IV .Нравственная и государственная мудрость греков

Нравы греков были столь же различны, сколь различны были по степеням культуры и по целому ряду счастий и несчастий, в которые вверг их случай, сами греческие племена и области с характерным для каждой образом жизни. Так непохожи друг на друга жители Аркадии и Афин, Ионии и Эпира, Спарты и Сибариса, что нет у меня такого искусства, чтобы мог я нарисовать обманчивую картину целого, где все отдельные черты больше противоречили бы друг другу, чем нарисованный Парра-сием^13* образ афинского демоса. Итак, не остается ничего иного, как отметить вехи того пути, по которому пошли в своем развитии нравы греков, и посмотреть, как уживались эти нравы с укладом греческих государств.

Как и у всех народов мира, наиболее древняя культура греков по преимуществу вышла из религии и еще долгое время держалась прежней колеи. Издревле были заведены обычаи и правила, призванные укротить полудикий народ и постепенно воспитать в духе гуманности не знавших культуры людей^14*,— таковы обряды и ритуалы, которые в различных мистериях досуществовали до весьма цивилизованной эпохи: это священные обязанности гостеприимства и защиты несчастных, молящих о помощи, это святость очага, храма, могил, это вера в фурий, мстящих в нескольких поколениях даже за невольное убийство, вера в проклятие, настигающее целую страну, если только кровь убитого не отмщена, это обряды очищения от греха и примирения с богами, это голос оракула, ненарушимость клятвы и т. д. Сколь успешно сыграли свою роль такие обычаи, можно видеть, сравнивая греков с другими нациями, ибо невозможно отрицать, что не что иное, но именно такие обряды подвели греческий народ не только к вратам философии и цивилизации, но и ввели его в самые недра святилища. Один дельфийский оракул,— сколько пользы

^13* «Pinxit Demon Atheniensium argumento quoque ingenioso: volebat namque varium, ira-cundum, iniustum, inconstantem, eundem exorabilem, clementem, misericordem, excelsum, gloriosum, humilem, ferocem fugacemque et omnia pariter ostendere». Plin. hist. nat. I 30, с 5¹⁹.

^14* Heyne de primorum Graeciae legumlatorum institutes ad morum mansuetudinem in opusc. academic, part I, p. 207.

366

принес он грекам! Сколько тиранов и злодеев обличил его божественны» голос, возвестив им судьбу их и отвергнув их; сколько несчастных спас он, сколько советов подал отчаявшимся, сколько благих намерений укрепил своим священным авторитетом, сколько творений искусства и Муз-прославил, сколько нравственных изречений и политических правил освятил! Неуклюжие вирши оракула принесли больше пользы, чем самые гладкие стихи позднейших поэтов, а величайшее влияние в Греции оракул приобрел благодаря тому, что взял под защиту высшее греческое собрание, судей Греции — амфиктионов²⁰ и приговоры их объявил как бы религиозными законами. Суд амфиктионов^15* был только предложен спустя столько веков в качестве единственного средства положить начало вечному миру в Европе, а у греков он уже существовал, и он был у греков близок к престолу бога мудрости и истины, который освящал его своим неземным авторитетом.

Помимо религиозных, сюда же относятся и все те обычаи, которые выросли из обрядов праотцев и сохраняли память о предках в потомстве; они постоянно влияли на нравственное развитие греков. Так, например, разнообразные общественные игры придавали весьма специфическую направленность греческому воспитанию, поскольку физические упражнения составляли основное их содержание, а приобретаемые благодаря им достоинства привлекали к себе внимание целой нации. Ни одна ветвь не приносила лучших плодов, чем веточка маслины, плюща или сосны, что венчала победителей на играх. Благодаря этой веточке юноши становились здоровыми, бодрыми, красивыми; члены тела обретали гибкость, стройность, изящество; она раздувала в их душах искорки любви к славе, даже к славе посмертной, она оттискивала в их душах печать нерушимо твердого стремления жить для общества, на пользу города и всей страны; и, наконец, что наиболее ценно, она закладывала в них вкус к мужскому обществу, к мужской дружбе, вкус, столь выделяющий греков среди всех народов. Женщина в Греции не была той единственной наградой, борьбе за которую посвящал бы всю свою жизнь юноша; и самая прекрасная на свете Елена могла бы воспитать лишь Париса, если бы обладание и наслаждение ею было исключительной целью всей мужской доблести. Женщины и в Греции явили прекрасные образцы добродетели, и все же они оставались лишь второстепенной целью для мужчины; мысли юноши устремлялись к более возвышенным идеалам: узы дружбы, связывавшие юношу с его друзьями или с опытными мужами, увлекали его в такую школу, какой не могла дать им Аспазия. Отсюда во многих государствах Греции любовь между мужчинами, с такой жаждой соревнования, с взаимным обучением, любовь долговечная и жертвенная, любовь, о чувствах, о проявлениях которой мы узнаем из Платона, словно читая роман о людях с другой планеты. Мужские сердца соединялись в любви и дружбе, нередко до гробовой доски: влюбленный преследовал своего любимца своего рода рев-

15* См. Oeuvres p. St-Pierre, т. I²¹, почти во всех его сочинениях.

367

ностью, отыскивая и всякий самый незначительный изъян в нем, а любимец его остерегался взглядов влюбленного словно пламени, очищающего самые сокровенные влечения его души. Для нас слаще всего дружба юных лет, и нет более стойкого чувства, чем любовь к тем, с кем в лучшие годы нашей жизни, когда просыпались спящие в нас силы, мы упражнялись на одном поприще совершенства,— так и грекам было предустановлено поприще гимнасий, сражений и государственного управления, а естественным следствием этого была священная толпа друзей, влюбленных. Я далек от того, чтобы умалчивать о нравственной порче, причиной которой были злоупотребления обычаем, особенно в тех местах, где упражнялись нагие юноши; но, к несчастью, и сами злоупотребления тоже заложены были в характере нации, и непорядки такого рода становились неизбежными вследствии пылкого воображения, почти безумной любви ко всему прекрасному, той любви, в которой видели греки высшее наслаждение богов. Совершаемые втайне, те же пороки возымели бы куда более гибельные последствия,— это показывает нам история всех народов изнеженной культуры, живших в жарких странах. Поэтому пламя, тлевшее в душе, более свободно вырывалось наружу благодаря заведенным обществом обычаям и ритуалам, но оно тут же оказывалось под надзором закона, не дававшего ему разгореться в полную силу и использовавшего это пламя на благо государства, как действенную пружину всех его начинаний.

И последнее. Коль скоро трехсоставная Греция, страна, расположенная в двух частях света, делилась на множество племен и государств, то нравственная культура каждого племени не могла не быть его генетической принадлежностью, а благодаря этому и политические формы и формы цивилизации, возникавшие тут и там, должны были бесконечно разнообразиться,— уже это одно объясняет нам все успехи нравственного воспитания в Греции. Самые легкие узы связывали между собой греческие государства, это был общий язык, религия, оракулы, игры, суд амфикти-онов и т. д., греков связывало общее происхождение, поселения колонистов, наконец, и память о древних, совместно совершенных подвигах, их связывали поэзия и национальная слава,— и никакой деспот не налагал на них тяжких уз, ибо долгое время даже общие опасности счастливо миновали их. Так что все дело сводилось теперь к тому, из какого источника культуры будет черпать каждое племя, какие воды оно отведет к себе. Каждое племя и поступало по обстоятельствам, по потребности, а главное, в соответствии с образом мысли великих людей, которых посылала им пластическая мать-природа. Уже и при греческих царях благородные сыновья древних героев учитывали изменившиеся времена и были теперь столь же полезны своим народам законами, которые давали им, как отцы их — своей достославной храбростью. Не считая первых основателей колоний, среди царей-законодателей особенно выделяется Минос²², в воинственном духе воспитавший обитателей Крита, этого гористого острова, людей весьма воинственных,— Минос послужил образцом и для Ликурга. Минос первый усмирил морских разбойников, Эгейское море стало при нем безопасным для мореплавателей, он был первым основоположником

368

греческих нравов на суше и на море — в самых широких пределах. Что в подобных начинаниях у него было немало единомышленников среди греческих царей, показывает история Афин, Сиракуз и других царств. Но, конечно, активность людей в деле политической цивилизации нравов приняла совсем иной размах, когда большинство греческих царств стало республиками,— это был перелом, одна из самых замечательных революций²³ в истории человечества. Только в Греции и был возможен подобный переворот: тут множество народов и под властью царей сохранили память о своем происхождении, о своей племенной принадлежности. Причем каждый народ видел в себе особое, отдельное государственное образование, которому, как и его предкам-кочевникам, дано полное право политически устраиваться, как ему будет угодно,— ибо ни одно греческое племя не запродано во власть царствующей династии! Но, конечно, перемены еще не означали, что новое правление будет непременно лучше прежнего; вместо царя власть почти повсеместно прибрали к рукам знать и богачи, так что во многих городах усилился беспорядок, а лежавший на народе гнет стал невыносимым; но между тем жребий был брошен, и люди, словно пробудившись от детских снов, учились размышлять о своем политическом строе. Итак, эпоха греческих республик стала первым шагом человеческого духа к зрелости — в деле важном: как людям управлять людьми. Поэтому на все безобразия и промахи, совершенные при существовавших в Греции формах правления, следует смотреть как на опыты юности, которая может учиться и умнеть только на ошибках.

Вскоре среди многих племен, обретших свою свободу, тоже и в колониях, выдвинулись мудрые люди, они стали опекунами народов. Они видели, от каких пороков страдает племя, и задумывались над способами лучшего устройства целого, как построить целое на всеобщих законах и нравах. Конечно, большинство этих древнегреческих мудрецов занимали общественные должности, были предводителями народа, советниками царей, военачальниками, ибо только от таких знатных людей, от аристократов, и могла исходить политическая культура, действенно влиявшая на низкий люд. Даже Ликург, Дракон, Солон принадлежали к первым семействам города, отчасти принадлежали к властям города; в их времена пороки аристократического правления и недовольство народа возросли до крайности; вот почему то лучшее устройство государства, которое было предложено ими, было принято с такой готовностью. Бессмертна слава этих людей: опираясь на доверие народа, они отвергли высшую власть для себя лично, для своих семейств, а все свое знание людей и народов, весь свой труд обратили на общее дело, то есть посвятили его государству как таковому. А если первые опыты государственного устройства и не стали высшими и вечными образцами — не в том дело! Место установленному ими строю — только там, где и осуществлялись эти попытки, да и здесь невольно приходилось примеряться к нравам племени и к глубоко укоренившимся в нем порокам. Ликург не был так связан в своих действиях, как Солон; однако он обратился к слишком древним временам и строил свое государство так, как будто мир весь век будет пребывать в

369

героическом возрасте первоначальной юности. Он устанавливал законы, не дожидаясь результатов, и, быть может, самым чувствительным наказанием для его души было бы увидеть, какие последствия возымели его установления на всем протяжении греческой истории,— последствия, вызванные и злоупотреблениями, и чрезмерной долговечностью его законов; последствия эти касались и его страны и всей Греции в целом. Вред от законов Солона произошел иным путем. Сам Солон уже пережил дух своих законов и заранее предвидел дурные последствия народного правления, и вплоть до последнего вздоха Афин они были очевидны для всех мудрых и лучших граждан его города^16*. Но такова судьба всех человеческих установлений, а в особенности самых трудных, касающихся целых стран и народов. Время и природа переменяют все, но разве жизнь людей не должна переменяться? Приходит новое поколение, а вместе с ним появляется на свет и новый образ мыслей, какими бы патриархальными ни оставались жизненный уклад и воспитание. Новые потребности и новые опасности, рост населения, преимущества побед, множащегося богатства, укрепляющегося понятия чести — все это стучится в дверь, а как вчерашний день может оставаться сегодняшним, ветхий закон — законом вечным? Закона придерживаются, но, видимо, только внешне и, к сожалению, прежде всего в злоупотреблениях, пожертвовать которыми было бы слишком тяжко для людей с их ленью и себялюбием. Такова судьба Ликургов, Солонов, Ромулов, Моисеев; таковы законы, пережившие свой век.

Вот почему так трогательно звучит голос этих законодателей в старости, ибо слышны в нем прежде всего жалобы. Ведь если оии жили долго, то уже переживали свое время. Так звучит голос Моисея, так звучит и голос Солона в нескольких сохранившихся от него поэтических фрагментах, и если исключить изречения морального характера, то почти все размышления греческих мудрецов настроены на печальный тон. Они видели, что законы природы дают мало простора для счастья людей, для их изменчивой судьбы и что собственное поведение людей всюду внесло резкий хаос; вот что было причиной глубокой скорби мудрецов. Они сожалели о быстротечности человеческой жизни, о том, что юность так быстро отцветает, и, в противовес юности, рисовали картину нередко бедной и несчастной, всегда бессильной и презираемой старости. Они печалились о том, что наглые живут счастливо и добродушные терпят несчастья, но они не забывали внушать гражданам своего мира, внушать кротко и трогательно, лучшие средства против зла — житейский ум и здравый рассудок, умеренность страстей и непрестанное усердие, согласие и дружескую верность, постоянство и твердость, почитание богов и любовь к отечеству. И этот скорбный голос кроткой гуманности слышен даже во фрагментах греческой новой ко'медии^17*.

^16* См, «Об афинской республике» Ксенофонта; также см. Платона, Аристотеля и др.

^17* Об этом — в другом месте²⁴.

370

Итак, несмотря на дурные, а иной раз и ужасные последствия, которые вытекали из устройства разных греческих государств для илотов, пеласгов, для колоний, чужестранцев и врагов, мы не можем не оценить по достоинству благородный дух общности, который был жив в Лакедемоне, Афинах, Фивах,— можно думать, в каждом греческом государстве в свое время. Верно сказать, и это вполне очевидно, что дух общности не вырос из отдельных законов, установленных отдельными людьми, и что в каждом сочлене государства он не был жив во все времена и всегда одинаковым образом; но верно и то, что дух этот все же был жив среди греков, и являют его нам и даже самые несправедливые, продиктованные завистью; войны греков, и даже само жестокое угнетение, и даже люди, бессовестно предававшие гражданские добродетели греков. Высшим принципом гражданской доблести все равно остается эпитафия павшим при Фермопилах спартанцам:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли²⁵.

Вспоминая этот принцип, мы, спустя два тысячелетия, можем только пожалеть, что разделяла его на этой земле всего лишь горстка спартанцев, верных жестоким аристократическим законам своей маленькой страны, и что ему никогда еще не удавалось стать началом, определяющим отношение всего человечества к чистым законам человечности. Сам по себе этот принцип — самый возвышенный из всех, какие могут придумать н осуществить люди ради своей свободы и счастья. Нечто подобное представляет собой афинский строй, хотя он и вел к совершенно иной цели. Ведь если просвещение народа во всех вещах, которые наиболее близко затрагивают его, может быть предметом гражданского установления, то Афины бесспорно были самым просвещенным городом в известном нам мире. Ни Париж, ни Лондон, ни Рим, ни Вавилон, ни тем более Мемфис или Иерусалим, Пекин или Бенарес не смогут оспаривать у Афин этого звания. Ведь патриотизм и просвещение — это два полюса, вокруг которых вращается вся нравственная культура человечества, а потому Афины и Спарта навсегда останутся двумя великими памятниками государственного искусства, впервые, по-юношески бодро, упражнявшегося здесь в достижении этих больших целей. Другие греческие государства обычно просто следовали за этими двумя, так что некоторым, которые не желали следовать, афинский или спартанский строй был попросту навязан победителями. А кроме того, философия истории человеческого рода обращает внимание не столько на то, что было на самом деле сделано слабыми руками людей за короткое время на этих двух полюсах Земли, сколько на то, что вытекает из самих принципов для всего человечества. Несмотря на все ошибки, вечно будут славны имена Ликурга и Солона, Мильтиада и Фемистокла, Аристида, Кимона, Фокиона, Эпаминонда, Пелопида, Аге-силая, Агиса, Клеомена, Диона, Тимолеона, тогда как имена столь же великих людей — Алкивиада, Конона, Павсания, Лисандра — всегда будут произносить с упреком и порицанием, как имена людей, подрывавших

371

дух общности или предававших свое отечество. И даже скромная доблесть Сократа вряд ли расцвела бы так в трудах некоторых из его учеников, не будь Афин,— потому что Сократ был просто гражданином Афин, и вся его мудрость была мудростью афинянина, и ее сеял он в своих домашних беседах. Итак, что касается гражданского просвещения, то одному-един-ственному городу — Афинам — мы обязаны самым лучшим и прекрасным во все времена.

Итак, коль скоро о практических добродетелях мы можем сказать сейчас лишь немногое, нам остается уделить некоторое время тем институтам общества, которые и стали возможны лишь благодаря народному правлению, установившемуся в Афинах; эти институты — ораторы и театр. Выступающие на суде ораторы — опасные пружины, особенно, если затрагиваются государственные дела, требующие незамедлительного решения; дурные последствия такого заведения ясно сказались и в самой истории Афин. Но коль скоро существование ораторов предполагает и народ, который будет разбираться во всяком излагаемом в его присутствии деле общественной важности или, по меньшей мере, будет способен усвоить относящиеся к этому делу сведения, то в этом отношении афинский народ, несмотря на все группировки, существовавшие в этом городе, до сих пор остается единственным во всей нашей истории народом,— и далеко до него даже римлянам. Конечно же, не делом самой толпы было выбирать или осуждать полководцев, решать вопросы мира и войны, жизни и смерти, высказываться по поводу государственных дел: однако коль скоро дела эти излагались перед народом, и ради этого ораторы употребляли все свое искусство, то даже и у дикой толпы открывались уши — и она усваивала просвещенный и политический дух разглагольствования, о котором и не слыхивали народы Азии. А вместе с тем и красноречие достигало таких высот, на какие никогда не поднималось, кроме как в Греции и Риме,— оно и не поднимется на такие высоты, если только произнесение речей перед народом не станет средством подлинного просвещения. Итак, цель ораторского искусства была, бесспорно, высока, но только и в Афинах средство значительно уступало цели. То же можно сказать и об афинском театре. Тут играли драмы для народа, сообразные с его интересами, возвышенные, глубокомысленные; вместе с Афинами ушла в прошлое и история этого театра, потому что никогда уже не будет вновь ни этого тесного круга мифов, ни тех же страстей, ни прежних намерений воздействовать на народ,— ничего подобного не повторится при ином политическом строе, среди смешанной толпы людей иной человеческой породы. Итак, не следует прилагать меру абстрактной морали к греческой цивилизации — ни к ее политической истории, ни к ее ораторам и драматическим поэтам, потому что такая мера не лежит в основе всех этих явлений '**. История показывает, что греки, в каждый отдельный момент своего существования, были всем, чем могли быть в данных обстоятельствах,—

18* См. Введемие Джиллиса к переводу речей Лисия и Исократа²⁶, а также сочинения других ораторов и поэтов, которые ценились в Греции.

372

добрыми и дурными. Оратор показывает, какими видел он спорящие стороны, какими представлял их в соответствии с поставленной перед собой целью. И, наконец, театральный поэт переносил в свою пьесу образы седой древности или рисовал их такими, какими хотел их представить, сообразно со своим призванием,— представить вот этим и никаким другим зрителям. Делать выводы о нравственности или безнравственности всего народа — безосновательная затея; однако никто не усомнится в том, что в известные периоды своей истории, в известных городах, греки, если судить по доступному им тогда кругу предметов, были самым умелым, легким и просвещенным народом древнего мира. Из афинских граждан выходили полководцы, ораторы, софисты, судьи, художники, государственные деятели как того требовали воспитание, склонность, выбор и судьба вместе со случаем; нередко в одном греке сочеталось много прекраснейших достоинств доброго и благородного человека.

V. Научные занятия греков

Если навязывать народу чуждый ему идеал науки, невозможно оценить сделанное им по заслугам; как со многими народами Азии, так бывало и с греками; их осыпали упреками и похвалами, часто одинаково несправедливыми. Так, греки и не подозревали о существовании догматических учений о боге и душе; их изыскания в этой области оставались частными мнениями, и такие мнения были дозволены, если только философ соблюдал религиозные обряды своей страны и никакие политические партии не стояли у него на пути. Что касается этих последних, то человеческий дух в Греции, как и повсюду, должен был завоевать для себя простор, завоевать в борьбе, но он в конце концов и завоевал такой простор для своей деятельности.

Греческая мудрость вышла из древних сказаний о богах, из теогонии; тонким духом этой нации сочинено на эту тему удивительно много. Рождение богов, спор стихий, любовь и ненависть живых существ — все эти поэтические создания были развиты разными школами в самых различных направлениях, так что можно было бы сказать, что греки не отстают и от нас,— когда мы сочиняем космогонию, не прибегая к помощи естественной истории. Нет, в известном отношении они были впереди нас, поскольку ум их был более свободен, и никакая заранее заданная гипотеза не определяла им цели. Ведь даже числа Пифагора и других философов — это смелые попытки сочетать знание о вещах с предельно чистым понятием, доступным человеческой душе, с отчетливо мыслимой величиной; но поскольку и естествознание, и математика были тогда еще в детском возрасте, то попытки эти были преждевременны. Подобно системам многих греческих философов, они вызывают наше уважение; каждая из систем была по-своему глубоко продумана и разработана; в основе многих из них лежат истины и наблюдения, которые мы потеряли с тех пор

373

из виду, что отнюдь не пошло на пользу науке. Так, например, детскому возрасту тогдашней философии вполне было сообразно — и, верно, всегда будет сообразно,— что ни один древний философ не мыслил себе бога как некое расположенное вне пределов мира существо, как некую в высшей степени метафизическую монаду, но что все останавливались на понятии мировой души. Жаль только, что мнения самых дерзновенных философов известны нам по пересказам, искажающим их мысль, а не по их собственным сочинениям в связном изложении; но еще больше приходится пожалеть, что мы не любим переноситься в их время, а предпочитаем приспособлять их к нашему образу мысли. У каждой нации есть свой способ видения всеобщих понятий, способ, заложенный в форме выражения, короче говоря, вообще в традиции, а поскольку философия греков выросла из поэм и аллегорий, то эти поэмы и аллегории и придали их абстрактным представлениям своеобразный, очевидный и для самих греков отпечаток. Еще у Платона аллегории — не просто орнамент; образы его — словно классические изречения седой древности, они развивают, более тонко, мотивы древней поэтической традиции.

Но исследовательский дух греков склонялся по преимуществу к человеческой, к моральной философии, потому что таким путем вели их время и весь уклон жизни. Естественная история, физика, математика еще не были в достаточной степени разработаны, даже и в своих фундаментах, а инструменты наших новейших открытий еще не были изобретены. Поэтому все внимание было приковано к природе человека, к его нравам. Таков был тон, который царил в греческой поэзии, в истории и в государственном строе,— каждый должен был знать своих сограждан, каждый — заниматься время от времени общественными делами, чего никоим образом нельзя было избежать; тогда для чувств, для творческих сил человека оставалось больше простора, и даже мимо праздного философа они не проходили совершенно незамеченными, а той чертой, которая господствовала в то время в греческой душе, стремящейся ввысь, было желание управлять людьми или же деятельно творить, будучи живым звеном целого. Нет тогда ничего удивительного в том, что даже философия абстрактного мыслителя вся сводилась к воспитанию нравов и устроению государства, что доказывает пример Пифагора, Платона и даже Аристотеля. Гражданское призвание их состояло не в том, чтобы наводить порядок в государстве; Пифагор никогда не управлял, как Ликург, Солон и другие, он не был архонтом, и философия его в значительной своей части остается спекулятивной, иногда граничит даже с суеверием. Между тем в школе его выросли люди, оказавшие самое значительное влияние на государства Великой Греции, а если бы судьба даровала долговечность союзу его учеников, то союз этот стал бы самой деятельной и по меньшей мере весьма чистой побудительной причиной к совершенствованию мира^19*. Но и этот шаг человека, высоко поднявшегося над своей эпохой, был преж-

^19* См. «Историю наук в Греции я Риме» Мейнерса²⁷; в части I — историю пифагорейского союза.

374

девременен: сибаритствующим городам Великой Греции, их тиранам не угодны были стражи их нравственности, и пифагорейцев убили²⁸.

Часто повторяют преувеличенные, на мой взгляд, похвалы человеколюбивому Сократу, будто бы он первым из всех свел философию с небес на землю и сдружил ее с нравственной жизнью людей; менее всего эта похвала относится к личности Сократа и тесному жизненному кругу его существования²⁹. Уже задолго до Сократа жили мудрецы, философствовавшие деятельно и нравственно, ибо начиная с Орфея это было как раз отличительной чертой греческой культуры. И Пифагор благодаря свое» школе положил гораздо более основательные начала воспитания человеческих нравов,.чем то было возможно для Сократа со всеми его друзьями. Что Сократ не любил отвлеченных материй, объяснялось его сословным положением, кругом знаний, а прежде всего временем и образом жизни. К этому времени исчерпаны были основанные на воображении и не обращавшиеся к естественнонаучному опыту системы, а греческая мудрость стала болтовней и фокусничеством софистов, так что не требовалось большой решимости, чтобы презирать и отбрасывать то, чего уже нельзя было превзойти. Демон³⁰ Сократа, его природная честность и обыденная жизнь горожанина хранили его от ложного блеска софистики. В то же время жизнь поставила перед Сократом подлинную цель человечности, что почти на всех, с кем он общался, возымело самое лучшее действие; но, конечно, для того чтобы могло проявиться подобное влияние, нужны были обстоятельства тогдашнего времени, места и тот круг людей, в котором жил Сократ. В другом месте этот мудрец-горожанин оставался бы просто просвещенным и добродетельным человеком, и мы не услышали бы и его-имени; ибо он не вписал в книгу времен ни нового учения, ни какого-либо нового открытия, а образцом для целого света стал лишь благодаря своему методу рассуждения и образу жизни, благодаря тому моральному облику, который придал он себе и пытался придать другим, но, главное, благодаря тому, как он умер. Нужно было обладать многим, чтобы стать Сократом, и прежде всего нужно было обладать превосходным умением-жить, терпя лишения, нужен был тонкий вкус морально-прекрасного, вкус, который у Сократа возвысился до степени своеобразного инстинкта,— однако не нужно поднимать этого скромного, благородного человека над той сферой, которую определило для него само Провидение. У него было мало вполне достойных его учеников, именно потому что мудрость была как бы частью его домашней утвари, а его великолепный метод в устах учеников вырождался в пустые насмешки и софизмы, когда ироническому вопрошателю недоставало ума и сердца Сократа. И если взять двух самых благородных его учеников, Ксенофонта и Платона, и беспристрастно сопоставить их между собой, то можно увидеть, что Сократ по отношению к ним сыграл лишь роль повивальной бабки — любимое его выражение⁸\— он помог выйти на свет их своеобразному духовному облику; вот почему и сам он так непохож в двух своих изображениях у этих философов. Самое замечательное у Ксенофонта и Платона идет, очевидно, от их собственного образа мысли, и лучшей благодарностью их любимому учителю

375

было то, что они создали его моральный портрет. Конечно, было бы весьма желательно, чтобы дух Сократа через учеников его проник глубже — в законодательство и государственные устройства Греции; однако история свидетельствует о том, что этого не случилось. Жизнь Сократа пришлась на момент величайшего расцвета афинской культуры, но вместе с тем на время величайшей напряженности в отношениях между греческими государствами; и то и другое могло повлечь за собою лишь несчастья и дурные нравы, и весьма скоро они послужили причиной гибели греческой свободы. И от этой гибели не могла спасти Грецию никакая сократовская мудрость, ибо она была слишком чистой и тонкой, чтобы предрешать судьбу народов. Государственный деятель и военачальник Ксенофонт рисует дурное устройство государств, но он не способен изменить его. Платон сочинил идеальную республику, какой не было нигде³² и которой тем более не могло быть при дворе Дионисия³³. Короче говоря, философия Сократа принесла больше пользы человечеству, чем Греции, но это к вящей ее славе.

Совсем иным был ум Аристотеля, самый острый, твердый и сухой, какой когда-либо водил пером. Правда, философия его — не столько философия обычной жизни, сколько философия школьная,— такова она прежде всего в тех сочинениях, которыми располагаем мы, если пользоваться ими так, как всегда пользовались; но тем больше выиграли благодаря «ему чистый разум и наука, потому что в сфере науки и чистого разума Аристотель — словно монарх времен. Не вина Аристотеля, что схоласты обычно набрасывались на его «Метафизику» и этим ограничивались; и все же «Метафизика» невероятным образом отточила человеческий разум. Она предоставила в распоряжение варварских наций инструменты, с помощью которых темные сны фантазии и предания превратились поначалу в изощренные софизмы, а затем постепенно разрушили и самих себя. Но у Аристотеля есть сочинения получше³⁴ «Метафизики», это «Естественная история» и «Физика», «Этика и «Мораль»", «Политика», «Поэтика» и «Риторика», и они во многом только ждут своего удачного применения. Следует сожалеть, что исторические сочинения Аристотеля погибли, а от «Естественной истории» сохранились только фрагменты. Но тому, кто отрицает способность греков к чистой науке, стоит почитать Аристотеля и Евклида — писателей, которые в своей области никогда не будут превзойдены, ибо заслуга Платона и Аристотеля состоит еще и в том, что они пробудили дух естествознания и математики, такой дух, который, отбрасывая всякое морализаторство, обращается к самому значительному и основному и творит для всех времен. Ученики Платона и Аристотеля развивали и астрономию, и ботанику, и анатомию, и другие дисциплины, и сам Аристотель уже одной своей «Естественной историей» заложил фундамент такого здания, которое будут строить не один еще век. В Греции была заложена и основа научного сознания и основа всего прекрасного, но, к сожалению, судьба даровала нам столь немногие из сочинений самых глубоких и основательных мудрецов Греции! Оставшееся—хорошо, но сач мое лучшее, видимо, погибло.

376

Никто не ждет от меня, что я буду рассматривать по отдельности науки — математику, медицину, естествознание и все изящные искусства, называя длинный ряд имен тех, кто послужил опорой для всех грядущих времен, открывая и умножая знания во всевозможных областях. Общеизвестно, что ни Азия, ни Египет не дали нам подлинной формы знания ни в одной из дисциплин и что такой формой мы всецело обязаны греческому духу, всюду вносящему свой тонкий порядок. А поскольку лишь вполне определенная форма познания позволяет умножать и совершенствовать знания во все грядущие времена, то мы обязаны грекам фундаментом почти всех наших наук. Сколько бы чужих идей ни присвоили они себе, тем лучше для нас; довольно того, что они приводили их в порядок и стремились к ясному познанию. Множество греческих школ было в Греции тем же, что множество республик в их государственном организме, это были энергии, стремящиеся к общей цели и соревнующиеся друг с другом; не будь политической раздробленности Греции, и в науках они не сделали бы столь многого. Ионийскую, италийскую и афинскую школы, несмотря на общий язык, разделяли страны и моря; каждая пускала свои корни, а пересаженная и привитая, приносила тем более прекрасные плоды. Ни одному из ранних мудрецов ни государство, ни ученики не платили денег, мудрец думал сам для себя, он открывал новое из любви к науке или из любви к славе. И учил он не детей, а юношей и мужей, нередко мужей, занятых важнейшими государственными делами. Тогда еще не писали книг в расчете на ярмарки ученой книготорговли, но думали тем дольше и тем углубленнее, тем более, что философ, живший в прекрасном климате Греции, живший умеренно, мог мыслить, не заботясь о пропитании, ибо нуждался лишь в самом малом.

Но мы не можем не воздать должное и монархии. Ни одно из так называемых свободных государств Греции не в силах было оказать Аристотелю нужной для создания его «Естественной истории» помощи, а такую помощь дал ему царственный воспитанник³⁶; тем более не могли бы достигнуть таких больших успехов, как в Александрии, науки, требующие значительного времени и больших расходов,— астрономия, математика и другие,— в Александрии о них позаботились Птолемеи. Им, основанным ими учреждениям обязаны мы появлением Евклида, Эратосфена, Аполлония Пергея, Птолемея и других ученых, заложивших основы знаний, основы, на которых и в наши дни зиждется не только все здание учености, но и в известном смысле и все наше мироздание. Значит, есть, видимо, польза и оттого, что вместе с республиками закончился период греческого ораторского искусства и моральной философии: они принесли свои плоды, но духу человечества важно было получить от греческих душ и ростки иных знаний. Поэтому нам нетрудно простить египетской Александрии ее поэтов^20*; плохие поэты возмещены умными людьми, умеющими наблюдать и считать. Поэтом становится каждый сам

^20* Неупе de Genio saeculi Ptolemaeorum in opusc. acad. P. I, p. 76 seq.

377

по себе, а научиться в совершенстве наблюдать можно лишь путем усердных трудов и упражнений.