Семиотические модели коммуникации

Мы рассмотрим три семиотические модели коммуни­кации: Романа Якобсона, Юрия Лотмана и Умберто Эко.

Модель Романа Якобсона

Роман Якобсон известен даже школьникам по упоми­нанию в стихах В. Маяковского. В послереволюционные годы он переехал в Прагу, а затем в США, где работал профессором Массачусетского технологического инсти­тута. В своей работе "Лингвистика и поэтика" он предста­вил речевую коммуникацию в виде следующих

шести факторов, каждому из которых соответствует осо­бая функция языка [413, с. 198]:

Эмотивная (экспрессивная) функция

связана с адре­сантом и имеет целью выражение его отношения к тому, что он говорит. В языке, как правило, одно и то же со­держание даже интонационно мы можем оформить так, чтобы было понятно наше одобрение, осуждение и т.д. Р. Якобсон приводит пример, что актер Московского ху­дожественного театра в качестве эксперимента произно­сил фразу "Сегодня вечером" с помощью сорока различ­ных интонаций. И что самое важное - эти интонации од­нозначно считывались аудиторией.

Конативная функция

отражает ориентацию на адреса­та. Сюда подпадают в числе прочего такие формы речи как звательный падеж и повелительное наклонение. Она выражает непосредственное воздействие на собеседника.

Фатинеская функция

сориентирована на контакт, для нее важна не передача информации, а поддержание кон­такта. Это разговоры о погоде, разговоры во время праз­днования дня рождения, где самым важным становится не новизна информации, а процесс поддержания контак­та. Мы часто проверяем контакт словами "Ты слушаешь?"

Метаязыковая функция

связана с кодом: не знал сло­ва, мы можем спросить о его значении и получить ответ. Ответ может быть дан описательно, с помощью других слов, а может и просто с помощью показа предмета.

Поэтическая функция

направлена на сообщение. Это центральная функция для словесного искусства, для ко­торого характерно большее внимание к форме, чем к со­держанию сообщения. Наша бытовая речь более сориен­тирована на содержание.

Референтивная(денотативная, когнитивная) функция

сориентирована на контекст и представляет собой отсыл­ку на объект, о котором идет речь в сообщении.

При этом Ж. Дюбуа, Ф. Эделин и др., заменившие название функции поэтической на риторическую, счита­ют, что не может быть, чтобы "сообщение" стояло в ряду с другими факторами коммуникативного акта. "В дейс­твительности же сообщение — это не что иное, как ре­зультат взаимодействия пяти основных факторов, а имен­но, отправителя и получателя, входящих в контакт пос­редством кода по поводу референта" [221, с. 54].

Роман Якобсон предложил также свой анализ знаков, считая, что "для зрительных знаков важнее пространс­твенное измерение, а для слуховых — временное" [412, с. 84]. Более подробно он высказался по этому вопросу в другой своей работе:

"В системах аудиальных знаков в качестве структурно­го фактора никогда не выступает пространство, но всег­да время — в двух ипостасях — последовательности и од­новременности; структурирование визуальных знаков обязательно связано с пространством и может либо абс­трагироваться от времени, как, например, в живописи и скульптуре, либо привносить временной фактор, как, например, в кино" [415, с. 323].

Р. Якобсон существенным образом дополнил и развил деление знаков на типы, предложенное Ч. Пирсом. Ес­ли знаки у Пирса - иконы, индексы и символы - стоят раздельно друг от друга, то Якобсон считал, что все зна­ки обладают общими чертами, различие состоит в преоб­ладании одной характеристики над другими. Вот что он говорит по поводу символического компонента в иконических знаках:

"Полное понимание картин и схем требует предвари­тельного обучения. Ни один род живописи не свободен от идеографических, символических элементов. Проек­ция трехмерного пространства на двухмерную плоскость посредством изобразительной перспективы любого типа

является приписанным свойством, и, если на картине изображены два человека, один из которых выше друго­го, мы должны быть знакомы с особенностями опреде­ленной традиции, в соответствии с которой как более крупные могут изображаться фигуры, либо находящиеся ближе к зрителю, либо играющие более важную роль, ли­бо действительно имеющие большие размеры" [415, с. 322].

Работы Р. Якобсона составили отдельную эпоху в раз­витии изучения коммуникации. Наибольшее распростра­нение получила его схема речевой коммуникации, с ко­торой мы начали наше рассмотрение. Как отмечает Вяч. Вс. Иванов, научные заслуги Р. Якобсона у него на родине долго замалчивались, его избранные статьи, под­готовленные к изданию еще в шестидесятые годы, смог­ли выйти только посмертно [119].

Литература — 411, 414

Модель Юрия Лотмана

Юрий Лотман еще при жизни заслужил признание современников, а после его смерти эстонский президент сказал, что Эстонию знают в мире как страну, где рабо­тал профессор Лотман. Это связано с тем, что практичес­ки все труды Ю. Лотмана переводились и издавались на разных языках. В советское время Ю. Лотман был движу­щим механизмом тартуско-московской семиотической школы, становлению которой помогали печатаемые в Тарту труды по семиотике и проводимые там же конфе­ренции. Эстонские власти выглядели более либеральны­ми, чем московские, что позволяло активно печататься и выступать в Эстонии всем семиотикам бывшего Совет­ского Союза.

В данном контексте нас будут интересовать коммуни­кативные воззрения Ю. Лотмана, иные аспекты его твор­чества см. в другой нашей работе [257].

Ю. Лотман считал слишком абстрактной модель ком­муникации, предложенную Р.Якобсоном, подчеркивая, что в действительности у говорящего и слушающего не может быть абсолютно одинаковых кодов, как не может

быть и одинакового объема памяти. "Язык — это код плюс его история", — исправлял Р. Якобсона Юрий Лот­ман [175, с.13]. При полном подобии говорящего и слу­шающего исчезает потребность в коммуникации вообще: им не о чем будет говорить. Единственное, что остается — это передача команд. То есть для коммуникации изна­чально требуется неэквивалентность говорящего и слуша­ющего.

О самой коммуникации Ю. Лотман говорит как о пе­реводе текста с языка моего "я" на язык твоего "ты". "Са­мая возможность такого перевода обусловлена тем, что коды обоих участников коммуникации, хотя и не тождес­твенны, но образуют пересекающиеся множества" [176, с. 12-13]. Кстати, от цензуры советских времен труды семиотиков часто спасало то, что они "прятались" за спиной нужной народному хозяйству кибернетики.

В том или ином виде эта идея несовпадения кодов прослеживается у Ю. Лотмана и в других его работах. Так, в одном из первых московских изданиях его трудов речь шла о неоднозначности как об определяющей харак­теристике художественного текста [183]. Именно эта ха­рактеристика делает возможным постоянное обращение к литературному тексту, его повторное чтение, поскольку в этом случае возможным оказывается получение новых знаний при чтении уже известного текста.

Для самой же литературной коммуникации Ю. Лотман предложил также структуру смены деавтоматизации авто­матизацией, заимствуя эти идеи у русских формалистов. Художественное произведение характеризует процесс остранения, создания нового взгляда даже на старый и известный объект. Но как только деавтоматизация вос­приятия сменяется автоматизацией, как автор текста дол­жен предложить новую деавтоматизацию. Структура тек­ста тогда будет состоять из цепочек деавтоматизация1 — автоматизация1, деавтоматизация2 - автоматизация2, деавтоматизация3 - автоматизация3 и т.д. Ю. Лотман отме­чает в этом плане:

"Для того чтобы общая структура текста сохраняла ин­формативность, она должна постоянно выводиться из

состояния автоматизма, которое присуще нехудожествен­ным структурам. Однако одновременно работает и проти­воположная тенденция: только элементы, поставленные в определенные предсказываемые последовательности, мо­гут выполнять роль коммуникативных систем. Таким об­разом, в структуре художественного текста одновременно работают два противоположных механизма: один стре­мится все элементы текста подчинить системе, превра­тить их в автоматизированную грамматику, без которой невозможен акт коммуникации, а другой — разрушить эту автоматизацию и сделать самое структуру носителем ин­формации" [183, с. 95].

Феномен чтения уже известного текста приводит Ю. Лотмана к формулировке двух возможных типов по­лучения информации. Например, записка и платок с узелком. Если в первом случае сообщение заключено в тексте и может быть оттуда изъято, то во втором случае сообщение нельзя извлечь из текста, который играет чис­то мнемоническую роль. Ю. Лотман пишет:

"Можно рассматривать два случая увеличения инфор­мации, которой владеет какой-либо индивид или коллек­тив. Один — получение извне. В этом случае информация вырабатывается где-то на стороне и в константном объе­ме передается получателю. Второй — строится иначе: изв­не получается лишь определенная часть информации, ко­торая играет роль возбудителя, вызывающего возрастание информации внутри сознания получателя" [174, с. 18-19].

Именно так читал человек прошлого, у которого мог­ла быть только одна книга, но чтение которой все равно могло обогащать его новым знанием. Современный чело­век, читая книгу одна за другой, механически "складыва­ет" их в памяти.

Эта же схема активного потребления информации за­ложена и в фольклорной коммуникации, где вновь от­сутствует сегодняшняя форма пассивного получателя ин­формации. "Он не только слушатель, но и творец. С этим и связано то, что столь каноническая система не теряет способности быть информационно активной. Слушатель

фольклора скорее напоминает слушателя музыкальной пьесы, чем читателя романа" [174, с. 19].

Не менее существенные характеристики он обнаружи­вает в рамках анализа фольклорной коммуникации. В "вы­соком искусстве" нельзя вносить ничего своего: бегать, кричать в театре, трогать руками в музее, пританцовывать в балете и т.д. Ю. Лотман отмечает иное положение фольклорной аудитории:

"Фольклорная аудитория активна, она непосредс­твенно вмешивается в текст: кричит в балагане, тычет пальцами в картины, притоптывает и подпевает. В кине­матографе она криками подбадривает героя. В таком по­ведении ребенка или носителя фольклорного сознания "цивилизованный" человек письменной культуры видит "невоспитанность". На самом деле перед нами иной тип культуры и иное отношение между аудиторией и текстом. Сопоставим скульптуру и игрушку. Скульптура рассчита­на на созерцание: она монолог, который должен быть ус­лышан, но не требует ответа, она — сообщение, которое адресат должен получить. Игрушка, кукла не ставится на постамент — ее надо вертеть в руках, трогать, сажать или ставить, с ней надо разговаривать и за нее отвечать. Ко­роче, на статую надо смотреть, с куклой следует играть"[170, с. 10-11].

Нам представляется, что объяснить подобную ситуа­цию можно тем, что потребитель информации в этом случае убран с позиции потребителя на позицию наблю­дателя, у которого, конечно, совсем другие права. Это связано с тем, что данное сообщение — скульптура в му­зее — не предназначалась для данного потребителя. Это сообщение с автором, но без получателя, поскольку в ре­зультате любой становится получателем этого сообщения. Поэтому он и не имеет права ничего в нем менять.

Занижение активности получателя Ю. Лотман видел также в ситуации мифологических ритуалов, объединяю­щих архаический коллектив в единое целое. "Он будет исполнителем или хранителем информации в значитель­но большей степени, чем ее творцом" [172, с. 95].

Ю. Лотман выделяет также две коммуникативные мо­дели "Я - ОН" и "Я - Я". Последний случай он именует автокоммуникацией. В рамках нее сообщение приобрета­ет новый смысл, поскольку вводится второй добавочный код и сообщение перекодируется, для отображения чего предлагается следующая схема [172, с. 26]:

Передачу сообщения самому себе Ю. Лотман трактует как перестройку собственной личности.

И еще одно наблюдение. Поэтические тексты, по его мнению, используют обе коммуникативные системы:

"Тексты, создаваемые в системе "Я - ОН", функцио­нируют как автокоммуникации и наоборот: тексты стано­вятся кодами, коды — сообщениями. Следуя законам автокоммуникации — членению текста на ритмические куски, сведению слов к индексам, ослаблению семанти­ческих связей и подчеркиванию синтагматических — по­этический текст вступает в конфликт с законами естес­твенного языка. А ведь восприятие его как текста на естественном языке — условие, без которого поэзия су­ществовать и выполнять свою коммуникативную фун­кцию не может" [172, с. 41].

Ю. Лотман уделял особое внимание визуальной ком­муникации, подчеркивая особый статус отражения. "От­ражение лица не может быть включено в связи, естес­твенные для отражаемого объекта: его нельзя касаться или ласкать, но вполне может включиться в семиотичес­кие связи: его можно оскорблять или использовать для магических манипуляций" [172, с. 74]. На пути к изобра­зительной коммуникации он различает этап первичного кодирования, примером чего может служить этикет или ритуал. Театр также может служить промежуточным ко­дом: существует манера портрета, когда модель одевалась

в какой-нибудь театральный костюм. Придворный цере­мониал Наполеона ориентировался не на предыдущий королевский придворный этикет, а на нормы изображе­ния французским театром двора римских императоров.

Отдельному рассмотрению подверглось бытовое поведе­ние. Ю. Лотман проанализировал коммуникативные аспек­ты бытового поведения восемнадцатого века. Так, русское дворянство после Петра должно было обучаться искусс­твенными методами тому, что люди на Западе получали в раннем детстве. Это противоречило принятым нормам. Голландская речь в Голландии и в России воспринимается по-разному. "Образ европейской жизни удваивался в риту­ализированной игре в европейскую жизнь. Каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения. Степень семиотизации, сознательного субъективного вос­приятия быта как знака резко возросла. Бытовая жизнь приобретала черты театра" [180, с. 541].

Ю. Лотман рассматривал культуру как генератор ко­дов, считая, что культура заинтересована во множестве кодов, что не может быть культуры, построенной на од­ной коде. То есть и все явления культуры трактуются им как разного рода коммуникативные механизмы, то есть как разного рода языки. Отсюда возникает приоритет­ность лингвистических методов для их анализа, исполь­зование терминов словарь или грамматика для описания совершенно далеких от естественного языка коммуника­тивных явлений.

Определение такой роли естественного языка и лин­гвистического механизма связано также с рассмотрением первичных и вторичных моделирующих систем как объекта семиотики. Под первичным понимался язык, а вторичные — литература, театр, кино — принимали на се­бя большое число языковых характеристик, поскольку базировались на языке. Отсюда следовала значимость именно лингвистического инструментария. Ю. Лотман в целом заложил основы коммуникативного анализа куль­туры, анализируя ее как коммуникативный механизм.

Литература - 172, 175, 183

Модель Умберто Эко

Итальянский семиотик Умберто Эко известен также своими романами-бестселлерами, среди которых наи­большее признание получил роман "Имя розы", в послес­ловии к которому Ю. Лотман отмечал: "Имя Умберто Эко мало известно советскому читателю". Как и Ю. Лотман он обладает серьезным фактологическим наполнением своей работы: если Ю. Лотман был специалистом по рус­ской культуре восемнадцатого-девятнадцатого века, то У. Эко специализируется в средневековой культуре.

У. Эко сделал важное замечание по поводу привычно признанной определяющей роли лингвистики в семиоти­ческом анализе: "далеко не все коммуникативные фено­мены можно объяснить с помощью лингвистических категорий" [391, с. 121]. Это замечание отдаляет его от тартуско-московской школы, в рамках которой интуи­тивно признавалась базисность лингвистики.

В то же время в качестве наиболее интересного для се­миотики объекта У. Эко называет точки возникновения лжи [461]. А это явно вновь возвращает нас к естествен­ному языку. Хотя действительно ложью с точки зрения нормы должны быть признаны и литература, и искусство, поскольку они описывают то, чего никогда не было. А это и есть наиболее привычные объекты для семиотичес­кого анализа.

И Ю. Лотман, и У. Эко уделяли большое значение ви­зуальной коммуникации. У. Эко трактует иконический знак как континуум, в котором невозможно вычленить дискретные смыслоразличительные элементы, подобные существующим в естественном языке. У. Эко ставит это известное наблюдение в систему, объясняющую различие визуальной коммуникации.

"Знаки рисунка не являются единицами членения, соотносимыми с фонемами языка, потому что они лише­ны предзаданного позиционального и оппозиционально-го значения [выделено нами — Г.П.], сам факт их нали­чия или отсутствия еще не определяет однозначно смыс-

ла сообщения, они значат только в контексте (точка, вписанная в миндалевидную форму, значит, зрачок) и не значат сами по себе, они не образуют системы жестких различий, внутри которой точка обретает собственное значение, будучи противопоставленной прямой или кру­гу" [391, с. 137].

В естественном языке значение оказывается заданным заранее, в визуальном оно вырабатывается по мере полу­чения сообщения.

Иконический знак, обладающий сходством с изоб­ражаемым предметом, берет не все его характеристики. У. Эко подчеркивает условность этого типа изображения. "Иконические знаки воспроизводят некоторые условные восприятия объекта, но после отбора, осуществленного на основе кода узнавания, и согласования их с имею­щимся репертуаром графических конвенций" [391, с. 128]. Или такой пример: художник тринадцатого века ри­сует льва в соответствии с требованиями тогдашних иконических кодов, а не исходя из реальности [461, р. 205]. Визуальный знак должен обладать следующими типами характеристик: а) оптическими (видимыми), б) онтологи­ческими (предполагаемыми), в) условными. Под послед­ними У. Эко понимает иконографические коды того вре­мени.

Архитектурный знак, а это вариант уже архитектурной коммуникации, по его мнению, обладает в качестве зна­чения его собственным функциональным назначением [391, с. 211]. То есть это знак, отсылающий к своей функ­ции. Дверь имеет в качестве референта "возможность войти". Архитектурное сообщение может получать чуж­дые ему значения. Например, размещение солдат в за­брошенной церкви. При этом подмена значений не ощу­щается. Восприятие архитектурного дискурса не требует того внимания, которое наблюдается при потреблении фильмов, телевидения, комиксов, детективов.

У. Эко предлагает следующую модель коммуникации [391, с. 74]:

Это стандартная прикладная модель, которая усилена понятием лексикодов или вторичных кодов, под которы­ми У. Эко понимает разного рода дополнительные коннотативные значения, которые известны не всем, а толь­ко части аудитории.

Анализируя раннее христианство, У. Эко подчеркивал, что для воздействия приходилось изобретать притчи и символы, чего не может сделать чистая теория [462, р. 54]. Иисус, например, символизировался с помощью изображения рыбы.

Профессор Умберто Эко посвятил отдельное исследо­вание коммуникации в рамках массовой культуры. Его основной постулат состоит в том, что при рассмотрении текстов массовой культуры они написаны одновременно как автором, так и читателем [463]. Он анализирует при этом супермена, шпионские романы Я. Флеминга, "Па­рижские тайны" Эжена Сю. Здесь вновь возникает идея литературы как коллажа, как китча.

У. Эко предложил существенные для моделирования коммуникации общие модели, а также конкретные моде-

ли визуальной коммуникации и коммуникации в рамках массовой культуры. И то, и другое весьма важно для рек­ламистов и специалистов в области паблик рилейшнз. Литература - 389, 391, 461, 462, 463, 464