Последняя мысль не была моей.

Мы упали под стену сразу за дверью. Ощущение, когда он навалился на меня, стукнув об стену, заставило меня вскрикнуть, а он прижался ко мне сильнее, и даже через одежду чувствовалась твердость и готовность. Я снова вскрикнула и прижалась к нему, но слишком много шмоток на нас было надето, мешали. Я застонала прямо ему в рот, в таком нетерпении, что не могла слов найти.

Рафаэль оторвался от моих губ, рукой придержал, чтобы я не ткнулась в него, чтобы видны были мои глаза.

— У тебя глаза как синий огонь, — шепнул он.

Синий, подумала я, а у меня глаза карие. Но тут сила Жан-Клода смыла прочь все колебания, и он наполнил мой череп, как раньше наполнил глаза. Рот был мой, но произнес он слова Жан-Клода:

— Огонь горит лишь для тебя, Рафаэль, для тебя одного.

И в этот момент это было правдой — мы хотели только Рафаэля, нужен был нам только он.

Рафаэль провалился вглубь наших глаз. В какой-то момент он качнулся вперед, уперся рукой в камень стены позади меня; он всматривался нам в глаза, и лицо его выглаживалось, становилось пустым, ожидающим приказа — как у всех жертв вампиров, которых мне приходилось видеть… но нет: его лицо заполнилось жаждой, желанием, месяцами и годами голода. И в тот же миг это желание было в его руках, рвущих на мне футболку. Рот Рафаэля впился мне в груди, губами и зубами, так грубо, что сам царь крыс отшатнулся назад, пытаясь избавиться от нашей силы. И где-то в глубине его существа тлел страх, что он нас может ранить. Мы засмеялись, засмеялась эта странная смесь из меня и Жан-Клода, и потому мой смех обволок кожу Рафаэля, заставил его задрожать. Неожиданно, резко я вцепилась зубами ему в шею, вонзилась в гладкую упругую плоть. Ухватив меня за волосы пятерней, он отдернул меня прочь — из его шеи текла кровь, а он впился мне в губы так, что наши зубы заскрипели друг о друга. Языком и губами целовал он меня, пока не вылизал вкус своей крови у меня изо рта.

Рванул — джинсы на мне разорвались по шву, тело дернулось от силы рывка, ощущение рвущейся на теле ткани заставило тихо пискнуть. Разорвались трусы, и снова ощущение вызвало тихий звук. Я прижалась к нему, но нарвалась только на материю — эта горячая, нетерпеливая плоть была скрыта от меня, и я заорала в досаде.

Он тут же одной рукой стал дергать пряжку пояса, пыхтя от нетерпения, расстегнул и пуговицу, но молния была слишком натянута, трудно было расстегнуть.

— Лезь на меня, — сказал он придушенным от жажды голосом.

— Что? — успела сказать я, и тут его руки показали мне, чего он хочет — сдвинули меня по нему вверх. И я подтянулась за эти широкие плечи чуть повыше, охватила ногами его тело, и ему пришлось расстегивать молнию вслепую, елозя по мне руками, пока он снимал с себя штаны. И выкрикнул какое-то слово, вроде бы «пожалуйста», но я не уверена.

Рафаэль что-то нечленораздельно выкрикнул, я ощутила его в себе, и мы оба застыли. Глаза у него закрылись, он провел рукой по моей почти голой спине.

— Как ты горяча! Не продержусь долго.

Обычно чем дольше, тем лучше, но сейчас я знала, что нам нужно питание. Жан-Клод мне дал знать, что эта энергия ему необходима, мы должны были от него получить то, что он мог дать.

— Трахай, — сказала я, и когда он оказался стиснут настолько, насколько я могла, моя очередь пришла закрыть глаза и шепнуть: — Рафаэль, трахай меня, корми меня, корми, трахай!

Я хотела, чтобы он взял меня, вогнал в мое тело всю неутоленную жажду, все многолетнее воздержание. Ardeur пытался кормиться от него, но он был царем, и ardeur не мог пробиться за его щиты. Мелькнула по этому поводу паническая мыслишка от Жан-Клода, быстро проглоченная, но он настаивал, чтобы мы Рафаэля сломали. Я бы возразила, но сейчас единственным моим чувством был ardeur, а он требовал пробить Рафаэля.

Рафаэль был так тверд, так невыносимо тверд, как может быть только мужчина, долго-долго отказывавший себе; у него изменился ритм дыхания, и я сказала:

— Да, Рафаэль, да, прошу тебя, пожалуйста!

Отчасти это «пожалуйста» было просьбой дать нам жрать, впустить нас, впустить, впустить, снять щиты. Я попыталась найти ритм, но его тело и руки держали нижнюю часть моего туловища у стены намертво. Всю работу он взял на себя и не хотел помощи. Я почувствовала, как меня заполняет наслаждением от этих зажавших меня сильных рук, от нетерпеливой твердости, тверже любого, что ощущала я в своей жизни. И это наслаждение захватило меня, бросило в оргазм с криком, зубами и когтями, в бешеный, извивающийся оргазм, и Рафаэль тоже вскрикнул в последнем отчаянном движении, от которого я закричала с новой силой, и задрожал мелкой дрожью, затрепетали его веки — и рухнули щиты. Ardeur бросился пожирать его тепло внутри меня, пировать на его жажде, на утолении этой жажды. И в разгар этого наслаждения, от которого я разодрала Рафаэлю спину ногтями и орала, а он содрогался внутри меня, я ощутила Жан-Клода.

Он выбрал Рафаэля, потому что тот — царь, и через него мы могли питаться от всего его народа. Через тело Рафаэля — и мое — Жан-Клод получил доступ ко всем крысолюдам. Как когда-то кормились мы от Огюстина и его подданных, так сейчас от Рафаэля и его крыс. Я ощутила, как пошатнулась Клодия, как рухнул на колени Лизандро, как пытались бежать, драться или закрыться прочие крысолюды — но это было им не под силу. Они вручили всю свою защиту своему царю, и теперь стали нашими, и в нашей воле было их брать, насиловать, есть. И мы ели, ели и ели, и были знакомые лица, и были незнакомые, и все эти удивленные лица и испуганные глаза сливались в одну сплошную полосу, и мы ели, ели, питались от них от всех.

Рафаэль чувствовал, что происходит, пытался их защитить, сопротивляться нам — но было поздно. Его тело соединилось с моим, и с трудом обретенная власть над ним ушла в мое тело, в это ощущение его рук на мне.

Жан-Клод взял эту силу и бросил ее в наших вампиров, во всех тех вампиров города, кто был искрой жизни обязан его власти мастера города. Он пробудил их всех на десять часов раньше, чем они обычно просыпались от смерти. Я не поняла, зачем он так использовал полученную силу, пока последний вампир не выцарапался из гроба, и тогда лишь допустил силу к себе и Ричарду, и только тут я заметила, как сильно они ранены. Он пустил силу на пробуждение вампиров из опасения, что если потеряет сознание, то высосет из них жизнь, и они останутся мертвы вовеки. Он боялся опустошить их, как опустошал сейчас крыс Рафаэля, но крысы выживут, а вампиры умерли бы.

Я не могла дышать — сердце мое касалось камня, и я не могла дышать. Ричард, его тело… господи, он же умирает! Жан-Клод пытался исцелить его, и это заставило меня ощутить, что когти Ричарда сделали с телом вампира. У него сердце запиналось, останавливалось… о нет, только не это! Ричард проткнул ему сердце. Сейчас Жан-Клод закачивал в раны силу, которую мы получили, и этого должно было бы хватить, но что-то в ранах Ричарда было такое, что сжирало силу, но не исцеляло его. И какую-то тень увидела я у Ричарда за спиной.

— Арлекин, — шепнул Жан-Клод.

Мы умирали. Я чувствовала, как все сильнее сдавливает мне грудную клетку, и невозможно было дышать, я почти не чувствовала, когда Рафаэль опустил меня на пол и пытался добиться, чтобы я что-нибудь ему сказала. Последней крошкой воздуха я смогла шепнуть:

— Помоги…

— Чем смогу, — ответил он, не поднимая щитов. И я снова взяла себе его энергию — но не питаться, а нанести удар.

— Нет, ma petite! — крикнул мысленно Жан-Клод, но было поздно. Последней мыслью перед тем, как нас всех поглотила тьма, я взяла у Рафаэля его силу и силу его крыс и ударила в этот фантом за спиной Ричарда. Если бы я могла еще думать ясно, я бы подумала: «Умри!», но нас пожирала тьма, и у меня только на удар оставалось время. Я увидела ее — нет, их, — две фигуры в плащах в затемненной комнате, в темном номере гостиницы. Две белых маски лежали рядом на кровати. Одна из женщин сидела на кровати, другая на полу возле нее, обе миниатюрные и темноволосые. Обе они вскинули взгляды, пораженные, будто видели меня и то, что со мной пришло. Я хорошо рассмотрела бледные лица, обращенные вверх, длинные каштановые волосы, у одной чуть темнее. Одна с карими глазами, другая с серыми, но и те, и другие горят силой. И свою силу они слили воедино, чтобы нанести нам удар. Та, что была на полу, попыталась закрыть другую своим телом, но тут наша сила ударила в них, лампа свалилась на них сверху и разлетелась, сбила телефон и блокнот, и я на блокноте прочла название отеля. Теперь я знала, где они.

Они рухнули кучей и больше не шевелились, и последней моей сознательной мыслью было:

Отлично.

Боль. Боль, и бьющий в глаза свет. И голоса:

— Есть пульс!

— Анита, ты слышишь меня, Анита?

Я хотела сказать «да», но не могла вспомнить, где у меня рот и как им пользоваться. И снова темнота, и снова темноту пронизывает боль, и я прихожу в себя, и мое тело дергается судорогой на каталке. Вокруг меня люди, одна вроде бы знакомая, но не могу вспомнить, кто она, а только помню, что должна ее знать. Болят ребра, пахнет паленым — горело что-то. Я увидела те мелкие плоские деревяшки, которые когда-то прикладывала к груди. Значит, это я горела. Но мысль эта мало что для меня значила — я не испугалась, даже не оживилась. Все казалось ненастоящим, и даже боль в груди уже проходила. Мир серел и расплывался по краям контуров.

Кто-то дал мне пощечину — и сильно. Мир снова стал реальным, я заморгала — передо мной было лицо женщины, которую я должна знать, но не узнаю. Она орала:

— Анита! Анита, останься с нами, черт побери!