III. О рганическое строение предрасполагает человека к тонким чувствам, искусству и языку

Пока человек ползал по земле, чувства его были узки, а чувства низкие опережали чувства высокие, о чем говорит пример одичавших среди животных людей. Обоняние, вкус — вот что увлекало человека, словно зверя, за собой. Теперь орган обоняния уже не царит в человеке — до земли, до травы далеко — и царит глаз: перед ним более широкие просторы, он с детства упражняется в тончайшей геометрии линий и красок. Ушам,

посаженным глубоко, ниже раздвинувшейся черепной коробки, доступнее недра, в которых складываются идеи и представления, тогда как уши зверей торчат кверху, беспрестанно прислушиваясь к звукам, и у многих животных это постоянное вслушивание получило и внешнее выражение — в положении тела.

Начав ходить прямо, человек стал искусным созданием, потому что выучил самое первое и самое трудное свое искусство и этим был благословен природой на изучение всех остальных художеств, ему суждено стать живым воплощением искусства. Посмотрите на животное! Иной раз мы видим, что у него словно человеческие пальцы, но то они заключены в копыто, то скрючены и стали когтями, то еще как-то свернуты, то изуродованы мозолями. Когда человек смог ходить прямо, руки его благодаря вертикальному положению тела высвободились и стали искусными инструментами, с помощью которых можно изготовлять самые тонкие веши, беспрестранно нащупывать все новые и новые ясные идеи. Гельвеций⁸ прав, когда утверждает, что рука для человека — величайшая подмога в развитии разума; ведь если даже взять хобот, — чем только не служит он слону? И более того: присущее рукам тонкое чувство осязания распространилось как бы по всему телу человека, и пальцы ног калеки совершают иногда такие искусные и сложные вещи, которых не сделаешь и руками. Большие пальцы рук и ног кажутся нам весьма несущественными членами, ко у них особая структура мышц и они необходимые помощники во всех наших искусствах, с их помощью мы стоим, ходим, берем в руки-вещи и вообще делаем все, что только ни придумает наша искусная душа.

Нередко говорят, что человек создан существом безоружным и что ничего не уметь — одна из отличительных черт его породы. Но это не верно; как и всем животным, человеку есть чем защищаться. Уже обезьяны берут в руки палки и обороняются камнями и песком, они лазают по деревьям, спасаются бегством от змей, самых страшных своих врагов; обезьяны могут даже разбирать крыши домов и убивать людей. Дикая девочка из Сонжи своих сестер била палкой и убегала или взбиралась на деревья, если сил ее не хватало. Отсюда следует, что даже у человека одичавшего есть средства защиты; а если человек ходит прямо, если он воспитан культурой, что же, разве у какого-нибудь зверя есть многорукое орудие искусства, умения, то есть то, чем служит человеку его рука, его пальцы, то, чем служит человеку его гибкое поворотливое тело, чем служат ему все силы и способности? Нет сильнее оружия, чем умение, а человек с головы до пят — воплощенная искусность, оружие, ставшее живым телом. И только нет у человека таких орудий нападения, как когти и клыки, потому что человеку положено быть существом мирным и кротким, и не создан он, чтобы пожирать других людей.

Какие бездны художественного чутья скрыты в каждом чувстве человека! Иной раз открывают их нам нужда, трудности, болезни, отсутствие одного из чувств, уродство или случай, и это позволяет нам предполагать, сколько нераскрытых чувств заключено в нас! Ведь слепые иногда настолько изощряют свое осязание, слух, память, способность к счету, что

нам, людям с обычными чувствами, все это представляется сказкой; но такие же скрытые миры неведомого многообразия и тонкости лежат без движения и в глубине других чувств, и мы просто не развиваем их, и они пропадают в механизме нашего органического, такого сложного и искусного строения. Возьмем глаза или уши! Сколько тонких вещей уже открыл человек благодаря им, а сколько еще таких вещей обретет, когда достигнет более высокого уровня развития; как говорит Беркли, свет — это язык, на котором разговаривает бог⁹, а самое тонкое наше чувство только лишь прочитывает по складам тысячи различных форм и красок. Искусство лишь развивает то благозвучие, которое внятно слышит человеческий слух, и вот — тончайшая арифметика души¹⁰, которая считает с помощью своего неясного чувства, — точно так же, как тончайшие теоремы геометрии доказывает она с помощью глаза, в котором играет свет солнечных лучей. Когда мы сделаем шаг вперед в своем существовании, мы будем глубоко поражены, увидев ясным взором, что сумели мы совершить с помощью темных чувств и сил, заключенных в нашей сложной и искусной божественной машине, что творили уже и животные, предваряя дела человеческие, в той мере, в какой соответствовало это их органическому строению.

Однако и со всеми этими орудиями искусства, как мозг, органы чувств, рука, мы не добились бы ничего, как бы прямо ни ходили и ни стояли, если бы не приводила все в движение одна пружина, которую заключил я нас создатель; эта пружина — божественный дар речи. Речь пробудила дремлющий разум или, лучше сказать, стала живой силой, воплотилась в действие — способность, которая сама по себе навеки осталась бы безжизненной, мертвой. Благодаря речи зрение, слух, все чувства сливаются в одно, благодаря речи они превращаются в творческую мысль, и рукам, этому орудию человеческого искусства, всем прочим членам тела остается только покориться мысли. Пример людей глухонемых от рождения показывает, что, будучи лишен языка, человек, даже живя среди людей, не может дойти до представлений разума, а все влечения его не перестают быть дикими, словно у животного. Человек подражает всему, что видит, и доброму, и злому, и подражает он хуже обезьяны, потому что у него, лишенного языка, отсутствует внутренний критерий различения злого и доброго, и он даже не чувствует своей общности с человеческим родом. Известен случай^9*, когда глухонемой убил своего брата, увидев, как убивают свинью, и хладнокровно копался в его внутренностях, просто подражая увиденному, — страшное доказательство того, как мало способны добиться сами по себе хваленый человеческий разум и человеческое чувства. Можно и нужно смотреть на орудия речи как на руль, управляющий нашим рассудком, на речь — как на небесную искру, воспламенившую наши чувства и мысли.

^9* Вспоминаю, что читал о подобном случае в «Защите христианской веры» Сака¹¹; другие рассказаны в иных сочинениях.

Мы замечаем, что животные находятся как бы на пороге речи, и тут природа тоже последовательно строит здание этого искусства и завершает его вместе с созданием человека. Чтобы дышать, нужна грудная клетка со всеми ее костями, связками и мышцами, грудобрюшной преградой и даже некотороыми частями живота, нужны затылок, шея и плечи; ради этого построила природ а весь позвоночник — этот столб с его связками, ребрами и мышцами, артериями; всеми частями груди она дала то, что им необходимо, — твердость, подвижность и от низших существ восходила к высшему, создавала более совершенные легкие, более совершенные дахательные пути.

Только что родившееся на свет животное жадно вдыхает в себя воздух, оно торопится, спешит, как будто никак не может дождаться этого первого глотка. Сколько частей тела создано, чтобы животное могло дышать; ибо почти всем частям тела и нужен воздух, чтобы жить и трудиться. Но если все томятся по этому живому дыханию божества, то издавать звуки и говорить способно далеко не всякое существо, хотя для того чтобы говорить нужны лишь очень малые орудия — гортань, голосовые связки, несколько хрящей и мышц и самый обыкновенный язык. И вот перед нами в самом простом наряде — искусник, по мановению волшебной палочки извлекающий божественные мысли и слова: немножко воздуха, проходящего через узкую щель, — и вот в движение приходит весь мир человечесих идей, и совершается все то, что исполнили на Земле люди. Бесконечно прекрасно подниматься по ступеням. следуя за природой, начавшей с немой рыбы, с червя, с насекомого и постепенно научившей живые существа извлекать звуки и пользоваться голосом. Птица наслаждается своим пением — это для нее самое искусное занятие и самое прекрасное преимущество, дарованное ей создателем; животное, у которого есть голос, прибегает к помощи голоса, чувствуя в себе влечение и желая выразить радость или боль, переживаемую его внутренним существом. Животные не подают знаков, а знаками общаются только те из них, которым отказано в живых звуках. Язык некоторых вполне способен уже произносить вслед за человеком слова, смысла которых они не нанимают; внешнее строение, особенно если животное воспитывается человеком, забегает вперед в обгоняет внутреннюю способность животного. Но тут дверь перед животным закрылась, и как раз человекообразной обезьяне отказано в даре речи, причем как бы преднамеренно и насильственно, потому что природа придала ее дыхательным путям несколько боковых мешков^10*.

Почему так поступил творец человеческой речи? Печему не пожелал он, чтобы существо, которое подражает человеку во всем, подражало и этой отличительной черте человека, почему преградил он ему путь особыми, непреодолимыми препятствиями? Войдите в дома для умалишенных, послушайте их безумные речи, послушайте речи уродов и скудоумных и вы поймете, почему поступил так творец. Какую боль доставляет нам их язык, оскверненный дар речи! Но как осквернила бы язык человеческий

^10* Трактат об органах речи у обезьян Кампера в «Philosoph Transaction», 1779. Vol. I^st.

обезьяна, грубая, дикая, похотливая, если бы стала твердить человеческие слова, наполовину обладая уже человеческим разумом. Омерзительная смесь человеческих звуков и обезьяньих мыслей, — нет, нельзя было так унижать божественную речь, и обезьяна замолчала, и молчит упорнее других животных, каждому из которых, вплоть до лягушки и ящерицы, даны свои звуки.

Но человека природа построила, чтобы он говорил, и встал он на ноги, чтобы говорить, и ради этого стремящаяся ввысь колонна дугою выгнула его грудную клетку. Оказавшись среди зверей, люди забывали не только язык, но утрачивали иногда и самую способность говорить — очевидный признак того, что горло их было изуродовано и что только вертикальное положение обеспечивает настоящую человеческую речь. Ведь хотя у многих животных есть органы речи, напоминающие человеческие, но ни одно из них даже и подражая, не может говорить так, чтобы речь лилась сплошным потоком из возвышенной, вольной человеческой груди, из наших тесных и искусно смыкаемых уст. А человек не только может подражать звукам животных, он не только, по словам Монбоддо, настоящий пересмешник, mock-bird, среди всех живых существ, но бог научил его искусству запечатлять свои идеи в звуках, называть вещи звуками речи и царить на всей Земле с помощью глаголов, исходящих из уст человека¹³. Итак, всякий разум, всякое искусство человека начинается с языка; ибо лишь благодаря языку человек царит и над самим собою и властен раздумывать и выбирать; для всего этого в органическом строении его существовали лишь задатки. У высших существ разум, может быть, и просыпается от увиденного, ибо замеченного признака им, должно быть, достаточно, чтобы составить понятие и закрепить его, отличая от прочих; но живущий на Земле человек — это питомец звука, и лишь благодаря своим ушам он постепенно учится языку света. Всегда нужно, чтобы кто-нибудь помогал ему запечатлеть в душе различия между вещами, и только потом учится он сообщать свои мысли, сначала, быть может, дыша и задыхаясь, а потом уж в звонких звуках и пении. Народы Ближнего Востока выразительно называют животных немыми Земли; ибо только тогда, когда создан был человек, чтобы говорить, когда получил он для этого свое органическое строение, только тогда воспринял он дыхание божества, семена разума и вечного совершенствования втого творческого голоса, что призвал некогда человека владеть Землею¹⁴, — короче говоря, человек воспринял тогда божественное искусство идей, первое из всех искусств.