда не переводится как 'много', но только как 'весь' (или 'все из них', см. ниже).

Во-вторых, как показывает анализ Биттнер и Хейла, рапи может переводиться как 'весь' только в тех контекстах, которые предполагают определенность, то есть там, где это может быть проинтерпретировано как 'множество', 'группа (состоящая из многих)', подразумеваемая 'вся группа'.

В случаях типа этого слово, которое в действительности значит 'много', может выступать в значении 'весь'. Отсюда только один шаг до вывода о том, что народ варлпири не отличают 'много' от 'весь'.

Но такой вывод будет ошибочным. Точно так же можно утверждать, что носители английского языка не различают между собой обсуждаемые понятия, потому что a lot означает 'много', a the lot — что-то вроде 'весь'. Тот факт, что в варлпири есть отдельное слово для обозначения 'весь', jintakumarrarni, как оно есть и в английском (all), показывает, что на самом деле два обсуждаемых концепта различены, а особенности их употребления в обоих языках связаны с другими различиями их структуры, в частности, наличием/отсутствием артиклей.

Эти положения могут быть проиллюстрированы следующими данными (Bittner, Hale 1995, с сохранением их нумерации и переводов):

1. Рапи означает 'много':

(17) В. Nyajangu-0-0-ngku karli yu-ngu nyuntu-ku?

NYAJANGU-ПЕРФ-3ед-2eд бумеранг дать-ПРОШ ты-ДАТ 'СКОЛЬКО бумерангов он тебе дал?'

О. Panu 0-0-ju yu-ngu karli PANU ПЕРФ-Зед-1ед дать-ПРОШ бумеранг 'Он дал мне МНОГО бумерангов'

2. Jintakumarrarni означает 'весь':

(10) Yurnmi-jarri ka-lu jintakumarrarni=lki

зреть-НЕПРОШ ЛИЦО-Змн весь=тогда 'Затем они созревают, все они/все части их'

(11) Jintakumarrarni-juku-jala ka-lu wapa

весь-А=конечно ЛИЦО-Змн перемещаться-НЕПРОШ

kankarlu-mipa paarrpardi-nja-rla pinkirrpa-kurlu-0

сверху-только летать-ИНФ-ПРОКС перо-сущ.=с-А

'Все они, конечно, живут только в воздухе, летая [пернатые]'.

3. Рапи может использоваться в значении (при наличии определенности) 'много', 'множество', 'группа' и, путем логического вывода, 'все' (то есть 'вся группа'):

(19) Panu ka-rna-jana nya-nyi

много ПРЕЗ-1ед-Змн видеть-НЕПРОШ

(i) 'Я вижу какую-то (их) большую группу.' (ii) 'Я вижу (определенную) большую группу.' (iii) 'Я вижу их, (составляющих) большую группу.' (35) Yapa ka-lu nyina panu nyampu-rla ngurrju?

лицо-АБС ПРЕЗ-Змн быть-НЕПРОШ много этот-ЛОК хорошо 'Всем людям здесь хорошо?'

Это не означает, что jintakumarrarni на варлпири имеет ту же область употребления, что и английское all (я еще вернусь к обсуждению этого ниже), но это значит, что варлпири различает понятия 'весь' и 'много' и обладает возможностями для их лексического выражения.

Далее, хотя Биттнер и Хейл (1995) переводят jintakumarrarni как 'все из них', а не 'все/весь', я не вижу оснований считать, что это слово значит что-либо, кроме 'весь'. В обычной