III. Крестовые походы и их последствия

Паломники и папы долго оплакивали бедственное положение христиан в Иерусалиме; возвещали близкий конец мира, а Григорий VII утверждал, что пятьдесят тысяч человек готовы уже двинуться в поход ко гробу господню, если он сам пойдет впереди них. Наконец одному пикардийцу, Петру Отшельнику, удалось, сговорившись с Симеоном, патриархом Иерусалимским, убедить папу Урбана II перейти от слов к делу. Было созвано два собора, и на втором папа произнес речь, выслушав которую, народ, как один, яростно завопил: «Того хочет бог!» Итак, тьма народу была отмечена красным крестом на правом плече; во всех пределах римского христианства стали проповедовать священный крестовый поход, а его участникам даровали немало свобод. Не спрашиваясь у своего господина, они могли продавать или отдавать в залог свои земли (духовенству, принимая во внимание бенефиции, эта привилегия была дана на три года), и личность, и имущество крестоносца поступало под защиту и покровительство церкви, на них распространялась церковная юрисдикция, крестоносцы пользовались правами духовных лиц; на время Священной войны они были освобождены от всех налогов и податей, от уплаты долгов и процентов, получили отпущение всех грехов. Собралось неимоверное множество благочестивых, неистовых, легкомысленных, беспокойных, развратных, мечтательных, обманутых людей всех классов и сословий, даже обоих полов, был произведен смотр воинства и Петр Отшельник зашагал впереди трехсоттысячной толпы, босой, в длинном монашеском капюшоне. Он не мог сдерживать людей, и они грабили всюду, куда приходили; венгры и болгары собрались и прогнали их в леса; в Константинополь Петр пришел с тридцатью тысячами, в самом печальном виде. За ним. следовал священник Готтшальк с пятнадцатью и граф Эмих с двумястами тысячами человек. Священный поход начался с кровавого погрома иудеев, которых убито было в нескольких рейнских городах около двенадцати тысяч; в Венгрии их рубили или топили. Первая распутная толпа во главе с отшельником, усиленная итальянцами, была переправлена в Азию, начался голод, и всех крестоносцев, несомненно, поубивали бы турки, если бы не прибыл, наконец, Готтфрид Бульонский с регулярным войском и цветом европейского рыцарства. У Халкедона был произведен смотр войска— пятьсот тысяч пеших, сто тридцать тысяч конных составляли его; с невероятным риском, с великим трудом были заняты Никея, Таре, Александрия, Эдесса, Антиохия и, наконец, был взят Иерусалим, Готтфрида Бульонского единодушно избрали королем. Брат его Балдуин стал графом в Эдессе, Боэмонд, принц Тарентский,— князем Антиохийским, Раймонд, граф Тулузский,— графом Триполитанским, а кроме них в этом походе прославились все те герои, которые воспеты в бессмертной поэме Тассо. Меж тем одна беда за другой сыпалась на голову крестоносцев, маленькая империя должна была обороняться против целых туч турок с

591

Востока, против арабов со стороны Египта — и оборонялась с непостижимым мужеством и дерзновенностью. Но прежние герои умерли, королевство Иерусалимское оказалось под опекой, князья и рыцари рассорилисо между собой, в Египте власть захватили мамелюки, и смелый, благородный Саладин все больше и больше теснил вероломных и испорченных христиан, в конце концов захватил Иерусалим и уничтожил крошечное королевство, которое вело призрачное существование и еще не успело отпраздновать свой столетний юбилей.

Все походы, которые когда-либо предпринимались с целью захватить Иерусалим, были с тех пор безуспешны, а маленькие княжества перестали существовать еще раньше или испытали судьбу Иерусалима. Эдесса только пятьдесят лет была в руках христиан, и спасти ее не мог устрашающий по своей грандиозности второй крестовый поход, в котором участвовало двести тысяч человек и который в ответ на боевой клич, брошенный святым Бернардом, предпринят был императором Конрадом III и французским королем Людовиком VII.

В третий крестовый поход против Саладина отправились три могучих державы — император Фридрих I, король французский Филипп Август и английский король Ричард Львиное Сердце; первый утонул в реке, а сын его умер, двое других, завидуя чужой славе,— особенно франк завидовал бритту,— не смогли завоевать ничего, кроме Акры. Забыв о данном слове, Филипп Август вернулся на родину, а Ричард Львиное Сердце, который не мог в одиночку противостоять могущественному Саладину, вынужден был, против воли, последовать за ним. А возвращаясь на родину в одежде пилигрима, он имел несчастье быть задержанным в Германии герцогом Леопольдом Австрийским, который, помня о якобы нанесенном ему под Акрой оскорблении, подло предал Ричарда императору Генриху VI; этот же, поступив еще более подло, целых четыре года продержал английского короля в строгом заключении, пока Ричард не откупился ста тысячами марками серебра; весь мир был возмущен столь низким, противным рыцарским обычаям поведением императора.

В четвертом крестовом походе французы, немцы и венецианцы под предводительством графа Монферратского так и не дошли до Палестины: своекорыстные, мстительные венецианцы направляли путь крестоносцев, они захватили Зару и подплыли к стенам Константинополя; началась осада императорской столицы — император бежал, Балдуин, граф Фландрский, стал латинским королем Константинополя, империю и добычу делят между собой победители и самую богатую долю награбленного — владения на Адриатическом, Черном и Греческом морях — получают венецианцы. Во главе похода становится король Кандийский, продавший свой собственный остров жадным до добычи союзникам; вместо земель по ту сторону Босфора он получает королевство Фессалоникийское. Появляются княжество Ахейское, герцогство Афинское, где управляются французские бароны, венецианская знать приобретает герцогство Наксес, Негропонт; появляются на свет божий пфальцграф Зантийский и Кефалоникийский, как свалившаяся с неба добыча греческая империя распродается с молотка. Зато

592

потомки греческого императорского дома основывают империю в Никее, основывают герцогство Трапезунтское, которое тоже именуется впоследствии империей, основывают деспотию в Эпире и ее впоследствии тоже называют империей. Поскольку новым латинским императорам Константинополя осталось так мало земли, то эта слабая, всеми презираемая империя едва просуществовала полвека; никейские императоры вновь завладели древней столицей, а в конце концов все эти фантастическим способом приобретавшиеся владения оказываются в руках у турок.

Пятый крестовый поход, которым руководили немцы и венгры, был совсем маломощным. Три короля — венгерский, кипрский и иерусалимский (по названию) — окружили вместе с гроссмейстерами рыцарских орденов гору Фавор — враг окружен, победа в руках, — но нет, раздоры и зависть отнимают победу, и недовольные крестоносцы возвращаются восвояси.

Император Фридрих II, которого не оставляет в покое папская курия, направляет в Палестину флот, идут переговоры о выгодном перемирии, папский легат мешает его заключению, а когда император против своей воли берет на себя руководство военными действиями, папа делает неразумный шаг, отлучает его от церкви, вероломно нападает на владения императора, пока того нет в Европе, и заведомо обрекает поход на неудачу. Император заключает перемирие с багдадским султаном, который уступает Палестину и Иерусалим, но гроб господень остается в руках сарацин в виде вольного пристанища для всякого паломника.

Но и такое двоевластие продолжается в Иерусалиме только пятнадцать неполных лет, и святой Людовик, предпринявший седьмой, самый несчастливый крестовый поход, не может спасти положения. Сам король вместе с войском попадает в Египте в руки неприятеля, он вынужден заплатить за себя огромный выкуп, позднее он погибает во время другого столь же бесполезного и неудачного похода против мавров в Тунисе. Печальный пример его наконец подавил в людях неразумное влечение — устраивать священные военные походы в Палестину, и последние места, которые оставались еще в руках христиан,— Тир, Акра, Антиохия, Триполи — постепенно перешли к мамелюкам. Так всему безумию пришел конец; стоило оно Европе несказанно дорого, потеряно было много человеческих жизней и средств, а каков успех^7*?

Обычно так много благих последствий относят на счет крестовых походов, что если разделять такое мнение, то пришлось бы пожелать, чтобы хотя бы раз в пятьсот лет наш материк охватывала подобная лихорадка, потрясающая и возбуждающая все члены тела; однако, если присмотреться лучше, то окажется, что большинство последствий, на какие обычно указывают, происходит не от крестовых походов,— по крайней мере, не от них одних, но что среди множества толчков, которые испытала в те времена Европа, крестовые походы в лучшем случае были каким-то

^7* Мне не пришлось читать трактаты о последствиях крестовых походов, получившие награды ученых обществ, и свой взгляд я излагаю независимо от них⁷.

593

второстепенным, побочным ударом, который что-то и мог ускорить в развитии Европы, но в целом произвел дурное воздействие и, главное, был совершенно излишен для европейцев и их умственных сил. Выдумывать, будто семь совершенно разных походов, предпринятых на протяжении двухсот лет из самых разных стран, по самым различным побуждениям, составляют главный источник исторических событий, и только потому, что все эти походы называются одинаково,— это чистейшая фантазия и мираж.

1. Мы видели, что торговля с арабскими странами была доступна для европейцев и до крестовых походов — они вполне могли воспользоваться торговлей подобающим, приличным образом и расширить ее, не прибегая к грабительским походам. От походов выиграли перевозчики, ростовщики и поставщики, но всю свою выгоду получили они от христиан — в своих крестовых походах против их имущества. А все, что было отнято у греческой империи, было позорным купеческим грабежом — купцы грабили, а империя была в итоге так ослаблена, что Константинополь без труда достался турецким ордам. Лев Святого Марка в Венеции своим четвертым крестовым походом обеспечил присутствие турок в Европе, в противном случае они никогда не смогли бы распространить свои владения так далеко. Правда, генуэзцы помогли императорскому роду занять трон, но империя была разъединена, ослаблена, туркам нетрудно было победить ее, а тогда и венецианцы, и генуэзцы потеряли и лучшие свои владения на Средиземном и Черном морях и лишились всей своей торговли с тамошними местами.

2. Не рыцарство возникло благодаря крестовым походам, а крестовые походы благодаря рыцарству — уже в первом походе цвет французского и норманнского рыцарства появился в Палестине. Напротив, крестовые походы повлекли за собою лишь одно то, что подлинный цвет рыцарства был погублен и настоящие рыцари — с мечом в руках — превратились в рыцарей на гербовой бумаге. Получалось так, что в Палестине многие надевали шлем, кто в Европе не посмел бы сделать этого,— из Палестины привозили дворянские звания и гербы, эти звания и гербы переходили к наследникам, и так в Европе появилось новое сословие — гербовое, а потом и жалованное дворянство. Поскольку численность прежнего, настоящего дворянства, древних династий, сокращалась, то новое, жалованное дворянство тоже мечтало о земельных владениях и родовых привилегиях, и новые дворяне старательно подсчитывали предков, приобретали титулы и привилегии, так что спустя немного поколений и они тоже начинали называться древним дворянством, хотя и не имели ничего общего с древними родами, которые по сравнению с ними были настоящими царями. В Палестине каждый, у кого в руках был меч, мог стать рыцарем; первые крестовые походы были годами больших вольностей для Европы. Вскоре оказалось, что новое, служивое дворянство приходится весьма кстати для растущей монархии, которой удавалось умно воспользоваться ими против остатков прежних высокородных вассалов. Так одна страсть пожирает другую, и одна видимость — другую; служащее дворянство постепенно свело на нет древнее рыцарство.

594

3. Ясно и не требует доказательств то, что учрежденные в Палестине духовные ордена не послужили на пользу Европе. Они до сих пор живут старым капиталом — тем, что было некогда посвящено гробу господню, то есть цели, для нас совсем уж нереальной. Госпитальерам было положено давать кров паломникам, ухаживать за больными, услуживать прокаженным; теперь это высокомерные иоанниты наших дней. Когда дворянин из Дофинэ Раймонд Дюпри ввел среди них новый обет — сражаться с оружием в руках,— орден св. Лазаря отпал и остался при первом правиле, Тамплиеры были монахами-священниками, в течение десяти лет жили подаяниями, охраняли паломников на пути ко гробу господию, но, наконец, они умножили свое состояние, переменили устав, рыцарям были приданы оруженосцы, ордену — служащие ему братья. Наконец, Немецкий орден был учрежден, чтобы оказывать помощь больным и раненым на поле сражения; наградой были одежда, хлеб и вода. Но разбогател и усилился и этот занятый полезным служением орден. В Палестине все ордена доказали свою храбрость и доблесть, но совершили немало предательских и вероломных поступков, однако вместе с Палестиной должно было бы окончиться и их существование. Но когда иоанниты вынуждены были оставить у страну, когда они потеряли Кипр и Родос, а Карл V даровал им скалистый остров Мальту, что же за странное поручение было дано им — и за пределами Палестины оставаться вечными крестоносцами, а за это пользоваться владениями в таких государствах, по которым ни один паломник не может прийти ко гробу господню и которые вообще не могут бороться с турками! Орден святого Лазаря Людовик VII поселил во Франции, пытаясь вернуть его к первоначальному призванию — уходу за больными; не один папа собирался упразднить его, но французские коро-ли его защищали, а Людовик XIV объединил с несколькими малочисленными орденами. Он поступил совсем иначе, нежели предок его Филипп Прекрасный, который из жадности и жажды мести жестоко искоренил тамплиеров, присвоив себе их имущества, на которые не имел ни малейших прав. И, наконец, рыцари Немецкого ордена, будучи призваны герцогом Мазовии на помощь против язычников-пруссов, получили в дар от немецкого императора все, что ни завоюют,— все это, разумеется, не при-надлежало императору,— и вот они завоевали Пруссию, объединились с ливонскими меченосцами, получили Эстландию от короля, который не умел удержать ее в своих руках, и, таким образом, воцарились на всем пространстве от Вейкселя до Двины и Невы и вели роскошную и распутную жизнь. Древняя народность пруссов была искоренена совершенно, литовцы и самоеды, кура, летты, эсты, словно стада баранов, разделены между немецкими дворянами. После длительных войн с Польшей они потеряли сначала половину Пруссии, потом всю ее целиком, потом Лифляндию и Курляндию — и осталась от них только молва: невозможно управлять завоеванной страной более спесиво, угнетать еще более жестоко, чем угнетали рыцари это побережье; если бы несли сюда свою культуру морские города, берега эти приобрели бы совсем иной вид. Вообще место трем названным орденам — не в Европе, а в Палестине. Там они были учреж-

595

дены, там определено было место их пребывания. Там надлежало им воевать с неверными, ухаживать в лазаретах за хворыми, хранить гроб господень, сопровождать паломников, лечить прокаженных. Пришел конец целям — и орденам надлежало прекратиться; имущества их принадлежат делам милосердия — прежде всего людям бедным и больным.

4. Подобно тому, как жалованное дворянство исполнило свое предназначение единственно в связи с ростом монархии в Европе, так и городская вольность, местное самоуправление, освобождение крестьян в нашей части земли объясняются совершенно иными причинами — отнюдь не безумными крестовыми походами. Если при первом приступе лихорадки всем беспутным хозяевам и должникам отсрочили уплату долгов, если вассалов и крепостных освободили от их обязанностей, если платящих налог освободили от уплаты налога, а платящих проценты — от уплаты процентов, то все это еще не утверждало прав свободы в Европе. Давно уже существовали города, права других городов были давно уже утверждены и расширены, и если ко все растущему трудолюбию, ко все расширяющейся торговле этих городов прибавилась еще, раньше или позже, свобода крестьянина,— ведь и стремление муниципиев к самостоятельности тоже было заложено в развитии поднимающегося абсолютизма, — то нам не приходится искать в Палестине того, что плывет навстречу нам в потоке всех происходящих в Европе изменений, что совершается по вполне четко выясненным причинам. Едва ли прочная европейская система зиждется на юродстве фанатиков.

5. Наукам и искусствам крестоносцы в собственном смысле слова никак не способствовали. Распутные армии, отправившиеся в Палестину, не имели о них никакого представления и не могли приобрести недостающего себе знания ни в пригородах Константинополя, ни у турок и мамелюков в Азии. Если говорить о позднейших походах, то нужно принять во внимание, сколь короткое время находились в походе войска, каким испытаниям подвергались они все то время, которое проводили они иной раз только на границах чужих стран,— и нам придется отказаться от мысли, будто они привезли оттуда какие-то великие открытия. Маятниковые часы, которые получил Фридрих II в дар от Меледина, не повлекли за собой развития гномоники⁸, а греческие дворцы, на которые пораженно глядели крестоносцы в Константинополе, не изменили в лучшую сторону европейскую архитектуру. Некоторые крестоносцы, среди них Фридрих I и Фридрих II, способствовали просвещению, но первый — еще и до того, как вообще увидел страны Востока, а второму это путешествие на Восток, где он уже провел однажды короткое время, дало лишь новый стимул продолжать править так, как правил он до тех пор. Ни один из духовных орденов не принес просвещения Европе и не способствовал просвещению.

Итак, все, что можно сказать в пользу крестовых походов, сводится к незначительным масштабам. Новое прибавлялось к уже наличному и против воли крестоносцев способствовало движению вперед.

* * *

1. Множество богатых вассалов и рыцарей отправились в Святую Землю в первых крестовых походах, но значительная часть их не вернулась на родину; это послужило поводом к тому, чтобы земли их были распроданы или слиты с другими владениями. Отсюда извлекал пользу кто мог — феодалы, церковь, города, которые существовали уже и раньше, и каждый извлекал пользу по-своему; все эти вещи не положили начало укреплению королевской власти благодаря учреждению среднего сословия, но они способствовали такому процессу и ускоряли его.

2. Люди знакомились с неизвестными им прежде землями, народами, религиями и политическими укладами; кругозор расширялся; появлялись новые идеи, новые стремления, желания. Люди начали интересоваться вещами, которые раньше оставляли без внимания, лучше научились пользоваться тем, что уже имели, а поскольку мир оказался куда более широким, чем казалось, то проснулось любопытство, желание узнать далекие страны. В первую очередь взоры всех были привлечены к Татарии, к грандиозным завоеваниям Чингиз-хана в северной и восточной Азии; сюда отправились в путешествие венецианец Марко Поло, француз Рюбрюкви, итальянец Джованни ди Плано-Карпино⁹; у каждого из них была своя цель — первый путешествовал ради торговли, второй — чтобы удовлетворить любопытство короля, третий был послан папой и цель состояла в обращении народов в христианство. Так что нет необходимой связи между этими путешествиями и крестовыми походами: путешествовали немало и до и после них. И сам Восток не стал после крестовых походов так хорошо известен европейцу, как того хотелось бы,— и до сих пор мы не можем обходиться без сведений восточных авторов, даже о тех временах, когда Сирия кишела христианами.

3. Наконец, во время своих путешествий на этот священный базар суеты европейские народы лучше узнавали друг друга, хотя узнавали и не с самой приятной стороны. Короли и князья привозили с собой, как правило, неискоренимую ненависть друг к другу; так, эти походы дали пищу новым войнам между Англией и Францией. Скверный эксперимент — попытка противопоставить соединенные силы христианской республики неверным — давал основание для подобных же войн в самой Европе, позднее они распространились по всему миру. Но если европейские нации ближе познакомились с сильными и слабыми сторонами своих соседей, то нельзя отрицать, что тем самым, в тишине и незаметно, были заложены основы новой, более общей науки о государстве и новой системы мирных и военных отношений между государствами. Каждый проникся жаждой богатств, торговых выгод, удобной и роскошной жизни — ко всему подобному грубые души легко привыкают на чужбине, завидуя другим. Поэтому лишь немногие из вернувшихся на родину могли свыкнуться с европейской жизнью, многие утратили даже и свой героический дух, стали неуклюже подражать восточным привычкам или мечтали о новых путешествиях и приключениях. Вообще говоря, любое историческое событие может произ-

597

вести на свет реальное и непреходящее благо лишь по мере заключенной в нем разумности.

Для Европы было бы ужасным несчастьем, если бы в то самое время, когда многочисленные отряды спорили в уголке Сирии о гробе господнем, Чингиз-хан с нерастраченными силами и без промедления повернул в сторону Запада. Подобно России и Польше, наша часть света стала бы добычей грабителей-монголов, и европейским нациям пришлось бы нищенствовать и уже с посохом паломника в руке отправляться за море, чтобы помолиться у гроба господня. Итак, бросим весь этот безумный фанатический вздор и вернемся в Европу — посмотрим, как постепенно очищается и складывается в ней нравственный и политический разум народов,— как то бывает всегда, самые разные вещи исторически сложно переплетаются между собой.

IV. Культура ума в Европе

В самые первоначальные времена христианства существовали, как мы видели, многочисленные секты, которые ставили своей целью объяснить, истолковать и очистить всю систему религии с помощью так называемой восточной философии; эти секты считались еретическими, их преследовали и подавляли. Глубже других было учение Мани, которое с древней персидской философией, зороастризмом, соединяло моральное воспитание людей и стремилось нравственно воздействовать на общину. Это учение преследовали еще более жестоко, чем чисто созерцательную ересь; оно нашло спасение в горах Тибета на Востоке, в горах Армении на Западе, иной раз и в европейских странах, где, однако, его ждала та же судьба, что и в Азии. Долгое время думали, что учение это совершенно уничтожено, но в самые мрачные времена средневековья оно, словно по мановению руки, выплыло наружу в таком конце света, где никто не подозревал о его существовании, и сразу же произвело ужасное волнение в Италии, Испании, Франции, Нидерландах, Швейцарии и Германии. Из Болгарии вышло оно, из варварской области, из-за которой долго дрались греческая и римская церковь, и тут незримо присутствовал глава всей школы, который, в противоположность папе римскому, утверждал, что стремится уподобиться Христу в бедности. Тайные миссии шли отсюда во все страны Европы и с поразительной силой притягивали к себе и низкий люд, особенно трудолюбивых ремесленников и угнетенное крестьянство, и богатых, графов, дворян, прежде всего женщин; это учение придавало людям силы противостоять любому гонению и упорствовать в самой смерти. Это кроткое учение проповедовало человеческие добродетели — трудолюбие, целомудрие, уединенную жизнь, оно ставило перед людьми цель совершенства, к которому общину следовало вести, устанавливая весьма строгие различения,— но кроткое учение это было прямым призывом к борьбе против церкви с воцарившимися в ней мерзостями. Оно

598

особенно нападало на безнравственную жизнь духовенства, на его богатство, распущенность, властолюбие, оно отвергало суеверные мнения и обычаи, отрицало нравственно бессмысленное колдовство таинств, а вместо этого признавало лишь простое благословение рукоположением и союз членов общины под руководством ее настоятеля — Совершенного. Человеческими установлениями, фантазиями считало оно пресуществление хлеба, распятие, мессы, чистилище, заступничество святых, имманентные достоинства римского духовенства; о содержании Писания, особенно Ветхого Завета, они судили очень вольно и все сводили к бедности, чистоте души и тела, к тихому труду, кротости, добросердечию, а потому их нередко называли bons hommes, добрыми людьми. У самых ранних представителей этого учения нельзя не заметить влияния восточного манихейства; они исходили из борьбы света с мраком, материю считали источником греха и очень резко отзывались о чувственных наслаждениях; постепенно система очищалась. Манихеев, которых в каждой стране в зависимости от обстоятельств называли по-разному — катарами (еретиками), патаренами, публиканами, пассаджьери и т. д.,— отдельные учителя, особенно Анри и Пьер Дебрюи, преобразовали в уже гораздо менее уязвимые религиозные партии, и, наконец, вальденсы учили уже почти всему тому, с чем выступил спустя несколько веков протестантизм, и мужественно стояли на своем; в отличие от них прежние секты напоминали скорее анабаптистов, меннонитов. богемских братьев и другие секты нового времени. Все они ширились с неумолимой силой, с такой красноречивой очевидностью, что в целых провинциях авторитет духовного сословия совершенно пал в глазах населения, тем более, что духовенство не способно было опровергать аргументы противника. Эти учения прежде всего распространились в областях провансальского языка: Новый Завет — неслыханное дело для тех времен! — был переведен на провансальский язык, правила совершенной жизни были изложены в стихах на провансальском языке, и со времен введения римского христианства впервые появились воспитатели народа, говорившие на народном языке ^8*.

Но зато и преследовали их, как только могли. Уже в начале XI века в центре Франции, в Орлеане, сожгли манихеев, а среди них самого Духовника королевы,— они не пожелали отречься от своего учения, свидетельствуя о своей вере. Ничуть не мягче поступали с ними во всех странах, где у духовенства была реальная власть, например, в Италии и Южной Германии; в Южной Франции, в Нидерландах их ценили как людей прилежных в работе, и они долгое время пользовались покоем, но наконец, после нескольких соборов и диспутов, гнев духовенства распалился на них, был создан суд инквизиции, а поскольку покровитель их, граф Раймонд Тулузский, не желал отступаться от них,— этот подлинный мученик за правое дело человечества,— то жуткий крестовый поход обрушил на них

8* Из сочинений обо всех этих вероучениях назову только одну книгу, не оцененную по достоинству,— «Новую беспристрастную историю церкви и еретиков в Средние века» Й. К. Фюссли¹⁰, три части; здесь ценная подборка материалов.

599

свои неисчислимые жестокости. Доминиканские монахи, проповедовавшие против них, были мерзкими их судьями, Симон Монфортский, вождь крестового похода, самым жестоким человеком, какого знала земля, и кровавый суд изошел из этого уголка Южной Франции, где несчастные bons hommes прожили в тишине и покое два столетия, и распространился на испанских, итальянских еретиков, на большинство католических земель. Вот почему так перепутаны самые разные секты средневековья — для кровавого суда, для духа гонений и преследований все они были одним и тем же; но отсюда же их стойкость, упорное сопротивление этих учений: прошло три, прошло пять столетий, и Реформация обнаружила во всех странах семена все тех же учений, оставалось только вдохнуть в них новую жизнь. Виклиф в Англии оказывал то же влияние на лоллардов, что Гус на чехов,— Богемия, у которой был один язык с болгарами, была издавна усеяна подобными благочестивыми сектами. Росток истины, решительной ненависти к суеверию, к поклонению перед человеком, к высокомерному и бездуховному духовенству церкви уже не растоптать; францисканцы и другие ордена были противопоставлены сектам как наглядный образ нищенской жизни и подражания Христу, они должны были получить перевес над этими сектами, должны были отнять у них всякий авторитет, но они не достигли этой цели в народе, а напротив, вызвали еще новые недовольства. Итак, грядущее падение величайшего тирана — римской иерархии — началось с самого малого, с простоты, с сердечности; не без предрассудков и заблуждений, но простые bons hommes нередко говорили свободнее многих будущих реформаторов.

* * *

Дело здравого человеческого рассудка, с другой стороны, продвигал вперед теоретический разум — продвигал медленнее и утонченнее, но не без своего эффекта. В церковных школах ученики приучались к диспутам о диалектике святого Августина или Аристотеля и привыкали рассматривать искусство спора как духовный поединок и рыцарский турнир. Несправедливо критиковать такую вольность спора как якобы бесполезные упражнения средневековья, ибо именно в те времена такая свобода была неоценимой. В диспуте многое можно было подвергнуть сомнению, многое можно было проверить аргументами и контраргументами — ведь для многих положений время позитивного и практического сомнения еще далеко не пришло. Разве сама Реформация не началась с того, что люди прибегли к законам диспута и прикрылись его свободами? А когда монастырские школы превратились в университеты, то есть в арены рыцарских игр и поединков с папскими и императорскими привилегиями, то открылся широкий простор для того, чтобы развились и изощрялись язык, остроумие, проницательность ученых спорщиков, быстрота мысли и присутствие духа. И нет ни одного богословского тезиса, нет такой материи метафизики, которая не послужила бы поводом для тончайших разграничен

ний, для споров и перебранки,— из каждого положения со временем была выткана тончайшая паутина. Такая паутина по самой своей природе не столь долговечна, как грубо сложенное здание позитивной традиции, в которую нужно было верить слепо и не рассуждая,— паутину, сотканную человеческим разумом, сам же разум и может распустить и разрушить. Спасибо утонченному духу средневековых диспутов, спасибо каждому государю, который строил ученые замки этих умственных паутин! Если кого-нибудь из спорщиков и преследовала зависть, если некоторые из них и поступали неосторожно, если кое-кого даже и выкапывали после смерти из освященной земли, то все же искусство развивалось и предельно отточило языковое сознание и мышление европейцев.

Южная Франция была первой сценой, на которой выступила стремящаяся выйти на поверхность народная религия, а в северных областях Франции, особенно в знаменитой Парижской школе, находилась арена рыцарских поединков схоластики и философской спекуляции. Здесь жили Пасхасий и Ратрамн, Скот Эригена нашел пристанище и благосклонное внимание во Франции, всю жизнь или хотя бы лучшие свои годы учили во Франции Ланфранк и Беренгарий, Ансельм, Абеляр, Петр Ломбардский, Фома Аквинский, Бонавентура, Оккам, Дуне Скот — эти утренние звезды, эти солнца схоластической философии; все страны спешили в Париж, чтоб научиться тут высшей мудрости тогдашнего века. Кто прославился в Париже, тому обеспечены были почетные должности в государственной и церковной иерахии, ибо отнюдь не отвлечена от государственных дел была схоластика, и сам Оккам, защищавший Филиппа Прекрасного и Людовика Баварского от римских пап, мог сказать, обращаясь к императору: «Храни меня мечом, я сохраню тебя пером». Если французский язык раньше других обрел философскую точность, то между прочим объясняется это еще и тем, что во Франции велись бесчисленные, долгие, легкие и утонченные диспуты,— латинский язык родствен французскому и способ образования абстрактных понятий легко переходил из латыни во французский язык.

* * *

Перевод сочинений Аристотеля был для утонченной схоластики всем, более, чем всем,— это явствует уже из того, что на протяжении пятисот лет авторитет греческого мудреца был одинаково велик во всех европейских школах, но причина, почему ученые такое очевидное предпочтение оказали именно книгам Аристотеля, заимствуя их по большей части у арабов, заключена совсем не в крестовых походах, а в склонностях века и в образе мыслей того времени. Арабские науки прежде всего привлекали интерес Европы своими художественными творениями из области математики, но, кроме того, теми тайнами, которые надеялись выведать у них,— тайноведением, необходимым для сохранения и продления жизни, для получения безмерных сокровищ, для познания правящей во всем судьбы. Искали камень мудрости, эликсир бессмертия, в звездах читали

601

грядущее, и самые математические приемы казались какими-то орудиями волшебства. Словно дети, люди того времени шли по следам чудесного — чтобы однажды отыскать вместо него истину, ради этого предпринимали утомительнейшие путешествия. Уже в XI веке Константин Африканец, уроженец Карфагена, в течение 39 лет странствовал по восточным землям и собирал тайны арабов в Вавилонии, Индии, Египте; в конце концов он приехал в Европу, здесь, в монастыре Монте Кассино, он перевел с греческого и арабского многие книги, главным образом медицинские. Так эти сочинения, каким бы плохим ни был перевод, оказались в руках многих, и в Салерно выросла, благодаря арабскому искусству, первая в Европе медицинская школа. Любознательные французы и англичане отправлялись в Испанию, чтобы пользоваться уроками самых знаменитых арабских учителей; когда они возвращались на родину, на них смотрели словно на колдунов, да и сами они тайком, видимо, гордились своими тайными колдовскими искусствами. Благодаря этому сочинения по математике, химии, медицине, открытия, практические опыты стали известны в самых знаменитых школах Европы. Не будь арабов, не было бы и Герберта, Альберта Великого, Арнольда из Вилла Нова, Роджера Бэкона, Раймунда Луллия — все они или учились в Испании у арабов или изучали их сочинения. Даже Фридрих II, который неустанно поощрял переводы арабских книг и способствовал оживлению наук, любил науки, но разделял многие суеверия. В течение столетий жила и тяга к путешествиям, и сказания о путешествиях в Испанию, Африку, на Восток, где, как говорилось, можно научиться у молчаливых мудрецов самым великолепным тайнам природы; это убеждение породило целые тайные ордена, целые цехи странствующих схоластов; вплоть до века Реформации и еще позднее философские и математические науки выдают свое происхождение от арабов.

* * *

Неудивительно, что к такой философии тесно примыкала мистика; научившись многому у схоластики, мистика превратилась в тончайшее построение, в систему созерцательного совершенства. Уже в ранней христианской церкви мистика неоплатонизма перешла во многие школы и секты; благодаря переводу книг Псевдо-Дионисия Ареопагита эта мистика пришла и на Запад, в монастыри, манихейские секты тоже внесли в нее свой вклад, и, наконец, у монахов и монахинь, со схоластикой и без схоластики, мистика приняла такой облик, в котором перед нами открываются то изощреннейшее, настойчивейшее умственное самокопание, то тончайшая нежность любящего сердца. И мистика сослужила свою службу — она отвлекала души от пустых церемоний, приучала их к самоуглублению и давала им духовную пищу. Одиноких людей, отнятых у мира, тоскующих, мистика утешала картинами иных миров, она даже развивала чувства, будучи своего рода духовным романом. Мистика предшествовала метафизике сердца, подобно тому, как схоластика уже трудилась ради

602

разума,— мистика и схоластика сохраняли равновесие. К счастью, почти уже прошли времена, когда опиум этот был— и не мог не быть — лекарством^9*.

* * *

Наконец, юриспруденция, эта практическая философия чувства справедливости и здравого рассудка, куда больше, чем мистика и философская спекуляция, способствовала благу Европы и упрочила права общества,