Его Сила всплеском прошла сквозь меня, и я действительно вскрикнула — не от удовольствия.

— Если не будешь держать силу в узде, можешь пробудить моего волка, — сказала я сквозь стиснутые зубы. Во-первых, мне было больно. Во-вторых я начинала злиться.

Он придвинулся еще ко мне и сделал глубокий вдох — обнюхивал меня. Его сила теплым и влажным жаром обдала меня, и я закрылась щитами, как могла, от него, от его силы, от всего этого. Я представляла себе камень, кирпич, складывающий стену, за которой можно спрятаться и выставить ее на пути у Ричарда.

Он заговорил прямо мне в щеку, обжигая горячим дыханием:

— Боль имеет запах, ты это знаешь?

— Нет. Да.

Я сама себя когда-то учуяла, когда зверь впервые проснулся во мне.

— Тебе… больно?

Он произнес эти слова медленно, с расстановкой, и губы его шевельнулись у моей щеки.

Снова меня ударило судорогой, я сдержалась, чтобы не согнуться пополам. Мне стоило усилий сидеть в воде, когда он ко мне прижимался, и не реагировать. Он намекал, что чует мою боль. Ликантропы часто умеют чуять и ложь. Поэтому я сказала единственную правду:

— Да.

Он меня поцеловал в щеку и сказал:

— Спасибо.

Потом встал и вылез из ванны, взял полотенце из кучи, которая вроде бы тут всегда есть.

— Куда ты? — спросила я, хотя, честно говоря, была готова к его уходу.

— От тебя.

От следующего приступа боли я позволила себе согнуться. И не стала делать вид, что мне не больно. Он хочет быть сволочью — пожалуйста. Когда я подняла голову, Ричард уже завернулся в полотенце вокруг пояса. Всю свою потустороннюю энергию он вобрал в себя, и если закрыл свою наготу, то закрыл больше, чем тело.

— Я пошлю за врачом.

— Нет, пока не надо.

— Почему?

— Потому что еще может пройти.

Он наморщил лоб:

— Ты говоришь так, будто такое уже бывало.

— У меня бывали схватки, хотя и не такие сильные, но они проходили.

— Мика.

Это имя прозвучало как ругательство.

— Да.

Надоело мне щадить его самолюбие. Честно говоря, сейчас мне и сам Ричард малость надоел.

— Он всюду меня опережает.

— Ничего Мика не делал такого, чего у тебя не было бы возможности сделать раньше.

— Опять моя вина?

— Опять твой выбор.

Я не смогла скрыть напряжения в голосе. Ладно, пусть знает, как мне больно.

— Ох, как мне это нравится, — сказал он.

Я нахмурилась, прижимая руки к животу:

— Что?

— Вот эта сдавленность твоего голоса. Последний раз я ее слышал у Райны.

— О чем ты? — нахмурилась я сильнее.

— Ты знаешь, что Райна была садисткой и бог один знает, кем только не была, но она еще и любила боль. Она любила грубый секс с обеих сторон: и чтобы она, и чтобы ее.

Сильнее нахмуриться я уже не могла, и потому сказала:

— Я это знаю. У меня некоторые ее воспоминания, если ты помнишь.

— Это да, в тебе ее мунин. Ее призрачная память.

Мунины — это память предков у вервольфов. Когда умирает волк, стая разъедает усопшего по кусочкам, и он уходит в вечную память группы. По-настоящему, а не ритуально — хотя вервольфы редко умеют «говорить» так напрямую, как я с мунином Райны. Считается, что мунин дает доступ к памяти предков, возможность посоветоваться с вековой мудростью, но Райна изо всех сил старалась мною овладеть. Но я почти научилась всегда держать ее в себе. Она в этом смысле не была как мои звери или как ardeur. Я умела держать ее в клетке. Правда, когда я использовала ее силы, был риск, что она вырвется.

— Ты с ее помощью вылечила ожог от креста на руке. Может быть, она и сейчас поможет тебе исцелиться?

Я посмотрела на Ричарда. Крестообразный ожог на руке был у меня блестящим шрамом на века. Целительский дар Райны я сумела сохранить в себе — этот дар был одной из причин, что Ричард решил сделать ее мунином, а не бросил ее тело гнить. Пусть она была садисткой, пусть пыталась убить нас обоих, но сила у нее была огромная. И поэтому иногда мне удавалось использовать ее способности для лечения себя и других, но каждый раз за это надо было дорого платить. Или болью, или сексом, а то и тем, и другим.

Я покачала головой:

— Вряд ли удачная мысль использовать ее прямо сейчас.

— Ты видела воспоминания обо мне с нею?

— Кое-какие. Я старалась тут же от них уйти.

— То, что мы делали сегодня, последний раз мне удалось сделать с нею..

Он смотрел на меня с лицом почти умиротворенным и ждал.

— Тебе ее не хватает?

— Мне не хватает кое-чего, с ней связанного. Ты вспомни, Анита, я был девственником. Я не понимал, насколько необычно то, чему она меня учит.

— Не с чем было сравнить?

— Вот именно.

— Есть другие позиции, Ричард, где ты можешь дать волю своей дикости и это не приведет к таким травмам. И отчасти дело в том, что ты не делаешь это так грубо во время ardeur’а. Потому что ardeur лишает меня способности защищаться.

— Ты не понимаешь, Анита? То, что я тебе сделал больно — мне это и мерзко, и желанно. Мне желанен этот сдавленный от боли твой голос. Меня возбуждает мысль о том, что это мое тело такое с тобой сделало. Вот возбуждает и все. Что я такой большой, такой мощный, такой бурный, что сейчас тебе внутри больно. Ты права, если травмы достаточно серьезны для больницы, ничего приятного для меня не будет. И я не буду радоваться. Райна попыталась научить меня радоваться такому, но в конце концов ей для этого пришлось обратиться к Габриэлю.

Габриэль командовал местными леопардами-оборотнями, пока я его не убила. Он в тот момент пытался меня изнасиловать и убить перед снимающей кинокамерой. Райна была тогда не на сцене, она его только подзуживала. Отличная была парочка в этом нижнем круге ада. И их обоих я отправила в ад одновременно в ту ночь. Вот такое вот двойное свидание.

— Да, Габриэль это любил настолько, что был серийным убийцей.

— И Райна тоже, — сказал Ричард. — Хотя не ее тело, не в худших вариантах.

— Мне говорили, что хороший доминант бондажа и покорности никогда не просит у покорных того, чего они сами не сделали бы добровольно со своим телом.

— Таково правило, — согласился Ричард, — но мы же оба знаем, что Райна не была хорошим доминантом.

— Да уж, — согласилась я.

— Схватки легче? — спросил он.

— Да, а откуда ты знаешь?

— У тебя лицо становится спокойнее, ты уже не хватаешься так за живот. И я видел, как с такой же болью справляется Райна, часто видел. Она говорила, что ей во мне нравится именно это: что я умею бывать грубым именно так, как ей хочется, и насколько ей хочется.

— Давай на будущее договоримся: никогда больше не трахай меня так сильно в этой позе. О’кей?

Он кивнул:

— А какая поза тебе бы понравилась?

Я хотела ответить — не нашла сразу слов. Потом подумала, как это сказать.

— Я бы не хотела такого бурного секса каждую ночь. После такого вот сеанса нужно не меньше суток, пока захочется снова чего-нибудь.

— Тебе нужно кормить ardeur каждые несколько часов.

— Есть более мягкие способы его кормить, Ричард.

— С Микой — нет.

— Хорошо оснащенный мужчина совершенно не обязан быть грубым, Ричард.

Он кивнул:

— Ты права.

Мы переглянулись, и что-то в его лице вызвало у меня вопрос:

— А Райна просто тебя имела как хотела, да?

Он кивнул:

— Именно так. И когда она обнаружила, что я люблю бурно, она уж постаралась, чтобы эту потребность я ни с кем не мог удовлетворить, кроме нее. Она хотела сохранить меня при себе, Анита, и не попытайся она подключить Габриэля, я мог бы с ней остаться.

— Не мог бы, — сказала я.

Он посмотрел на меня грустно:

— Откуда ты знаешь?

— Потому что ты — хороший человек, и не будь Габриэля, был бы кто-то другой или что-то другое. Райна не могла противостоять искушению толкнуть человека за его рамки. Она бы и тебя толкала, пока ты бы не сломался. Она со всеми так делала.

Он кивнул, сделал глубокий вдох, от которого качнулись его широкие плечи.

— Пойду помоюсь в душе.

Я хотела, чтобы он ушел, но… он же так старался. И он спас меня от Марми Нуар.

— Можешь помыться здесь.

Он покачал головой:

— Нет, не могу.

Мне это показалось странным:

— Почему?

— Потому что меня радует мысль, что я сделал тебе больно. Очень радует. И не доверяю себе — а вдруг я еще раз тебе сделаю больно?

— Я скажу «нет», Ричард. А ты уважаешь слово «нет».

Он кивнул:

— Но я знаю, как мы друг на друга действуем. Я не верю себе, что не попробую снова тебя соблазнить, чтобы втолкнуться туда, где ты еще кровоточишь после первого раза. — Он закрыл глаза и вдруг содрогнулся с головы до ног. Вряд ли от отвращения к тому, что ему хотелось сделать, нет, это была дрожь предвкушения. Он был честен со мной и с собой насчет того, чего ему на самом деле хочется.

— Я иногда люблю грубость, Ричард, но не настолько. Ты уж прости.