IV. Чувства и влечения людей повсюду сообразуются с их жизненными условиями и органическим строением, но повсеместно управляют ими мнения и привычки

Самосохранение — та первая цель, ради которой существует живое существо: от пылинки и до Солнца — все стремится остаться тем, что оно есть: ради этого животным внушен инстинкт, ради этого и человеку дан аналог инстинкта — разум. Послушествуя этому закону, нудимый страшным голодом, человек повсюду ищет свое пропитание: он с детских лет, сам не зная зачем и почему, стремится упражнять свои силы, неутомимо движется. Усталый человек не призывает сон, но сон приходит и

обновляет все бытие человека; внутрення жизненная сила помогает и больному, а если не поможет, то все жаждет и вздыхает внутри его. И свою жизнь человек защищает от всего, что враждебно ему, и природа даже если сам он и не знает о том, создала в нем самом, вокруг него все необходимое для того, чтобы поддержать в человеке эти его усилия.

Бывали философы, котоыре видели в роде человеческом этот инстикт самосохранения, а потому причислили людей к кровожадным зверям и естественное состояние человека полагали в состоянии войны каждого против всех¹³. Очевидно, в этом утверждении есть много такого, что нельзя понять буквально. Конечно, когда человек срывает плод с дерева — он грабитель, когда он убивает животное — он убийца, а когда, попирая землю ногой и даже просто вдыхая и выдахая, человек отнимает жизнь у бесчисленного множества живых существ, недоступных его зрению, — он самый жестокий угнетатель, какого только знает Земля. Нежная индийская философия и не ведающая меры философия египтян заходили очень далеко в попытках обратить человека в совершенно безобидное существо, но все усилия были напрасны, стоит только поразмыслить. Мы ведь не можем заглянуть в хаос стихий, и если даже мы не будем есть больших животных, то все равно будем поглощать массу маленьких живых тел —вместе с водой, воздухом, молоком, растениями.

Итак, прочь эти копания в глубинах естества, и сразу же поставим человека среди его братьев и спросим: неужели человек — это дикий зверь по отношению к себе подобным, неужели он не склонен к человеческому общежитию? Если судить по внешним его чертам, то он не дикий зверь, а если заключать по тому, как рождается человек, то он тем более не чуждое общества существо. Человек зачинается в объятьях любви, его питает своей грудью любовь, его воспитывают люди, и он получает от них множество благ, которых не заслужил. Итак, до сих пор он воспитывался в обществе и воспитывался для общества; не будь общества, он не родился бы и не стал человеком. А нелюдимость начинается тогда, когда натура человека притесняется, когда он сталкивается с другими существами; но и тогда человек не составляет исключения а действует согласно великому закону самосохранения, которому покорно все живое. Посмотрим же, какие средства измыслила природа, чтобы и здесь насколько возможно одновременно и удовлетворить и ограничить человека, чтобы тем самым предотвратить войну всех против вся¹⁴.

1. Человек — существо, наиболее сложно и искусно построенное а потому и нет другой такой разновидности живых существ где бы наблюдалось подобное разнообразие генетических характеров Слепой инстинкт, который увлекает за собой все живое существо, чужд человеку с его тонким сложением, а лучи мыслей и желаний, напротив того, разбегаются среди рода человеческого во всех направлениях, как нигде больше.

Итак, если судить по самой природе человека, то он не должен сталкиваться с другими так, как прочие существа, потому что человеческая природа разделена и, так сказать, разъединена на бесконечное множество задатков, чувств, влечении. Безразличное для одного притягивает другого: у каж-

дого свой особый мир наслаждений, как бы творение, созданное для него одного.

2. Этому расходящемуся по своим интересам и желаниям роду людей природа предоставила огромное пространство — всю изобильную и широкую землю, с ее различными климатами, областями, формами существования: на ней люди могли разойтись во все стороны. Здесь протянулись цепочки гор, там — реки, там пролегли пустыни, — все это должно было разделить людей; охотникам огдан был бескрайний лес, рыбакам — бескрайнее море, пастухам — бескрайняя равнина. Значит, не вина природы, если птицу обмануло искусство птицелова, если она залетела в сеть, где множество птиц отнимает друг у друга пищу, выклевывает друг другу глаза и отравляет самое дыхание, — ведь природа населила птицами поднебесье, а не сеть птицелова. Взгляните, как мирно живут между собой немирные племена дикарей! Тут никто не завидует друг другу, каждый добывает себе пропитание и наслаждается добытым в тишине и покое. Если злобный, противоестественный характер согнанных на узком пространстве людей, конкурирующих между собою ремесленников, художников, вечно спорящих политиков, завистливых ученых объявить всеобщей принадлежностью человеческого рода, правда истории будет нарушена: большая часть живущих на Земле людей и не подозревает об этих бередящих остриях и кровоточащих ранах, — люди живут на воле, а не в отравленном воздухе городов. Кто считает, что закон необходим, потому что в противном случае люди будут нарушать его, тот предпосылает то, что должен был доказать. Не запирайте людей в тесных каморках, и вам не придется тратить силы, навевая на них свежий ветерок. Не доводите людей до бешенства своим изощренным искусством, и вам не придется изощряться, связывая их по рукам и ногам.

3. И то время, которое люди должны были проводить вместе, природа как только могла сокращала. Человека нужно долго воспитывать, но и потом он еще очень слаб; он — вроде ребенка, который сердится и забывает, из-за чего сердился, который бывает недоволен, но не раздувает своего недовольства. Человек взрослеет, и в нем просыпается влечение, и он уходит из дома отца своего. В этом влечении — сама природа: она его изгоняет, чтобы он строил свое гнездо.

Но вместе с кем строит он гнездо? Тоже с человеком, который и похож и непохож на него; и самые страсти их проявляются настолько по-разному, насколько это полезно для конечной цели — их соединения. Натура женщины совсем иная, чем у мужчины, — она иначе чувствует, иначе поступает. О жалкий, чья жена соперничает с ним или превосходит его в мужестве и доблести! Лишь творя добро, лишь уступая, может она править мужем, и тогда яблоко раздора вновь станет яблоком любви.

Больше я ничего не скажу об истории разобщения человеческого рода, — основа заложена, возникают новые семьи, новые дома, возникают затем и новые общества, законы, нравы и даже языки. О чем говорят эти многоразличные, нередко неизбежные наречия, число которых на нашей Земле невозможно, подсчитать, те, что существуют рядом друг с другом

и нередко на самом малом друг от друга расстоянни? Они указывают на то, что матерь рода человеческого, расселявшая людей по всей Земле, беспокоилась не о том, чтобы поместить их на тесном пространстве, а о том, чтобы рассадить на воле. Насколько возможно, одно дерево не должно отимать воздух у другого, так чтобы это второе превращалось в карлика или сгибалось, как увечный, ради глотка свежего воздуха. Каждое дерево пусть найдет место для себя, — там, послушное собственному влечению, пусть вознесется оно к небесам и широко раскинет свою крону.

Итак, не война, а мир — вот естественное состояние человеческого рода, когда ничто не стесняет, не сдавливает его; ибо война — это состояние нужды, а не изначального наслаждения жизнью. У природы война бывает печальным средством, которого и сама матерь всех вещей не могла избежать, — зато она применяла это средство для более высоких, далеко идущих, многообразных целей.

Поэтому, прежде чем говорить о ненависти и скорби, поговорим о любви и радости. Царство любви — повсюду на Земле, и везде любовь предстает в особом, непохожем виде.

Когда цветок вырос, как положено ему, он расцветает, — итак, время, когда приходит ему пора цвести, определяется ростом, а рост — солнечным теплом, которое гонит цветок в рост. А раньше или позже зацветает человек, тоже зависит от климата — от всего, что относится к климату. На удивление различаются на нашей маленькой Земле сроки возмужания — в зависимости от страны и образа жизни. В Персии выходят замуж на восьмом и рожают на девятом году; а в древней Германии выходили замуж на тридцатом году, а до этого и не думали о любви.

Всякому ясно, что эти различия должны во всем изменять взаимоотношения полов. Восточная женщина, выходя замуж, остается ребенком, она рано расцветает и быстро вянет; мужчина, более взрослый и опытный, обращается с ней как с ребенком или цветком. Но коль скоро прелести, вызывающие физическое влечение полов друг к другу, в этих теплых странах развиваются раньше и пышнее, — что же более естественного было для мужчины, как не злоупотребить преимуществами своего пола и не собрать вокруг себя целый цветник этих быстро увядающих создании. Для рода человеческого этот сделанный мужчиной шаг повлек за собой значительные последствия. Ревность заперла женщин в гареме, и развитие их уже не могло поспеть за развитием мужчин, но мало этого — женщину с детских лет воспитывали для того, чтобы она жила в гареме, в обществе других женщин, уже на втором году девочек нередко продавали их будущему мужу, — что же могло воспоследовать отсюда, если не извращение: общение мужчины, устройства дома, воспитание детей и даже само деторождение зависели от ложного основания, на котором стояло все.

Уже давно доказано, что слишком ранние браки женщин и чрезмерная половая возбудимость мужчин не полезны ни для здоровья потомства, ни для плодовитости рода; если верить сообщениям путешст-

венников, то кажется весьма вероятным, что во многих таких областях девочек рождается больше, чем мальчиков, а это может быть и последствием полигамии и в то же время постоянной ее причиной. И, разумеется. это не единственный случай, когда искусство и чрезмерно возбужденное чувство предающегося роскоши человека сбили с пути самою природу, — ведь природа обычно, в среднем, производит на свет одинаковое число девочек и мальчиков. Но если женщина — самый нежный побег среди всех растении нашей Земли, если любовь — самое могучее движущее средство во всем сотворенном мире, то изменившееся отношение к женщине не могло не стать той первой критической точкой в истории человеческого рода, точкой, от которой разошлись затем в разные концы пути племен и народов. Женщина повсюду была яблоком раздора для человеческих страстей и желаний, а по природе своей она была первым непрочным камнем здания человеческого рода.

Отправимся вместе с Куком в его последнее путешествие. Куку показалось, что все женщины на островах Общества и на некоторых других посвящены культу Цитеры, потому что они были готовы отдаться за иголку, за пустяковое украшение, за красивое перышко, и даже мужчина был готов продать женщину за любой пустяк, который ему захотелось приобрести, — но вместе с климатом, с характером островитян сцена меняется. У тех народов, где мужчины держат в руках свою секиру, женщина живет под защитой дома, более скрытно, нравы здесь более суровы, и женщина более закалена, ни красота ее, ни уродливость не явлены целому свету. Ничто не позволяет различить характер мужчины или целого племени так, как обращение с женщиной. Если народы ведут тяжкий образ жизни, то женщины у них обычно превращены в домашних животных и на них взвалено ведение всего хозяйства; мужчине казалось, что если он совершил в своей жизни хотя бы один смелый поступок, перенес хотя бы одну опасность и вел себя дерзко и смело, то это уже освобождает его от бремени мелких дел,— все дела предоставлены женщинам. Вот почему женщины почти у всех дикарских племен — в зависимом положении, даже сыновья, взрослея, пренебрегают своими матерями. Сначала их воспитывали, учили преодолевать опасности, часто напоминали о преимуществах мужчин, и вот суровое, грубое настроение воина, труженика заняло место более нежных чувств. Пренебрежительное отношение к женщине распространено у всех некультурных народов — от Гренландии и до страны готтентотов, но у каждого народа оно проявляется по-своему. Даже в рабстве женщина-негритянка — ниже негра, и самый жалкий кариб представляется себе царьком в собственном доме.

Но кажется, что не только слабость женщины подчинила ее воле мужчины, — этому же способствовали большая возбудимость, хитрость, как и вообще непостоянство души. Восточному человеку кажется, что в Европе, этом царстве женщин, ничем не ограничиваемая свобода женщины непременно должна вести к опасностям для мужчины, — вся их страна потеряет покой, думают они, если не ограничивать женщин — этих переменчивых, хитрых, способных на все существ. Многие жестокие обряды объясняют

очень просто — будто бы женщины своим поведением заслужили некогда такой тиранический закон и вынудили мужчин поступать с ними так — ради собственной безопасности и покоя. Так толкуют в Индии бесчеловечный обычай сжигать женщин вместе с их мужьями, — не будь этого страшного средства, и жизнь мужчины подвергалась бы бесконечным опасностям, теперь же жену приносят в жертву, когда умирает муж; но когда читаешь о похотливости и изобретательности южных женщин, о колдовских чарах индийских танцовщиц, о коварных поисках гарема в Турции или Персии, то начинаешь даже верить во все такие страхи. Дело в том, что мужчины не было в состоянии уберечь от случайной искры легкий трут, который насобирали они, ведя роскошный образ жизни, но они были слишком ленивы, чтобы распутать глубок тонких женских способностей и задатков и дать им лучшее применение, — будучи изнеженными варварами, они варварскими средствами добивались покоая для себя и силою подавляли тех, чью хитрость не могли превозмочь рассудком.

Прочитайте, что пишут о женщине люди Востока и греки, и станет ясно, как понять странную и огорчительную судьбу женщин в большинстве жарких стран. Впрочем, по сути дела во всем повинны были мужчины, тупая жестокость которых неумело ограничивала, но совсем не гасила очаг зла; это показывает и история культуры, уравнявшая постепенно в правах с мужчиной разумно воспитанную женщину, показывает даже и пример разумных народов, еще лишенных утонченной культуры. В древности немец, живший в чащах и лесах, все же умел ценить благородство женщины и наслаждался прекраснейшими свойствами характера, присущими женщине, — ее умом, верностью, мужеством, целомудрием; конечно, ему помогали в этом и климат, и генетический характер, и весь образ жизни. Немец со своей женой росли, как дубы, медленно, прочно, несокрушимо — не было соблазнов на немецкой земле, а весь привычный жизненный уклад, вся жизненная нужда воспитывали и в мужчинах, и в женщинах стремление к добродетели. Дочь Германии, вспомни славу твоих прародительниц, узри в них пример для подражания; мало народов на Земле. в которых истории приходится хвалить то, что превозносит она в германцах, — и мало народов, где бы мужчина так ценил добродетель женщины, как в древнейшей Германии. У большинства народов женщины — рабыни; у немцев был такой же строй, но для них матери твои были подругами и советчицами, таковы и теперь еще благородные немецкие женщины.

Обратимся же к добродетелям женщин, о которых рассказывает нам история. Даже и среди диких народов женщина отличается от мужчины тем, что она мягче и нежнее, любит украшать себя, любит красоту; эти качества заметны даже и тогда, когда народу приходится бороться с климатом и горькой нуждою.

Повсюда женщина стремится украшать себя, если у нее и нет почти украшений; даже и в самой суровой стране животворящая земля родит хоть нескольких мелких цветочков — у них нет запаха но они — вестники того, что способна порождать природа в другом климате.

Чистоплотность — тоже добродетель жещины; природа и желание по-

нравиться заставляют женщину блюсти чистоту. Способы, с помощью которых все здоровые народы боролись с болезнями женщин, нередко чрезмерно жестокие законы и ритуалы, с помощью которых эти болезни особо выделялись и искоренялись, могут устыдить и самые культурные нации. Получается, что древние народы не знали и что некультурные народы до сих пор не знают большей части тех слабостей, которые у нас, в наше время, оказываются одновременно и следствием и причиной глубокого падения, передаваемого больными организмами живущих в роскоши жен-шин из поколения в поколение.

Еще большей похвалы заслуживает та кроткая терпеливость, та неутомимая деятельность, которой отличается слабый пол на всей Земле, если только культура не приводит его к извращениям. Терпеливо несет женщина иго. возложенное на нее грубой мужской силой, бездеятельной и ленивой жизнью мужчин, наконец, и распущенностью предков, это иго — унаследованный обычай; величайшие образцы долготерпения мы находим даже у самых жалких народов. Взрослую дочь некоторым народам приходится силой заставлять вступать в брак, она убегает прочь, она скрывается в пустыне, она со слезами на глазах берет в руки венок невесты; этот венок — последний цвет ее вольной и бездумно проведенной молодости. Свадебные песни у таких народов ободряют, утешают и даже оплакивают невесту^14*; нам это смешно, потому что мы не чувствуем всей невинности, всей правды этих песен. Невеста нежно прощается со всем, что дорого было ей в юности, словно покойница, оставляет она дом своих родителей, называется новым именем и становится собственностью чужого человека, который, быть может, будет жестоко тиранить ее. Самое бесценное, что есть у человека, должна она принести ему в жертву, она уже не владеет ни самой собою, ни свободой, ни волей, быть может, и здоровье, и жизнь отнимет он у нее; и все это вынуждена отдать она за те наслаждения, которых не знает еще девственница, которые утонут, быть может, в море бед и несчастий. Прекрасно, что природа наделила и украсила сердце женщины несказанно нежным и сильным чувством, позволяющим ей понять все личные достоинства мужчины. И всю резкость мужа скрашивает это чувство: она испытывает сладкий восторг перед всем благородным, мужественным, высоким, необычным, что замечает она в муже; рассказ о мужественных подвигах и деяниях вызывает ее участие и возвышает ее душу, такие рассказы скрашивают, когда наступает вечер, все обременительные тяготы дня, женщина гордится тем, что принадлежит такому мужу, если уж ей на роду написано было принадлежать мужчине. Романтическая любовь, присущая женщине с ее характером, это благодать природы, она проливает бальзам на душу женщины, служит наградой для мужчины, вдохновляет его,— прекраснейшей наградой для юноши всегда было принять венок из рук юной девы.

Но вот сладкая материнская любовь, которой наделила природа женщину; она, можно сказать, не зависит от холодного ума и далека от

14* См. «Народные песни»¹⁵, т. I. с. 33; т. II. с. 96—98 и 104.

корыстного желания награды. Не потому любит мать свое дитя, что оно заслуживает любви, а потому что дитя — это живая часть ее существа, дитя ее сердца, отпечаток ее природы. Потому горе ребенка переворачивает все нутро ей, и сердце бьется сильнее, когда она видит счастье ребенка, и кровь ее течет покойнее, когда дитя пьет молоко ее сосцов, а потому не отрывается еще от нее, всем существом своим привязано к ней. И такое материнское чувство присуще всем неиспорченным народам земли; климат все меняет, но этого изменить он не в силах; и только царящие в обществе порядки — порча и извращение — способны все переменить: порок покажется слаще нежных мук материнской любви. Гренландка кормит сына грудью два и три года — в природе нет пригодной для ребенка пищи; терпеливо и кротко сносит она все проявления пробуждающегося мужского нрава. Негритянка — сильнее мужчины, когда лесное чудовище нападает на ее дитя; поражаясь и изумляясь, читаешь рассказы о материнском мужестве, о презрении самой смерти. А если смерть отнимает у нежной матери, которую называем мы дикаркой, утешение и заботу всей ее жизни, то, что делает всю жизнь ее осмысленной,— прочитайте в книге Карвера^15* жалобу надовесской женщины¹⁶, потерявшей мужа и четырехлетнего сына, — тогда чувство, что захватывает всю ее душу, не поддается описанию. Каких же чувств подлинной женской гуманности недостает этим народам, если даже горькая нужда, ложное понимание чести и унаследованный грубый нрав иной раз и способны сбить их с правильного пути? Не только в зародыше видим мы у них чувство благородного и высокого, нет, оно развито, развито настолько, насколько допускают то образ жизни, климат, традиция и своеобычный нрав народа.

* * *

Но если все это так, мужчина не отстанет от женщины, и есть ли на свете такая доблесть, которая не расцвела хотя бы в одном уголке Земли? Первая доблесть мужчины — это мужество, с которым стремится он воцарить на Земле и наслаждаться жизнью—не лениво, но вольно и щедро; доблесть эта развилась многообразно и почти всюду, потому что нужда учила ее, а страна и обычаи вели своими путями. Мужчина стремился к славе, и ради славы готов был переносить опасности, победить опасность значило обрести самое драгоценное сокровище жизни. Это настроение от отца переходило к сыну, раннее воспитание усиливало его, и, спустя несколько поколений, оно становилось наследственной чертой народа. Для прирожденного охотника зов рога, лай собаки — нечто такое, что другой не может себе и представить; впечатления детства играют тут свою роль, а нередко даже облик охотника и ум охотника переходит из поколения в поколение. Так и всякий образ жизни вольного народа. Песни народа — лучшие свидетельства чувств, влечений, желаний народа, из песен мы уз-

^l5* См. «Путешествия» Карвера, с. 388 сл.

наем, как видит народ действительность, в песнях мы из уст самого народа слышим подлинный комментарий к образу его мыслей и чувств^16*. Даже обряды, поговорки, мудрые речения говорят меньше чем песни, но еще больше скажут нам характерные для народа сновидения, если бы у нас были примеры их снов и путешественники записывали их. В игре и во сне человек вполне бывает самим собою, прежде всего — во сне.

Вторая добродетель мужчины — любовь к детям, и выражается она лучше всего в мужественном воспитании, которое дает он им. Отец рано приучает сына вести тот же образ жизни, что и он сам он учит его всему, что умеет делать сам, любит в нем самого себя, потому что сам он, отец, состарится и умрет раньше сына. Чувство это — основа чести рода и доблести рода на всей Земле; воспитание превращается в дело всего об щества, более того—в дело вечности; чувство это наследует все преимущества и все предрассудки родов и племен людей. Вот почему все племена, все народы радуются, когда сын становится мужчиной и берет в руки орудия труда, оружие своего отца: вот почему так скорбит отец, когда смерть кладет конец его высоким надеждам. Прочитайте, как скорбит гренландец, когда умирает его сын^17*, как оплакивает Оссиан своего сына Оскара, — и вы почувствуете раны отцовского сердца, прекраснейшие раны, какими ранена бывает грудь мужчины.

Благодарная любовь сына лишь незначительно возмещает любовь, которая влечет к сыну отца, но и это отвечает намерениям природы. Сын становится отцом, и сердце его изливается на сыновей, — полноводный поток течет вниз, не вверх, и только так сохраняется в целости цепь растущих и обновляющихся родов. Итак, нельзя видеть противоестественность в том. что преследуемые голодом народы предпочитают ребенка отцу, отжившему свой век, и даже ускоряют смерть престарелых, как рассказывают нам. В этом последнем — не ненависть, а печальная нужда, можно даже сказать — хладнокровная благожелательность, потому что ведь они не могут ни прокормить, ни взять с собой стариков, а потому предпочитают дружеской рукой немучительно положить конец их жизни, а не оставлять их на съедение диким зверям. Не может ли быть так в тяжкую минуту, что друг, глубоко страдая, нанесет смертельную рану своему другу и совершит тем благодеяние, которое не совершить было иначе, потому что не спасти было жизнь друга? Но песни народов, войны народов, легенды и сказания народов, а прежде всего образ жизни народов, передающийся из поколения в поколение, говорит нам о том, что слава отцов не умирает в душе рода, что она непрестанно и деятельно творит в них и что отцы племени пользуются вечным уважением и почитанием племени.

Наконец, совместно пережитые опасности пробуждают в людях мужество, таковы благороднейшие узы, которые связывают мужчин, это узы дружбы — третья доблесть мужчины. Когда образ жизни, условия

16* См. «Народные песни» в целом и, в частности, северные песни — т. I. с. 166, 175, 177, 242, 247; т. II. с. 210, 245.

17* «Народные песня», т. II. с. 128.

страны заставляют мужчин заняться общим делом, появляются героические души, и они заключают между собой вечный союз любви — в жизни и после смерти. Такова была дружба греческих героев, которая будет славна в веках; такими были превозносимые всеми скифы, такие герои и теперь живут среди народов,— среди тех, что любят охоту, войны, странствия ло лесам и пустыням, вообще всякого рода приключения. У земледельца — соседи, у ремесленника — мастера его цеха, к которым он благоволит н которым, может быть, завидует; и, наконец, ростовщик, ученый, княжеский слуга — как далеки от той дружбы, когда друг сам выбирает себе друга, от дружбы деятельной, верной, проверенной, от дружбы, о которой знает странник, пленник, раб, связанный одной цепью с другим рабом. В тяжелые времена в странах, терпящих бедствия, нужду, друзья находят друг друга; друг, умирая, умоляет друга отомстить за его смерть, он радуется тому, что встретится с другом за гробовой доской. Душа друга пламенеет, пока он не примирит тень покойного, не освободит из плена живого, пока не поможет другу в битве, не разделит с ним славу. Небольшое племя, род людей—это не что иное, как союз, как хор связанных узами крови друзей, от других родов отделяет их ненависть и сама любовь. Таковы арабские племена, многие татарские роды и большинство туземных американских племен. Самые кровопролитные междоусобные войны, которые вели такие племена, начались с самых благородных человеческих чувств, хотя и стали позором человечества, — это были чувства оскорбленной чести рода, чувства обиженной, задетой дружбы.

В дальнейшие рассуждения, в рассмотрение различных форм правления, какие существуют на Земле, в обсуждение характеров государей и государынь я пока не буду входить. Ведь до сих пор, на основании указанных у нас причин, невозможно объяснить, почему один-единственный человек царит над тысячами своих братьев по праву рождения, почему, не связанный договором и ничем не ограничиваемый, он может повелевать ими, как ему заблагорассудится, почему, не беря на себя ни малейшей ответственности, он тысячами может отправлять их на верную смерть, почему, никому не давая отчета, может он растрачивать сокровища государственной казны, почему, растратив казну, он самыми тяжкими налогами может облагать беднейший люд, — как сказано, все это мы не можем еще объяснить, и тем более из первоначальных замыслов природы отнюдь не вытекает, почему народ мужественный и смелый, почему тысячи благородных женщин и мужчин должны иной раз целовать туфлю слабосильного тирана, почему должны боготворить они скипетр, которым безумствующий побивает их, какой бог, какой бес внушил им мысль предоставлять на усмотрение одного-единственного человека и разум, и силы, и нередко самую жизнь, и все права человечества и считать высшей радостью и благодеянием для себя, если один деспот породит другого деспота; поскольку все такие вещи при первом взгляде на них кажутся самой запутанной загадкой человечества, а большая часть людей на Земле, к счастью или к несчастью для себя, не знакомы с такими формами правления то мы и не можем причислить их к первым, необходимым, всеобщим и

естественным законам человечества. Муж и жена, отец и сын, друг и враг — все эти слова подразумевают определенные отношения, существующие между людьми; но вождь, царь, король, наследный законодатель и судья, господин и управитель, поступающий по своему усмотрению и произволу, все решающий за себя и за своих даже не родившихся еще наследников. — все эти понятия должны быть разработаны совсем иначе, И мы сейчас не можем разработать их надлежащим образом. Довольно того, что мы рассмотрели землю — эту оранжерею естественных чувств и способностей, искусств и умений, душевных сил и добродетелей, в довольно большом разнообразии их; теперь же нам предстоит рассудить, может ли человек основывать на них свое счастье, способен ли он к счастью и далее — есть ли мера человеческого счастья и в чем она заключена.