Я чуть было не рассмеялась, но подумала, что это будет больно. Подавила смех, но это тоже было больно.

— Приложу все усилия.

— Кончай разговор, Анита, — снова напомнил доктор Крис.

— Ордера возьмет Тед Форрестер.

— Мы не знали, что он в городе.

— Вот только появился.

— Забавно: как только он появляется, тут же все летит к чертовой матери кувырком.

— Я его зову только тогда, когда уже черти кашу заварили, Зебровски. Ты просто путаешь причину и следствие.

— Как же, как же.

— Он федеральный маршал, как и я.

Чужая рука вынула у меня из руки телефон. Доктор Крис — ликантроп, но все-таки… все-таки я должна была успеть среагировать.

— Я врач Аниты, ей пора на операцию. Даю вам другого маршала, играйте мирно. Миз Блейк отключится на двое суток. — Он помолчал, потом сказал: — Нет, все будет хорошо. Да, гарантирую. Теперь извините, я займусь моей пациенткой.

Он передал телефон Эдуарду. Тот заговорил форрестестеровским тоном рубахи-парня.

— Сержант Зебровски, добрый день. Тед Форрестер.

Доктор Крис махнул ему рукой, чтобы отошел и я не слышала. Сам он повернул колесико на капельнице и сказал:

— Миз Блейк, сейчас вы заснете. Поверьте мне, так вам легче будет пройти осмотр.

— Но…

— Не спорьте, миз Блейк. Вы ранены, дайте уж другим сегодня поохотиться на вампиров.

Я попыталась что-то сказать, но не додумала мысль до конца. Вот только что я смотрела на доктора Криса, и вдруг — ничего. Мир погас.

Я проснулась, и это было хорошо. Заморгала в потолок, который раньше видела, но не могла понять где. Не в той комнате, которую последнюю запомнила. Белые стены, трубы в потолке. Трубы… что-то это должно значить, но у меня еще мысли расплывались на краях.

— «Она проснулась. Я ее молил уйти со мной и покориться небу».

Я уже знала, кто он, еще до того, как он оказался возле моей кровати.

— Реквием!

Я улыбнулась ему, протянула ему правую руку — другая была полна иголок. От этого движения слегка заболел живот, но терпимо. Это навело на мысль, сколько же я пролежала без памяти и какие лекарства зарядили в капельницу. Реквием взял протянутую руку и наклонился ее поцеловать. Я была рада его видеть… да черт побери, я кого угодно рада была бы видеть.

— Не знаю цитаты, — сказала я.

— Речи недостойного монаха, — подсказал он.

— Все равно еще торможу.

Он прижал мою руку к груди, себе под плащ, и синие-синие глаза блеснули в свете флуоресцентных ламп.

— Может быть, вот это поможет: «Нам грустный мир приносит дня светило — Лик прячет с горя в облаках густых. Идем, рассудим обо всем, что было. Одних — прощенье, кара ждет других. Но нет печальней повести на свете…»

Я закончила вместе с ним:

— «…чем повесть о Ромео и Джульетте».

Он засмеялся, и его лицо из маски холодной красоты стало живым, любимым, реальным.

— Чаще смейся, тебе идет, — сказала я.

Смех тихо погас, будто с двумя красноватыми слезинками, скатившимися по идеальной гладкости щек, исчезла вся радость. Когда эти слезинки исчезли в темноте бороды, лицо стало тем же красивым и мрачным.

Я была рада держать его за руку, рада тронуть кого-то, мною любимого, но что-то было в тяжести этого зелено-синего, как море, взгляда, отчего я руку забрала. У меня были другие любовники, которые могли бы на меня так смотреть. Но взгляда этих глаз Реквием не заслужил — или наши отношения стоили большего. Он был Реквием — не веселый и юморной, а любовник из трагедий.

— Где Жан-Клод?

— Ты ожидала его увидеть возле своей постели?

— Может быть.

— Они с Ашером заняты где-то в другом месте. Меня оставили быть при тебе, пока они займутся более важными делами.

Я уставилась на него. Это было нарочно? Он пытается вызвать у меня сомнения в них? Я чуть не сдохла, еще на шлангах, блин, нет, я спрошу.

— Ты хочешь сказать, что они где-то вдвоем занимаются сексом, и это для них важнее меня?

Он опустил глаза — попытался изобразить застенчивость:

— Они ушли вдвоем. Меня оставили о тебе заботиться. Мне кажется, ситуация сама за себя говорит.

— Перестань жеманиться, Реквием, у тебя не получается.

Он посмотрел на меня прямым взглядом этих синих-синих глаз, где чуть-чуть зеленого угадывалось вокруг радужек. Глаза, в которые можно уйти и уплыть — или утонуть. Я опустила глаза — не стала смотреть в них. Обычно мне это просто, но я ранена, ослабела, и мне его настроение не нравилось.

— Вечерняя звезда моя, ты слишком сильно задумалась. Будем радоваться, что ты жива, что живы мы все.

Это навело меня на мысль о другом вопросе. Поскольку он не про Жан-Клода, может быть, Реквием ответит.

— Значит, Питер в порядке?

Лицо его стало пустым, и даже напор желания ушел из его взгляда.

— Он в соседней палате.

— Он в порядке?

— Он выздоровеет.

Позади меня распахнулась дверь, послышался мужской голос:

— Господи, какой же ты мрачный тип!

И вошел Грэхем.

Я всмотрелась в него, ища признаки вмешательства Арлекина, этого ложного панического привыкания. Но нет, та же улыбка, тот же Грэхем. Грэхем, когда он не мрачнеет оттого, что я ему не даю.

— На тебе крест? — спросила я.

Он вытащил из-под рубашки цепочку, а на конце ее был миниатюрный Будда. Я уставилась недоверчиво:

— Ты буддист?

— Ага.

— Не можешь ты быть буддистом, ты же силовик!

— Значит, я плохой буддист, но так меня воспитали, и я в этого пухлого малыша верю.

— А помогает оно тебе, раз ты не следуешь заповедям этой религии?

— Я то же самое мог бы спросить у тебя, Анита.

Прав он или нет?

— Ладно, просто неожиданно для меня, что ты буддист.

— Для моих родителей тоже. Но когда Клодия нам велела надеть освященные предметы, я сообразил, что не верю в еврейского плотника, и не был в этой вере воспитан. — Он встряхнул цепочку с Буддой. — А вот в этого верю.

Я слегка пожала плечами:

— Действует — и ладно.

Он усмехнулся мне:

— Во-первых: Питер выздоровеет, но он поправляется по-человечески медленно.

— Сильно он ранен?

— Примерно как ты, но не так быстро заживает.

Грэхем подошел к Реквиему. Он был в тех же темных штанах и красной рубашке, но почему-то сейчас меня не раздражал. Отвечал на вопросы лучше, чем Реквием, и вообще был сам собой. А вампир был какой-то странный, даже для него.

Мне интересно было, насколько быстро я выздоравливаю, но сперва я хотела узнать про Питера. А чувствовала я себя на удивление хорошо.

— Так вот, я сейчас задам тот же вопрос, и хочу получить прямой ответ. Насколько серьезно ранен Питер?

Грэхем вздохнул:

— Кучу швов наложили — доктор счет потерял. Он поправится, это честно, но останутся мужественные шрамы.

— Черт.

— Все рассказывай, — велел Реквием.

Я посмотрела на Грэхема сердито:

— Ага. Рассказывай все.

— Я к этому подхожу. — Он посмотрел на вампира недобрым взглядом. Реквием слегка кивнул — или поклонился? — и отошел в сторону.

— Давай, Грэхем.

— Врачи предлагают ему пройти новую антиликантропную терапию.

— Ты имеешь в виду прививку?

— Нет, что-то совсем новое. С иголочки, — сказал он будто с отвращением.

— Насколько новое?

— Всего в нескольких городах ведутся испытания. В том числе в Сент-Луисе.

— Испытания на несовершеннолетних запрещены, Грэхем.

— Несовершеннолетних? Я думал, Питеру восемнадцать.

Черт, ведь наверняка Питер Блэк скрывает свое настоящее имя.

— Да, как-то я не сообразила.

— Если ему восемнадцать, он может дать разрешение.

Грэхем глянул на меня с любопытством, будто хотел спросить, почему я думала, что Питеру нет восемнадцати. А может, и он сам так думал.

— Дать разрешение на что конкретно? — спросила я.

— Ему предлагают вакцину.

— Так вакцину от ликантропии уже много лет дают, Грэхем.

— Не ту, которую когда-то использовали в колледже. Ту прекратили применять где-то десять лет назад, когда из-за плохой партии нескольких милейших студентов колледжа превратили в монстров.

Он не вспомнил Ричарда, который был одним из этих студентов. Может быть, он не знает, тогда не мне рассказывать. Я промолчала.

— Теперь применяют вакцины убитые, а та была живая, — сказала я.

— Ты получала? — спросил он.

Я не сдержала улыбки:

— Нет.

— Мало кто вызвался бы добровольцем, — сказал он.

— Ага, по Вашингтону гуляет законопроект, хотят сделать вакцинацию подростков от ликантропии обязательной. Утверждается, что теперь это безопасно.

— Утверждается. — По интонация Грэхема было ясно, как мало он в это верит.

Я покачала головой, слишком резко повернулась — и в животе стрельнула боль. Выздоровела я, значит, не до конца. Сделав глубокий вдох и долгий выдох, я успокоилась и заставила себя не особо двигаться. Так оно лучше.

— Но Питер уже подвергся нападению. А прививка эффективна только до того.

— Ему хотят ввести живую культуру.

— Как? — почти заорала я.

— Вот так, — ответил Грэхем.

— Но он же заболеет той ликантропией, что будет в шприце!

— Не заболеет, если у него уже есть тигриная ликантропия.

— Что?

— Бывали пациенты, укушенные в одну ночь разными зверями. Два различных штамма друг друга нейтрализуют. Пациенты эти не заболели и остались людьми.

— Но ведь нет полной уверенности, что тигриная ликантропия у него есть?

— Нет. Кошачьи штаммы менее заразны, чем собачьи.

— И даже нельзя провести надежный тест на кошачью ликантропию раньше, чем через семьдесят два часа. Если ему сделают укол, а в тигра он превращаться не собирается, то он превратится в того зверя, чей штамм будет в уколе.

— Вот это и есть коллизия, — сказал Грэхем.

— Коллизия, — повторил Реквием лишь слегка насмешливо.

Грэхем посмотрел на него не самым дружелюбным взглядом:

— Я вот учусь культурной речи, а ты надо мной смеешься. Вместо того, чтобы поощрять.