II. Кохинхина, Тонкин, Лаос, Корея, Восточная Татария, Япония

Из всей истории человечества с полной несомненностью вытекает, что любая страна, достигшая определенной ступени развития культуры, всегда оказывала влияние на своих соседей. Стало быть, и китайская нация, не будучи воинственной и даже при своем замкнутом, обращенном вовнутрь строе, тоже оказывала воздействие на значительный круг стран. Вопрос не в том, были ли страны эти подчинены китайской империи и остались ли они в подчинении у Китая,— потому что если они приобщились к его внутреннему устройству, к языку, религии, наукам, нравам и искусствам, то это уже значит, что они были китайскими провинциями в сфере духа.

Страна, которая вобрала в себя больше всего китайского,— это Кохинхина, в некотором смысле город, политически взращенный Китаем; отсюда сходство обеих наций по темпераменту и нравам, сходство в науках и

300

искусствах, в религии, торговле, в политических учреждениях. Здешний император — китайский вассал, и оба народа тесно связывает торговля. Стоит сравнить этот деловой, разумный, кроткий народ с близлежащим ленивым Сиамом, с диким Арраканом и т. д., и различие сразу же бросается в глаза. Но поскольку ни один ручей не поднимается выше своего источника, то и нельзя ожидать, чтобы Кохинхина превзошла свой образец; правительство тут более тиранично, а религия и наука — бледные отголоски своего отечества.

То же и Тонкин; он — ближе к Китаю, хотя и отделен от него непроходимыми горами. Народ более дикий; все культурное, что тут есть и что поддерживает жизнь страны — мануфактуры, торговля, законы, религия, знания и обычаи,— все китайское, но только благодаря более южной широте и характеру народа все гораздо ниже, чем в самом отечестве.

Еще слабее влияние Китая на Лаос; эта страна слишком скоро была оторвана от Китая и сдружилась с сиамскими нравами; однако какие-то остатки былых влияний еще заметны.

Иэ южных островов у китайцев много общего с Явой; вполне вероятно, что и здесь китайцы в свое время основывали свои поселения. Но политическое устройство Китая никак не могло привиться в этой более жаркой и значительно удаленной стране; трудоемкие искусства китайцев нуждаются в более предприимчивом народе и в более умеренном климате. Поэтому китайцы только используют этот остров, но никак не меняют его характер.

Больше места для китайского строя было на Севере, и Китай может гордиться тем, что, по всей вероятности, более способствовал укрощению диких народов этих зон, чем европейцы во всех частях света. Корею манд-журы подчинили власти Китая,— стоит только сравнить этот некогда дикий народ с северными его соседями! Обитатели этой полосы Земли, отчасти очень холодной,— кротки и мягки; во всем они, по крайней мере, подражают китайцам — в своих развлечениях и похоронных обрядах, в одежде и строительстве, в религии и в известной любви к наукам; китайцами же установлена и форма правления у них и положено начало мануфактурному производству. Еще гораздо шире было влияние китайцев на монголов. Не только более культурными стали в общении с китайцами покорившие Китай манджуры, так что даже столица их Шэньян была сделана, наподобие Пекина, центром судопроизводства, но даже и многочисленные кочевые орды монголов, тоже по большей части покорные Китаю, не остались без его влияния, несмотря на более грубый свой нрав. И если уже мирное покровительство китайской империи есть само по себе благодеяние для человечества — в самое новое время под защиту Китая перешли торгуты, численностью в триста тысяч человек,— то, видима, Китай оказал на эти обширные зоны влияние куда более благодетельное, чем какой-нибудь завоеватель. Не раз усмирял Китай волнения в Тибете, а в древнейшие времена простирал свой скипетр до самого Каспийского моря. В богатых захоронениях, обнаруживаемых в различных частях Монголии и Татарии, находят предметы, недвусмысленно свидетельствующие о торговле с Китаем, и если в прежние времена в этих областях жили

301

более культурные народы, то, по всей видимости, они не лишены были тесных сношений с китайским народом.

Однако китайцы воспитали и величайшего соперника своего в усердии и прилежании — это остров, Япония. Некогда японцы были варварами, и, если судить по их дерзкому и свирепому характеру, варварами суровыми и жестокими; но благодаря соседству и общению с народом, от которого переняли они письменность и науки, мануфактуру и искусства, они образовали государство, во многом соперничающее с Китаем и в чем-то его превосходящее. Правда, что в соответствии с характером нации и правление, и религия здесь более тверды и жестоки, чем в Китае, и о каком-либо поступательном развитии, о достижении более тонких знаний, подобных европейским, тут не приходится думать, точно так же, как и в Китае; но если умение возделывать землю, если усердные занятия земледелием и полезными искусствами, если торговля и мореплавание и даже примитивная роскошь и деспотический порядок, устанавливаемый в государстве,— тоже несомненные ступени культуры, то поднялась Япония на эти ступени лишь благодаря китайцам. Хроники точно называют время, когда японцы, еще варварский народ, пришли в Китай; и как бы своеобразно ни развивался суровый остров, как бы ни отклонялся он в своем развитии от Китая, все же во всех орудиях культуры, даже в самом характере искусств заметны китайские истоки.

Проник ли Китай еще и дальше, повлиял ли он на культуру двух цивилизованных государств Америки, расположенных именно на обращенном в сторону Китая западном побережье, об этом трудно сказать что-либо определенное. Если из Старого Света какой-либо культурный народ и попал в Америку, то это были или китайцы, или японцы. В целом жаль, что китайская история, в согласии со всем строем этой страны, волей-неволей разработана вполне в китайском стиле. Все нововведения приписываются тут императорам; история страны забывает об истории всего света, а история самой империи не очень поучительна, если рассматривать ее как историю людей.

III. Тибет

Между великими горными хребтами и пустынями Азии воздвигнуто духовное царство, единственное в своем роде на целом свете,— это великая страна лам. Правда, бывало, что в периоды незначительных потрясений, переживавшихся этим государством, духовная и светская власть разъединялись, однако в конце концов они вновь сливались, так что, как нигде более, весь строй государства зиждется на том, что император является и верховным жрецом. Согласно учению о переселении душ, бог Шакья или бог Фо вселяется в великого ламу, а по смерти этого ламы переходит в нового ламу, который становится священным подобием боже-

302

ства. От этого ламы протягивается вниз целая цепь — твердо установленная иерархия, и нельзя представить себе более прочно утвержденного правления жрецов, пойдет ли речь об учении, о ритуалах или учреждениях, чем эта реально восседающая на своем престоле, на этих высотах жреческая власть. Главный исполнитель мирских дел — только наместник верховного жреца, а верховный жрец, преисполненный божественного покоя, в согласии с принципами религии, обитает в своем дворце-храме. Ужасны ламаистские сказания о сотворении мира, чудовищны кары, искупающие грех, страшно неестественно состояние, которого стремится достичь святость лам,— это бесплотный покой, проникнутое суеверием отсутствие любой мысли, монастырское целомудрие. И тем не менее нет языческого культа, который был бы так широко распространен по всей земле, не только Тибет и Тангут, но и большая часть монголов, манджуры, калки, элюты почитали ламу, а если в более новое время некоторые из них и откололись и перестали боготворить его, то единственное, что осталось у них от веры и от культа,— это осколки религии Шакьи. Но заходит эта религия и далеко на юг: имена Соммона-Кодом, Шакча-Туба, Сангол-Муни, Шиге-Муни, Будда, Фо, Шекья означают все того же Шакью, и так это священное учение монахов, правда иной раз н без пространной тибетской мифологии, захватывает весь Индостан, Цейлон, Сиам, Пегу, Тонкин — вплоть до Китая, Кореи и Японии. Даже и в самом Китае собственно народная вера — это принципы Фо, а учения Конфуция и Лао-цзы — это только разновидности политической религии и философии высших, то есть ученых, сословий. Китайскому правительству совершенно безразличны все эти религии, оно позаботилось только о том, чтобы ламы и бонзы не были опасны для государства, и для этого отделило их от далай-ламы. Япония же вообще в течение долгого времени была наполовину Тибетом; даири был духовным владыкой страны, а кубо — только его светским слугой, но вот слуга захватил всю власть, а хозяина превратил в свою тень,— судьба такая заключена в самой сути вещей, и вполне возможно, что такая же участь ждет и тибетского ламу. Лишь благодаря своему географическому положению, вследствие варварства монгольских племен, а прежде всего по милости китайского императора, Тибет так долго сохраняет свою неприкосновенность.

Конечно же, ламаистская религия возникла не на холодных горах Тибета; ее произвел на свет теплый климат, ее сотворили те половинчатые людские души, которые превыше всего на свете ставят наслаждение бездумною дремотой при полном телесном покое. До суровых гор Тибета эта религия дошла и в сам Китай проникла лишь в I веке христианского летосчисления, и в каждой стране она видоизменилась в соответствии с характером страны. В Тибете и Японии эта религия сделалась строгой, жестокой, а у монголов — чем-то вроде практического, обыденного суеверия; напротив того, в Сиаме, Индостане и сходных с ними странах ее нежно лелеют как естественный продукт жаркого климата. Различен был облик религии, самым разным было и ее воздействие на государство. В Сиаме, Индостане, Тонкине и т. д. она убаюкивает души, она усыпляет

303

воинственный нрав и пробуждает в людях сострадательность, долготерпение, кротость и леность. Талапойны не жаждут верховной власти, и людские прегрешения искупают они подаяниями. В более суровых странах, где праздному богомольцу не так просто найти себе пропитание, и религия внешне усложняется, и дворец превращается, в конце концов, в храм. Поразительно отсутствие логической связи между разными вещами, которые тем не менее не только обусловливают друг друга, но и очень долго сохраняются. Ведь если бы каждый житель Тибета послушно исполнял законы лам, если бы он стремился обрести высшие их добродетели, то уж давным-давно не было бы никакого Тибета. Прекратился бы род людей, не желающих касаться друг друга, возделывать землю, не занятых ни делами, ни торговлей; они умерли бы от голода и от холода, мечтая о своих небесах. Но, к счастью, человеческое естество сильнее любого усвоенного предрассудка. Обитатель Тибета женится, хотя этим он совершает грех, а деловитая обитательница Тибета, которая работает еще прилежнее мужчины и у которой мужей побольше одного, с радостью отказывается от высших сфер рая, чтобы продолжить жизнь человеческую на этой земле. Если есть на земле религия чудовищная и отвратительная, так это религия Тибета^8*, и нельзя отрицать: если бы в самые жестокие учения и обряды Тибета был внесен дух христианской веры, то и христианская вера предстала бы на этих горных высотах в самом неприглядном виде. Однако, к счастью, жестокая монашеская религия не пожелала переменить, да и ни в чем не могла переменить дух народов, равно как их потребности и климат их стран. Житель высоких гор платит пеню за свои грехи, и вот он весел и здоров, откармливает и режет скот, хотя при всем том еще и верует в переселение душ; и он пятнадцать дней справляет свою свадьбу, хотя жрецы совершенства и живут в безбрачии. И так предрассудку людскому пришлось примириться с нуждою: торговля была долгой, но так или иначе был достигнут компромисс. Если бы всякую нелепость, царящую в. усвоенной народом религии, пришлось еще и выполнять на деле, на каждом шагу,— вот было бы несчастье! А теперь в большую часть таких нелепиц достаточно только верить, следовать им не нужно, и верой на земле как раз и называется такое мертвое убеждение — ни то ни се, ни рыба ни мясо. Не стоит думать, будто калмык живет по образцам тибетского совершенства, если он почитает маленького идола или священный кал ламы.

Однако не один вред, а и польза была от этого отвратительного господства лам. Грубый народ язычников, который вел свое происхождение от обезьяны, стал благодаря ламам народом культурным, во многом даже тонким, и это неоспоримо; соседство Китая тоже внесло свою лепту. Религия, возникшая в Индии, ценит чистоплотность, так что и житель Тибе-

8* См. Ceorgi. Alphabet. Tibetan. Rom., 1762. Книга, преисполненная пустой учености, но при всем этом — наряду с сообщениями Палласа в «Северных известиях» (том IV, стр. 271 ел.) и статье в «Письмах» Шлёцера⁶ (том V) — наша основная книга о Тибете.

304

та уже не может жить, как татарские степные племена. И даже неземная целомудренность, которую проповедуют ламы, тоже явила нации цель добродетели — идеал скромной жизни, трезвости, умеренности, что так восхищает нас в мужчинах и женщинах Тибета, можно рассматривать как начало странствия к этой цели, причем и половина тут уже больше целого⁷. Верой в переселение душ объясняется сострадательное отношение к живым существам, так что нет более кроткой узды, которой можно было бы сдержать грубых обитателей гор и утесов, помимо этого предрассудка и веры в долгое искупление грехов и в адские муки. Короче говоря, тибетская религия — это своего рода папство, каким оно было в Европе в темные века, причем в Европе не было и так восхищающих нас в жителях Тибета и Монголии нравственности и порядка. Кроме того, тибетская религия распространила среди этих горных народов и вообще среди монголов особого рода ученость и письменность, и в этом — ее заслуга перед человечеством и, возможно, средство, подготавливающее эти земли к будущей культуре, которая зреет и для этих мест.

Чудесно неспешен шаг Провидения среди народов Земли, и все же в нем — лишь порядок природы. С незапамятных времен на Востоке жили гимнософисты и талапойны, то есть отшельники-созерцатели: сам климат, сама природа звали к такому образу жизни. В поисках тишины эти люди бежали от шума людского и жили, довольствуясь малым, что давала им изобильная природа. Восточный человек серьезен и умерен и в питье, и еде, и в словах; он любит предаваться полету воображения, а куда могла повести его фантазия, если не к созерцанию всеобщей природы, то есть к возникновению миров, к гибели и обновлению вещей? Восточная космогония и метемпсихоз — это поэтические представления о сущем и становящемся, сообразно с ограниченным человеческим рассуждением и участливой душой. «Я живу недолго и недолго наслаждаюсь жизнью; почему бы и всему остальному, что живет рядом со мною, не наслаждаться своим существованием, не терпя от меня обид?» Отсюда трогательная и самоотверженная мораль талапойнов, для которых главное — ничтожество всего сущего, вечное преобразование форм мира, внутренние муки неутоленных желаний человеческого сердца и удовольствия чистой души. Отсюда и кроткие гуманные заповеди, призыв щадить себя самого и все существа, всех людей: эти заповеди воспевают они в своих гимнах и изречениях. И эти гимны и эту космогонию они отнюдь не почерпнули в Греции, потому что и в Греции и здесь — это прямые отпрыски присущих климату фантазии и мироощущения. Все в них до предела напряжено в стремлении к высшей цели, так что если следовать морали талапойнов, то и жить останется только индийским отшельникам; при этом все окружено бесконечными сказками, так что если бы и жил некогда Шакья, он едва ли узнал бы себя хотя бы в одной черточке среди тех, какими награждают его, когда осыпают похвалами и славословят! Но разве первую мудрость и мораль не узнает дитя из сказок? Простим же Провидению все то, что и не могло быть иным, если следовать избранному для воспитания человеческого рода порядку. Провидение все связало с традицией, так что

люди не могли дать друг другу больше того, что было у них самих и что знали они сами. Всякая вещь в природе — это благо или зло, в зависимости от того, как пользоваться ею; это же можно сказать и о философии Будды. Эта философия содержит высокие и прекрасные мысли, а с другой стороны она способна возбуждать и питать обман и леность, и всего этого, и обмана и лености, было в ней предостаточно. Ни в одной стране эта философия не оставалась неизменной, но везде она стоит ступенькой выше грубого язычества,— это первые предрассветные сумерки более чистой морали, первые детские мечтания о всеобъемлющей истине.

IV. Индостан

Учение брахманов — не что иное, как ветвь широко распространенной религии, которая от Тибета и до Японии создавала свои общины и создавала свои формы государственного строя; однако сейчас учение брахманов заслуживает особого рассмотрения, потому что мы стоим у его истоков, там, где родилось оно на свет и где создало оно самый престранный и, быть может, самый прочный и долговечный строй, какой когда-либо существовал на Земле,— это деление индийской нации на четыре касты или еще большее число каст, между которыми господствует каста брахманов. Маловероятно, чтобы брахманы достигли своего господства, физически подавляя и порабощая все остальные касты; они и не составляют колена воинов, но каста воинов, включая и самого царя, только следует за кастой брахманов, и авторитет свой брахманы не основывают на подобных внешних средствах, даже и в своих легендах. Они господствуют над людьми благодаря своему происхождению, ибо вышли, как полагают они, из головы Брахмы, тогда как воины — из его груди, другие колена — из других членов тела. На этом основываются и все законы и все внутреннее устройство нации: брахманы по самому своему рождению относятся к телу народа как его голова. Подобные разделения на касты, или колена, и в других странах служили простейшим средством упорядочить человеческое общество; общество следовало при этом самой природе, которая разделяет дерево на ветви, а народ на колена и семьи. Так было установлено в Египте, где ремесла и искусства тоже переходили по наследству от поколения к поколению, а что поколение мудрецов и жрецов вознеслось над всеми остальными, можем наблюдать мы и у других народов. Мне кажется, что на этой ступени культуры такое разделение отвечает природе вещей, потому что мудрость превосходит тут силу, и, можно сказать, всю политическую мудрость присваивала себе в древние времена каста жрецов. И только постепенно, по мере того как свет распространяется среди всех сословий, авторитет жреца падает, вот почему жрецы повсеместно противодействуют просвещению, которое распространялось бы в массе народа.

306

Индийская история, о которой нам, к сожалению, так мало известно, дает нам ясные указания на происхождение брахманов^9*. Согласно истории, Брахма, человек мудрый, ученый, основоположник множества искусств и. в первую очередь, изобретатель письма, был везирем одного из древних царей Индии, Кришны, сын которого и учредил по закону разделение народа на четыре известных нам колена. Сына Брахмы он поставил во главе первой касты, к которой относились звездочеты, врачи и жрецы; другие лица благородного звания назначены были наследственными наместниками провинций, откуда пошла вторая ступень индийской иерархии. Третий разряд людей должен был заниматься земледелием, четвертый — ремеслами, и все это устроение должно было существовать вечно. Сын Кришны построил для философов город Бахар, а поскольку столица его империи и древнейшие школы брахманов расположены были по большей части на берегах Ганга, то отсюда становится понятным, почему ни греки, ни римляне не упоминают их. Они просто не знали этих внутренних областей Индии, потому что Геродот описывает лишь живущие на берегах Инда народы и земли, лежащие к северу от золотоносных стран, а Александр дошел только до Гифасиса. Нет, стало быть, ничего удивительного в том, что греки и римляне сначала получили какие-то сведения о брахманах вообще, то есть об отшельниках-мудрецах, которые жили на манер талапойнов, и что лишь позже до них докатились туманные слухи о сама-неях и германах на Ганге, о разделении народа на касты, о переселении душ, этом брахманском учении, и т. д. Но уже эти отрывочные рассказы подтверждают древность индийского строя, родиной которого были берега Ганга, что доказывают и древние памятники в Джагренате^10*, Бомбее и в других местах на западной части Индийского полуострова. И идолы, и весь вид воздвигнутых в их честь храмов вполне соответствуют образу мыслей и мифологии брахманов, которые с берегов священного Ганга разошлись по всей стране и спустились вниз по течению реки, удостаиваясь тем больших почестей, чем невежественнее были жившие тут люди. Священный Ганг, на берегах которого зародились брахманы, и остался важнейшим средоточием их святилищ, хотя брахманы, собственно говоря, не просто религиозная секта, а, можно сказать, политический клан, незыблемая составная часть древнейшего государственного устройства Индии, как в других странах — ордена лам, левитов, египетских жрецов и т. п.

Поразительно глубоким было тысячелетнее воздейстие этого ордена на души людей, ибо не только что авторитет и учение их несокрушимы после столь длительного периода монгольского ига, но более того, учение брахманов столь деятельно руководит индусами, как никакая другая религия на целом свете^11*. Характер народа, его нравы и образ жизни, вплоть до самых незначительных обычаев, вплоть до мыслей и слов,— все соз-

^9* Dow's hist, of Hindost, v. 1, p. 10, 11⁸.

^10* Zend-Avesta p. d'Anguetil, d. 1, p. 81 eeq. «Путешествие» Нибура, ч, 2, с. 31 см.

^11* См. об этом Доу, Холуэлла, Соннера, Александра Росса⁹, Макинтоша, издаваемые в Галле «Известия миссионеров»¹⁰, «Lettres 6difiantcs»¹¹ и любые «писания надпиской религии и вероучения.

307

дано брахманами; и хотя в некоторых отношениях религия брахманов чрезвычайно тягостна и обременительна, она, словно закон природы, не перестает быть священной даже для самых низких каст. Лишь преступники и отверженные или, может быть, еще бедные, беспризорные дети принимают иную веру; аристократический образ мысли присущ индийцу, даже живущему в мертвящей нищете, даже вынужденному рабски служить европейцу,— и это достаточный залог того, что пока народ Индии будет жив, он не смешается ни с каким другим народом Земли. Несомненно, основанием для такого воздействия религии служит и климат, и характер нации, ибо ни один народ не превзойдет индийцев в спокойном долготерпении, в кротком послушании. А если индиец в своем учении и в своих ритуалах не следует за первым встречным, то происходит это, очевидно, потому, что введенный брахманами строй целиком и полностью овладел его душой и всей его жизнью, так что тут не осталось места для чего-либо иного. Вот для чего у индийцев столько обрядов и празднеств, богов и сказок, святынь и добрых дел; воображение индийца с раннего детства должно быть поглощено всем этим, решительно все должно напоминать ему о том, кто он такой. Учрежденные в Европе порядки — попросту поверхностны в сравнении с таким полнейшим овладением душой, с искусством, какое, смею верить, будет существовать, пока жив будет хоть один индиец.

Вопрос о том, хороши или дурны установленные людьми порядки, многогранен. Не колеблясь, можно сказать, что порядок, введенный брахманами, был хорош в те времена, когда был впервые установлен, иначе он и не обрел бы той широты, глубины и долговечности, с какими предстает перед нашим взором. Душа человеческая по мере возможности освобождается от всего вредного, и скол» ни терпелив был по сравнению с другими индиец, он не стал бы любить отраву. Итак, нельзя отрицать, что брахманы привили народу учтивость, кротость, умеренность и целомудрие, или же, по крайней мере, они так укрепили народ в этих добродетелях, что европейцы, по контрасту, нередко представляются индийцам нечистоплотными, пьяными маньяками. Непринужденно изящны движения индийцев, их язык, их обхождение мирно, их тело чисто, их образ жизни прост и невинен. Детей они воспитывают мягко, но нет у них недостатка и в знаниях, а также в тихом прилежании, и в тонкости подражательных искусств; даже низшие касты учатся писать, читать и считать. А поскольку воспитывают детей брахманы, то на протяжении тысячелетий они в глазах человека обрели неоспоримые заслуги. Читая напечатанную в Галле историю христианской миссии, обращаешь внимание на здравый рассудок и благодушный характер брахманов и малабаров, и тогда, когда они спрашивают, отвечают или возражают, и вообще во всем их поведении редко встаешь на сторону миссионеров, стремящихся обратить их в свою веру. Представления брахманов о боге в основном возвышенны и прекрасны, мораль их — чиста и высока, и даже сказки их, если только здравое рассуждение проглядывает в них, так тонки и приятны, что я просто не могу поверить, чтобы и все нелепые россказни о чудовищах и приключениях были вполне лишены смысла,— по всей видимости, нелепости наслоились

лишь со временем, в пересказах черни. Не лишено известной ценности и то обстоятельство, что при всем угнетении со стороны мусульман и христиан орден брахманов сохранил свой искусный, прекрасный язык^12*, а вместе с ним фрагменты древней астрономии, летосчисления, медицины и права, ибо хотя брахманы и занимаются всеми этими науками на ремесленный манер, но этого как раз и довольно для их жизненного круга^13*, а что теряют они в смысле умножения знаний, то возмещается четкостью сведений, долговечностью и интенсивностью воздействия. Индусы никого не преследуют за веру и каждому оставляют его религию, образ жизни, философию; почему бы и нам не оставить им их религию и, при всех заблуждениях, присущих унаследованной ими традиции, считать их, по крайне мере, искренне заблуждающимися? По сравнению со школами религии Фо в восточной части Азии религия индийцев — настоящий цветок; в ней больше учености, человечности, полезности, благородства, чем во всех вместе взятых бонзах, ламах и талапойнах.

Не будем скрывать при этом, что в индийском религиозном укладе есть много тягостного, как вообще во всех человеческих установлениях. Не говоря уж о бесконечном принуждении, которое влечет за собой и разделение способов существования между различными наследственными коленами, поскольку такое разделение вполне исключает всякое свободное улучшение и усовершенствование искусств и ремесел, бросается в глаза прежде всего презрительное обращение с самым низшим коленом — с париями. Эта каста осуждена не только исполнять самую низменную и грязную работу, не только навеки отторжена от общения с другими кастами, но у нее отняты даже человеческие права и религия; никто не смеет прикасаться к парии, и даже взгляд его оскверняет брахмана. Хотя называли и немало причин для подобного унижения касты отверженных — вроде того, что парии — покоренная некогда нация,— ни одна из них не подтверждалась данными истории; и парии, во всяком случае, не отличаются от других индусов своим телосложением. Итак, здесь, как и во многих других древних обычаях, все зависит от жестокости первоначального установления; быть может, вначале унижению были подвергнуты очень бедные люди, злодеи и отверженные, но теперь такому унижению на удивление доброхотно подвергаются и их многочисленные, ни в чем не повинные потомки. И ошибка заключена лишь в самом разделении общества на семейства, когда некоторым невольно доставался наихудший жребий, а тягости еще усугублялись вследствие того, что другие колена претендовали на чистоту. Что же более естественного,— родиться парией стало означать быть покаранным небесами, значило заслужить такую судьбу преступлениями, совершенными в прошлой жизни, согласно учению о переселении душ? Вообще учение о метемпсихозе, какой бы значительной ни была эта гипотеза в сознании ее автора, сколь бы много доброго ни принесла она для идеи человечности, принесло с собой и много зла, как вообще всякий пред-

^12* См. Halhed's Grammar of the Bengal Language, printed at Hoogly in Bengal, 1778.

^13* См. Le Gentil, Voyage dans les mers de T'lnde, t. I¹². Halhed's Code of Gentoo-Law, etc¹³.

309

рассудок, связанный с выходом за пределы человеческого мир¹⁴. Пробуждая в человеке ложное чувство сострадания решительно ко всему живому, эта гипотеза вместе с тем ослабляет истинное сочувствие к нищете человеческого рода; несчастных людей стали считать преступниками, страдающими под тяжестью ранее совершенных преступлений, или же людьми, которых подвергает испытанию судьба, чтобы наградить добродетель их в грядущей жизни. Поэтому и в мягкосердечных индусах замечен недостаток человеческого сочувствия, вероятно следствие их жизнеустройства и прежде всего глубокой покорности вечной судьбе,— такая вера словно бросает человека в пропасть, притупляя в нем деятельные чувства. Вот одно из варварских последствий этого учения — жен сжигают на костре, пожирающем останки их мужей; каков бы ни был первоначальный повод для введения такого ритуала — будь то подражание героическим женам или просто кара,— все же учение брахманов об ином свете неоспоримо облагородило неестественный обычай и вдохновляло несчастные закалае-мые жертвы в их решимости умереть, вдохновляло доводами, касающимися грядущего их существования. Конечно, жестокий обычай заставлял женщину ценить жизнь мужа, ведь и сама смерть не разлучала ее с ним, и она не могла пережить его, не подвергаясь позору,— но стоил ли этот выигрыш подобных жертв, особенно если жертвы стали принудительным законом, хотя бы как результат молчаливой привычки? Наконец, говоря о введенном брахманами порядке, я не стану распространяться о тех многообразных формах, в которых проявляются обман и суеверие, неизбежные уже потому, что астрономия и летосчисление, медицина и религия, передаваемые устной традицией, сделались тайноведением и принадлежностью одного из колен; куда более губительные последствия господства брахманов для всей страны заключаются в том, что рано или поздно народ созревает для рабства, для покорности. Колено воинов должно было очень скоро утратить весь свой воинственный пыл, потому что призвание воина вступало в противоречие с религией, а существование касты воинов подчинено было более благородному колену, ненавидевшему всякое кровопролитие. Как счастлив был бы такой миролюбивый народ, если бы был отгорожен от своих завоевателей и жил на уединенном острове, а жить у подножья гор, где обитают эти хищные звери в облике человеческом, эти воинственные монголы, жить вблизи от океанского побережья, изрезанного бухтами, где высаживаются на сушу корыстолюбивые и хитроумные европейцы,— бедные индийцы! Долго или коротко, но вы пропадете вместе со всеми мирными вашими порядками! Так и случилось с индийским строем,— он потерпел поражение в борьбе с внутренним и внешним врагом, и, наконец, европейское мореплавание привезло ему ярмо рабства, от которого он страдает, напрягая свои последние силы.

Жестокая поступь судьбы народов! И тем не менее — не что иное, но порядок, установленный природой. В самой прекрасной, самой плодородной части земли человек рано приобрел утонченные понятия, широкие, фантастические представления о природе, усвоил кроткий нрав и установил правильный порядок, но в той же самой части света он должен был

310

отказаться от любой трудоемкой, тяжелой деятельности, а потому должен был сделаться добычей разбойника, уязвившего и эту прекрасную землю. С древних времен европейцы вели богатую торговлю с Ост-Индией; прилежный, довольствующийся малым народ в преизбытке отправлял другим нациям, по морю и по суше, многоразличные ценности из хранимых этой частью света сокровищ, а благодаря далекому расстоянию пребывал в тишине и покое; но, наконец, явились европейцы, расстояния не существовали для них, они пришли и раздарили самим себе все индийские царства. И если они привозят нам из этой страны всяческие сведения и изысканные товары, то все это никак не возмещает зла, причиняемого ни в чем не провинившемуся перед нами народу. Меж тем новое звено в цепи судьбы замкнулось, и судьба либо разъединит ее, либо прибавит к ней еще новые звенья.