III. Распространение христианства в греческих землях

Мы только что заметили, что эллинизм, то есть более свободное, сочетавшееся уже с понятиями иных народов умонастроение иудеев, проложил путь христианству,— возникнув, христианство и пошло дальше по этому пути, и через короткое время целые большие области, населенные греческими евреями, полнились уже слухами о новом благовествовании. Само имя христиан появилось в одном греческом городе³³, и первые сочинения христиан разнеслись вокруг на греческом языке, ибо на языке этом говорили, можно сказать, от Индии до Атлантического океана, от Ливии и до самой Фулы. К несчастью — и к счастью — и с Иудеей соседствовала та провинция, которая более всего способствовала первоначальному формированию христианства,— это был Египет. Иерусалим был колыбелью христианства, Александрия стала его школой.

Со времен Птолемеев в Египте жило множество евреев, которые занимались тут торговлей и которым, конечно, очень хотелось бы основать тут новую Иудею,'— они построили тут свой храм, постепенно переводили священные книги на греческий язык и умножали их число новыми сочинениями. И точно так же, со времен Птолемея Филадельфа, в Александрии существовали и процветали учебные заведения, каких больше не было нигде, включая даже и Афины. В течение долгого времени здесь, на общественный счет, обучались четырнадцать тысяч учеников, получавшие пищу и кров; здесь был расположен знаменитый Музей, здесь была и колоссальная библиотека, здесь жила слава поэтов и знаменитых во всех науках людей,— итак, тут было средоточие мировой торговли и тут же великая школа народов. Именно в результате того, что все народы сошлись сюда, именно потому, что образ мысли разных народов, населявших греческую и римскую империю, постепенно смешивался здесь, возникла так называемая философия неоплатонизма и вообще тот странный синкретизм, который стремился свести воедино принципы всех учений и который за недолгое время сблизил между собой Индию, Персию, Иудею, Эфиопию, Египет, Грецию, Рим и варваров — их способы представления, их взгляд на мир. Чудесна была власть этого философского духа почти на всей территории Римской империи,— повсюду появлялись философы, вносившие представления своей родной страны в общую массу понятий; но в Александрии этот дух расцвел. А теперь и капля христианства упала в этот океан и притянула к себе все то, что, казалось, может органически срастись с нею. Уже апостолы Иоанн и Павел приспособляют в своих сочинениях платонические идеи к духу христианства; самые первые отцы церкви, если они вообще занимались философией, не могли обходиться без общепринятых представлений, и так некоторые из них находили «лотос» в душах всех мудрецов, живших задолго до появления христианства. Быть может, ничего страшного и не случилось бы, останься система христианской религии тем, чем надлежало ей быть по представлениям Юсти-

496

на, Климента Александрийского и некоторых других,— тогда она по-прежнему была бы свободной философией,, не презирала бы добродетель и любовь к истине, в какое бы время, у какого бы народа она ни выступала; такая свободная философия совсем и не подозревала бы о тех стеснительных и чисто словесных формулах, которые в позднейшее время стали считаться законом. Конечно, ранние отцы церкви, получившие образование свое в Александрии,— не из худших; один-единственный Ориген сделал больше, чем десяток тысяч епископов и патриархов; не прояви он ученого, критического усердия, трудолюбия в исследовании христианских текстов, и христианство — стоит принять во внимание, в каких условиях оно появилось на свет, — оказалось бы в числе далеко не классических сказок! И дух Оригена перешел к некоторым из его учеников — многие отцы церкви, принадлежавшие к александрийской школе, по крайней мере мыслили и спорили более умело и тонко, чем огромное множество невежественных и фанатичных умов.

Но, с другой стороны, и Египет, и модная философия тогдашнего времени были для христианства школой порчи, ибо ведь именно с теми самыми идеями платонизма, которые все бесконечно тонко разделяли я различали согласно со всем хитроумием и находчивостью греков, и было связано все то, что впоследствии, на протяжении почти двух тысячелетий, вызывало споры, ссоры, ругань, бунты, преследования, потрясало до основания целые страны,— все то, что придало христианству столь чуждую ему софистическую форму. Слово «логос» породило ереси и послужило причиной таких бесчеловечных насилий, перед которыми в ужасе отшатывается здравый рассудок. И споры из-за пустяков, какие велись тогда, нередко можно было вести только по-гречески³⁴, — как хорошо было бы, если бы споры эти и остались достоянием только греческого и не были бы превращены в догматы всех языков. Ведь нет тут ни одной истины, ни одного вывода, которые прибавили бы хоть каплю к знаниям людей, которые придали бы новую способность рассудку, которые даровали бы побудительную силу человеческой воле,— совсем наоборот: всю полемику христиан против ариан, фотиниан³⁵, македониан³⁶, несториан, евтихиан³⁷, монофизитов, трифеитов³⁸, монофелитов³⁹ и т. д. можно безболезненно вычеркнуть из истории, и ни христианство, ни рассудок наш не понесет от этого ни малейшего убытка. Более того, как раз от всех этих споров, от их последствий, от всех грубых постановлений придворных и «разбойничьих» соборов⁴⁰ пришлось отвлечься, пришлось позабыть обо всех них, только чтобы вернуться к первоначальным христианским сочинениям в их незамутненном, чистом виде, к их открытому, простому истолкованию; но и до сих пор эти былые споры препятствуют вере боязливых душ, мучают их, из-за этих забытых разногласий еще преследуют кое-где несчастных людей. Старый спекулятивный хлам прежних разногласий подобен Лернейской гидре, кольцам червя, каждый член которого может расти, а не ко времени оторванный, несет с собой смерть. Эта паутина, бесполезная, проникнутая человеконенавистничеством, заполняет собой целые столетия: реки крови пролиты из-за нее, немыслимо

497

сколько иной раз самых достойных людей лишились из-за нее имущества и чести, друзей, крыши над головой, спокойствия, здоровья и жизни, что отняты у них самыми невежественными подлецами и злодеями. Самые честные, легковерные варвары — бургунды, готы, лонгобарды⁴¹, франки, саксы,— проникнувшись благочестивой правоверностью или ревностью еретиков, приняли участие в этих кровавых игрищах, выступая или против ариан, богомилов⁴², катаров⁴³, альбигойцев, вальденсов⁴⁴, или же на их стороне,— будучи воинственными народами, не напрасно скрестили он» клинки за истинную формулу крещения — доподлинно воинствующая церковь! Быть может, во всей истории нет более бесплодного и пустого поля, чем эти христианские турниры на словах и на мечах,— они в результате настолько отбили у человеческого разума способность к самостоятельному мышлению, настолько отняли у первых свидетельств христианства их ясность и понятность, настолько отобрали у гражданского уклада жизни его самостоятельные принципы и меры, что в конце концов нам приходится благодарить других варваров и сарацин, что, совершая свои буйные набеги, они уничтожили весь этот позор человеческого разума. Спасибо всем тем^9*, кто показал нам истинные побудительные причины всех разногласий, в истинном свете показал всех этих Афанасиев, Кириллов, Теофилов, Константинов и Иренеев,— ведь доколе христиане рабски-почтительно произносят имена отцов церкви, названия соборов, они не способны ни понять Писания, ни воспользоваться собственным разумением.

И для христианской морали почва Египта и других частей греческой империи была ничуть не более благоприятной; чудовищное ее извращение породило здесь неотесанное воинство зенобитов⁴⁹ и монахов, которое вовсе не довольствовалось экстазами в Фиванской пустыне, а иной раз, как толпа наемников, пересекало целые страны, препятствовало выборам епископов, мешало проводить соборы и заставляло святой дух высказывать те суждения, которые угодны были их отнюдь не святому духу. Я чту одиночество, уединение — оно родственно обществу, а иногда и диктует ему свой закон, оно преображает опыты и страсти деятельной жизни в принципы, в питательные соки. И одиночество утешающее достойно нашего сочувствия,— человек, утомленный гнетом, преследованиями, находит в нем для себя отдохновение и рай. Конечно, многие из первых христиан вели одинокую жизнь в этом последнем смысле, их гнала в пустыни тирания солдатской империи, у них были скромные потребности, и мягкие небеса юга дружелюбно принимали их. Но с тем большим презрением отнесемся мы к гордыне и своенравию человека, который уходит в пустыню из презрения к деятельной жизни, который видит свою заслугу в созерцательной жиз-

^9* После реформаторов, после Каликста, Даллеуса, Дюпена, Леклерка, Мосхейма⁴⁵ и других вечно будет почитаться имя Землера, которому обязаны мы более свободным взглядом на церковную историю. За ним последовал Шпиттлер с более ясный н прозрачным изложением, а те, кто последует за ним, правильно осветят со временем все периоды истории христианской церкви.

498

ни и аскетических упражнениях, ум которого питается фантомами,— вместо того чтобы 'умерщвлять плоть, подавлять страсти, он разжигает в себе самую неукротимую страсть — своенравную, неумеренную гордыню. Увы, христианство было ослепительным предлогом для такой жизни, советы, данные немногим, были превращены в закон для всех, даже в непременное условие обретения царствия небесного,— Христа искали в пустыне. Люди, презревшие землю, не пожелавшие быть ее гражданами, отринувшие ценнейшие сокровища человеческого рода — разум, нравы, таланты, любовь к родителям, друзьям, супругу, детям,— им ли пристало искать неба! Да будут прокляты похвалы, которые в таком изобилии, столь непредусмотрительно расточались безбрачной, праздной, созерцательной жизни, на основании ложно понятого Писания, да будут прокляты ложные картины, что с фанатическим красноречием внушали юношеству, на долгие времена извращая, лишая сил здравый человеческий рассудок. Отчего в сочинениях отцов церкви так редко встретишь чистую мораль, отчего лучшее смешано у них с худшим, золото с грязью^10*? Отчего получается так, что если взять в руки книгу, написанную в те времена даже самыми превосходными мужами, в распоряжении которых было бесконечное множество греческих писателей, не будет среди всех них ни одной такой, которую, даже отвлекаясь от композиции и изложения, можно было бы поставить в один ряд с сочинениями школы Сократа — уже по морали и по всепроникающему духу целого? Отчего даже самые изысканные изречения отцов вобрали в себя столько преувеличений, столько монашеского духа, если сравнивать их с моралью греков? Новая, христианская, философия сбила с толку ум человеческий — вместо того чтобы жить на земле, люди учились ходить по воздуху, и если это ужасная болезнь и нет ничего хуже ее, то поистине жаль до слез, что наставления, авторитет, учебные заведения распространяли ее, так что чистые источники морали были замутнены на целые века.

Когда, наконец, христианство возвысилось и императорское знамя дало ему то самое имя, которое до сих пор — в виде господствующей римско-католической религии — развевается над всеми земными именами, тогда внезапно стало явным все то нечистое, мутное, что столь странно смешивало дела церкви и государства: не оставалось уже верной точки зрения ни на одну обычную человеческую вещь. Проповедуя терпимость, люди, сами долго страдавшие, делались нетерпимыми; долг людей по отношению к государству путали с чистыми отношениями людей к богу и, сами не ведая того, положили в основу византийской христианской империи наполовину иудейскую религию монахов,— как же могли не утратиться верные соотношения между преступлением и наказанием, между обязанностями и правами, наконец, даже и между сословиями государства? Сословие духовных лиц влилось в государство, но не так, как то было у римлян, где оно непосредственно трудилось для пользы государства; это

10* Это показали Барбейрак, Леклерк, Томазиус, Землер и др.; и каждому может ясно показать это «Библиотека отцов церкви» Рёсслера⁴⁷.

499

было монашеское, нищенствующее сословие, в угоду которому были сделаны сотни распоряжений, ложившихся тяжким бременем на плечи других сословий, и распоряжения эти противоречили друг другу и должны были беспрестанно перекраиваться, только чтобы вообще сохранилась еще форма государства. Константину, великому, слабовольному, обязаны мы появлением — хотя и без ведома его — того двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и теперь, по прошествии двух тысячелетий, едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужна людям религия и для чего правительство. Ему обязаны мы благочестивой, достойной императора капризностью в законодательстве, той подобающей христианскому государю, но. не императору гибкостью, которая в скором времени обернулась — и не могла не обернуться — жесточайшим деспотизмом^11*. Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной византийской истории, отсюда, продажный фимиам, который курили самым дурным христианским императорам; отсюда пошла та злосчастная путаница, которая бросила в один, кипящий котел и духовное и светское, и еретиков и правоверных, и варваров и римлян, и полководцев и евнухов, и женщин и священников, и патриархов и императоров. Империя потеряла свое начало, носимое по волнам судно — мачту и руль; кто поспевал, брался за руль, пока не отпихивал его следующий. О вы, древние римляне, о Секст, Катон, Цицерон, Брут, Тит, о вы, Антонины, что бы сказали вы, увидев сей новый Рим, этот императорский двор в Константинополе — от основания. и до гибели его?

И красноречие, которое могло пойти в рост в этом новом императорском, христианском Риме, тоже ничуть не было похоже на красноречие древних греков и римлян. Здесь, конечно, произносили речи боговдохно-венные мужи — патриархи, епископы, священники, но к кому обращали они свои речи, о чем говорили? И что пользы было от их речей, и какая польза вообще могла тут быть? Перед безумной, испорченной, несдержанной толпой должны были изъяснять они царство божие, толковать тонкие изречения глубоко морального человека, который и в свое время был одинок и уж, конечно, не имел ничего общего с этой разнузданной толпой. Толпе было занимательней слушать рассказ о злодеяниях двора, об интригах еретиков, епископов, священников, монахов, о грубой роскоши театров, игрищ, развлечений, женских одежд. О как жалею я тебя, о Златоуст, о Хризостом⁴⁹, что бьющий ключом дар речи твоей не пробился на свет в иные времена! Ты выступил из одиночества, в каком провел прекраснейшие дни свои,— и в блестящей столице настали для тебя дни печальные, дни грустные. Ревность пастыря заблудилась и оставила луг свой; бури дворцовых, жреческих интриг погубили тебя,— изгнанный и опять.

^11* О периоде, начиная с обращения в христианство Константина и кончая падением, Западной Римской империи, неизвестным французским автором написана глубокомысленная и ученая «История изменений в правлении, законах и человеческом духе» (немецкий перевод — Лейпциг, 1784)⁴⁸.

500

возвращенный, ты умер, наконец, в жалкой бедности. Такова судьба не одного честного человека при этом роскошествующем дворе, и самое прискорбное, что. и рвение совестливых не было свободно от заблуждений. Ибо как человек, что живет среди заразы и болезней, если и убережется от чумных бубонов, если и выйдет отсюда цел, то с бледным лицом и нездоровым телом, так и здесь слишком многими опасностями и искушениями окружена была жизнь двух сословий, чтобы обычная предосторожность помогла избежать их. Тем больше слава тех полководцев, императоров, а также епископов, патриархов и государственных мужей, что сияют на этом мрачном, серном горизонте, словно растерянные звезды,— но и их лица скрывает от нас туман.

Рассмотрим в завершение тот вкус — в науках, обычаях и искусствах, который пошел от этого первого и самого обширного христианского государства,— мы можем назвать его лишь варварски-роскошным и жалким. С тех пор как во времена императора Феодосия, в римском сенате, перед лицом богини Победы, спорили за обладание римской империей Юпитер и Христос, и Юпитер проиграл свое дело, памятники древнего высокого вкуса, храмы, статуи богов во всем свете стали постепенно разваливаться и разрушаться; чем более христианской была страна, тем ревностнее разрушались в ней все остатки прежнего культа демонов. Историческое происхождение христианских церквей, их цели были таковы, что использовать и переустраивать древние храмы было невозможно; итак, образцом для них послужили древние форумы, рыночные площади, базилики, и хотя в самых древних христианских церквах, относящихся ко временам Константина, можно видеть благородную простоту, поскольку они отчасти сложены из остатков языческих зданий, отчасти воздвигнуты среди величайших памятников искусства, то все же и эта простота носит уже на себе отпечаток христианства. Без всякого вкуса поставлены рядом друг с другом разные колонны, свезенные отовсюду, а чудо христианского искусства, прекрасная церковь святой Софии в Константинополе, перегружена варварским орнаментом. Сколько бы сокровищ древности ни было нагромождено в этом Вавилоне, греческое искусство, греческая поэзия не могли цвести здесь. Нас пугает та свита, которая еще в X веке должна была повсюду следовать за императором, во время мира и войны, во дворце и во время богослужения, как описывает ее сам «багрянородный» раб ритуала^12*,— начинаешь удивляться, что империя, так устроенная, не пала еще гораздо раньше. Не одно извращенное христианство повинно в этом устройстве целого, ибо с самого начала Византия была блестящим и роскошным государством нищих. Этот город не был Римом, который сам по себе вырос и стал столицей мира—среди тягостей, раздоров и опасностей; новый город существовал за счет Рима и провинций и сразу же был полонен нищими, толпой, которая тянула соки империи, погрязши в праздности и ханжестве, выпрашивая титулы, льстя императору и ожидая от него мило-

^12* ConsUntini Porphyrogeniti «Libri II de cerimoniis Byzantinae». Lips., 1751⁵⁰.

501

стей и благосклонности. Новый город возлежал на груди у роскоши, в самой прекрасной местности, расположенной на границе всех частей света. Из Азии, Персии, Индии, Египта сюда везли те роскошные товары, которыми снабжала Византия весь Северо-Восток. Гавань города всегда заполнена была кораблями всех наций, и даже позже, когда арабы отняли у греческой империи Египет и Азию, торговля целого мира шла через Черное и Каспийское моря,— старые сластолюбцы не могли обходиться без прежней роскоши. Александрия, Смирна, Антиохия, Греция, изобилующая заливами, Средиземное море с его островами, но прежде, всего легкий характер греческой нации — все это по-своему способствовало тому, чтобы столица греческого императора стала средоточием всех пороков и шелепостей; и все, что так шло на пользу древней Греции, сослужило теперь дурную службу Византии.

Но мы и самой малой заслуги не хотим отнять у этой империи, если, яри своем географическом положении и при своем государственном устройстве, она принесла какую-то пользу миру. Долгое время она служила хотя и очень некрепкой, но стеною, сдерживавшей варваров, которые во множестве жили по соседству с Византией, торговали с Византией, состояли на службе императоров, постепенно отвыкали от своей грубости и почувствовали вкус к добронравию и художествам. Так, например, лучший из готских королей, Теодорих, воспитан был в Константинополе; и всем тем добрым, что сделал он для Италии, мы в значительной степени обязаны Восточной империи. Не одному варварскому народу даровал Константинополь семена культуры, письменности и христианскую веру; так, епископ Вульфила переделал для своих готов, живших по берегам Черного моря, греческий алфавит и перевел Новый Завет на готский язык; (русские, болгары и другие славянские народы приняли от Константинополя письменность, веру и нравы, и насколько же более мирно, чем западные их собратья от франков и саксов. Кодекс римских законов, собранных по указанию Юстиниана, каким бы несовершенным и отрывочным он «и был, какие бы злоупотребления ни чинились с ним, остается бессмертным памятником подлинного древнего духа римлян, будучи логикой деятельного человеческого рассудка и эталоном всякого законодательства. И благодеянием для всего образованного мира было то, что греческий язык и литература так долго сохранялись в Восточной империи, пока Западная Европа не созрела для того, чтобы принять их из рук константинопольских беженцев. И если богомольцы и крестоносцы в Средние века встречали на пути своем ко гробу господню город Константинополь, где, после всех нанесенных им обид, они могли набраться новых впечатлений от роскоши, культуры и образа жизни империи, чтобы вернуться с ними в свои пещеры, замки и монастыри, то все это было для Западной Европы словно отдаленным предчувствием иных времен. Венецианцы и генуэзцы научились в Константинополе вести более крупную торговлю, я нужно сказать, что по большей части они разбогатели на развалинах Восточной империи и оттуда перенесли в Европу множество полезных вещей. Шелкопрядство пришло к нам из Персии через Константинополь,

502

и сколь многим обязан Восточной империи папский престол,— а каким противовесом папскому престолу была она, за что благодарит ее Европа!

И наконец, пал этот гордый, роскошный, утопавший в богатстве Вавилон; и все великолепие, и все сокровища его во мгновение ока перешлет к его диким завоевателям. Уже давно Константинополь не мог защищать свои провинции,— так, еще в V веке вся Греция стала добычей Алариха. Время от времени варвары — с Востока, Запада, Севера, Юга — подходят, и все ближе, к Константинополю, а в самом городе бесчинствуют шайки куда худших варваров. Они грабят храмы, сжигают картины и библиотеки; повсеместно империю предают, распродают по кусочкам, а для самых верных слуг не находится у нее лучшей награды, как выкалывать им глаза» отрезать уши и нос или вообще, заживо зарывать их в землю,— ибо, украшенные христианским православием, царят на этом троне жестокость к сластолюбие, и лесть и гордая наглость, неверность и мятеж. История Константинополя, история, которую заполняет медленная смерть,— это устрашающий пример для любого правления кастратов, попов и женщин,, каковы бы ни были тут гордость и богатство, каков бы ни был пышный блеск наук и художеств. И вот перед нами — развалины этого города: самый умный, проницательный народ, какой только жил на земле, стал самым презренным племенем людей — вероломным, невежественным, суе~ верным,— жалкие рабы попов и монахов не способны уж и понять древний-дух Греции. Так кончило первое, самое роскошное государственное христианство, и да никогда впредь не явится оно на земле^13*.