Ноября, четверг. Отъезд из Санта-Марты. Приезд в Аракатаку

 

Нас предупредили. Поезд выехал бы в 10 утра, и опоздавшие добирались бы за свой счёт. Могли бы ехать в Аракатаку на автобусе. Но колумбийские железные дороги погубили любую пунктуальность, а, может быть, её никогда и не было.

Филипп Рено и Джефф остаются на перроне. Это первые отказники. В компенсацию мы получаем несколько девушек, этот бесконечный фан-клуб любых гастролей.

Гильермо Родригес приглашает летописца в вертолёт, чтобы установить радиосвязь и посмотреть на отъезд из Санта-Марты с воздуха.

Поезд спокойно ползёт по путям. Так медленно, что с вертолёта он кажется смущённым в меняющихся декорациях. Гильермо достаёт свой микрофон, но в этот раз летописец не будет застигнут врасплох. Он говорит о встрече культур и единстве противоположностей. Для второй порции информации мы должны быть уже в Аракатаке, но, на самом деле, вертолёт всё ещё летает над Санта-Мартой. Немного размышлений о поезде и льде Мелькиадеса, и ваш летописец чувствует, что после 30 лет на радио начинает овладевать профессией благодаря Гильермо.

После воображаемого путешествия в Аракатаку пилоту так понравились наши рассуждения, что он предложил отвезти нас туда по-настоящему. Но один час на вертолёте стоит дорого, и Гильермо попросил его спуститься и оставить нас снова в поезде. Тогда пилот решил сесть на поезд в движении, наверное, хотел посмотреть на нас, как будто мы Жан-Поль Бельмондо.

Как только мы садимся, поезд остановился. Крушение! Состояние дорог – нечто неописуемое: деревянные шпалы едва ли не возвышаются над рельсами, а рельсы совершенно погнутые, возможно, поэтому они расширяются немного неравномерно. Иногда, сидя в кабине, видно, как куски дороги поднимаются над рельсами на высоту 30 см над балластом. Локомотив идёт и своим весом возвращает в прежнее состояние этот отрезок дороги. А между тем, камни и гравий уже под рельсами, вновь перемещая поезд и заставляя его дрожать от головы до хвоста.

Два часа, чтобы поставить поезд на пути и 20 минут, чтобы достичь обычной скорости. Народ поднимается на крышу. Как только мы привыкаем к тряске, мы смотрим с высоты на бесконечные мрачные банановые рощи, жалкие бараки, заполненные рабочими, заброшенные сады, высохшие от пыли и жары. Женщины в шортах и футболках в синюю полоску играют в карты на верандах и приветственно нам кричат, телеги, запряжённые волами, гружённые гроздями бананов на пыльных дорогах. Девушки, которые прыгают от радости, оставляют нам в памяти тоску по их прелестям. Эти мелькающие картинки заканчиваются стариком, который догоняет нас на велосипеде, едет от нас в нескольких метрах, левой рукой держит руль велосипеда, с поднятым вверх кулаком правой руки, кричит нам: «Не забывайте, что здесь произошло массовая резня рабочих в 1938 году!»

Старик-велосипедист ошибается с десятилетием. Резня на банановых плантациях произошла в 1928 году после того, как гринго взяли эти земли во владение под именем United Fruit. Подаренные средства, которые в другое время были посвящены Божественному Провидению, изменили цикл осадков, собрали урожай, изменили ход реки, убрали русло реки, потому что поток всегда приносил камни и холодное течение на другую сторону поселения, за кладбищем.

Рабочие не хотели, чтобы их заставляли срезать и грузить гроздья бананов по воскресеньям, и это требование было таким законным, что отец Франсиско С. Ангарита, священник Аракатаки, решил в свою пользу, что это соответствует законам божьим.

После пяти недель конфликта и до начала сопротивления сельскохозяйственных рабочих американцы и их сообщник генерал Кортес Варгас попытались сделать так, чтобы правительство Колумбии приняло забастовщиков за бандитов. Профсоюзные чиновники, бывшие тогда в подполье, внезапно появились снова и начали демонстрации в деревнях бананового региона. Полиция была довольна тем, что поддерживала порядок. Но с наступлением сумерек они заставили активистов выйти из своих домов, чтобы отвезти их в тюрьму Сьенаги с пятикилограммовыми кандалами на ногах.

Высокомерие генерала Варгаса приняло безумное размеры. Хорхе Эльесер Гайтан, который в то время был депутатом от Либеральной Партии, взял под защиту забастовщиков. Считается, что, когда футболисты команды Санта-Марты вернулись в город после победного матча против Кали, генерал принял их с праздником и большой помпезностью. Вся Санта-Марта была покрыта венками, а на дверях домом висели плакаты со словами: «Да здравствует победа генерала Кортеса Варгаса!» Великодушный генерал направился к игрокам со словами: «Просите у меня, чего хотите.» Спортсмены попросили свободу для членов своих семей и некоторых друзей, и генерал предоставил её.

Недовольство рабочих выросло с указом, подписанным в Сьенаге, к котором оговаривались их оклады. Они хотели получать зарплату деньгами, а не купонами, на которые можно было купить только ветчину со складов United Fruit.

Очевидцы рассказывали, как видели лейтенанта армии, поднимающегося на крышу станции Сьенаги, где были установлены четыре пулемётных гнезда, направленных на забастовщиков. Затем раздался свист, призывающий к тишине. Лейтенант зачитал указ: три абзаца из 80 слов, в которых забастовщиков квалифицировали как «банду преступников», давали армии полную власть стрелять по ним.

И военные немедленно начали стрелять по толпе людей, собравшихся на центральной площади Сьенаги, чтобы затем подавить подобное по всей длине и ширине региона. Подробное описание этих зверств находятся в докладе Франсиско С. Ангарита, священника Аракатаки, который он принёс 16 июня 1929 года Хорхе Эльесеру Гайтану.

Банановая резня оставила 40 смертей согласно полиции, и 5 000 согласно организаторам забастовки.

Поезд удаляется, оставляя позади старика на велосипеде. Перед нами горячая влажность плантации и маковых полей. За нами следуют тучи. Они догоняют нас, и капли с силой начинают бить по вагонам.

Под ливнем мы пересекаем настоящую сельву из гигантских кактусов перед въездом в Севилью. Конкистадоры сильно не заморачивались: Севилья, Кордова, Памплона… Из ностальгии по Испании они дали названия родных городов тем, которые основывали, не обращая внимания на ономастику[48].

В Севилье нас встречают радостными криками и приветственными баннерами. Одна женщина жестами показывает, чтобы мы остановились в её доме. Дети бегут за поездом, и мы теряем их из виду, но звук их голосов остаётся в ушах. Везде много людей, в отличие от начала путешествия. Народ знает, что мы приедем: телевидение, газеты, Caracol (от большого Гильермо).

Темнеет. Уже ночью мы слышим крики детей: в каком мы городе?

- Аракатака! – отвечает один паренёк с гордостью и вприпрыжку бежит на станцию.

В этот момент небольшая толпа людей вздрагивает от трёх гудков и дыхания измученного поезда. Как только удивление, вызванного гудками, проходит, жители спешат на станцию, чтобы увидеть этих новых цыган, сидящих в локомотиве и вагонах и приветственно машущих руками. Тогда они удивлённо находят поезд, украшенный цветами и жёлтыми бабочками, который приходит сюда впервые за 20 лет с опозданием в четыре часа от запланированного времени.

Из темноты на станции доносится оглушительный шум музыкальных инструментов: маракасы, перкуссия, дудки, барабаны. Нас приветствуют криками, встречают фейерверками и звоном колоколов. Группа вальенато с гнусавыми песнопениями и детский хор, исполняющий «Марсельезу» на французском под аккомпанемент из гитар.

Этот безумный приём удивляет нас, и мы не знаем, как реагировать. Мы не Мелькиадес. Народ уже знаком и со льдом, и с огнём, и …кто из нас всерьёз в состоянии спеть колумбийский гимн или хотя бы присоединиться к хору и спеть «Марсельезу» с ними? Мы оказываемся вынуждены впасть в патриотизм, пробормотать несколько строчек, чтобы не разочаровать их.

Спускаемся. Люди трогают нас, говорят с нами на колумбийском «французском». Над нашими головами вспышки камер и проектор Бержерона пересекает темноту, чтобы осветить толпу по меньшей мере в 2 000 человек. Сильный шум дудок и барабанов.

- Где дракон?

Мы объясняем им, что вначале наша цыганская семья должна установить ярмарку как раз перед станцией. Где? Вскоре прибывают два роскошных автомобиля. Это мэр Фундасьона, соседнего города. Он хочет, чтобы мы поехали в его город. Он аргументирует тем, что мы не можем оставаться в Аракатаке, где нам даже не подготовили достойного места. Он показывает нам ямы под нашими ногами. Это правда, что для ярмарки эта земля немного опасна. Вместе с мэром Фундасьона два его телохранителя, вооружённые до зубов, бледные от тревоги. Затем они направляются к летописцу. Арактака для нас символична: Мелькиадес, лёд, понимаете? Глупости, этот нобель[49] писал одно дерьмо. Он левак. Но затем они уходят. Ух!

Мы снова присоединяемся к народу. Нас уподобляют бродячим артистам и менестрелям, которые привезли лёд спустя несколько поколений. Но, в отличие от племени Мелькиадеса, мы быстро подтверждаем, что мы не герои прогресса, а обыкновенные перевозчики развлечений. Когда мы показываем лёд, мы избегаем демонстрировать возможности его использования в повседневной жизни, представляем его, скорее, как цирковую диковинку. В этот раз, между других хитроумных изобретений, мы приезжаем с огромной ящерицей, выбрасывающей огонь изо рта. Те, кто сделал её, будет показывать её не как фундаментальный вклад в историю спецэффектов, а как довольно успешную техническую хитрость.

Вскоре мы столкнёмся с проблемой насилия, так как нам сказали, что Аракатака очень опасна. «В горах, - делают круговой жест, - всё пылает. Но жители здесь, чтобы защитить вас.»

На станции появляется свет:

«Добро пожаловать в Аракатаку, мировую столицу литературы»

При свете мы можем оглядеться. На каждые десять человек приходится по одному солдату. Народ очарован татуировками Гамбита, Дани и Бруно, настоящими передвижными выставками.

- Вы из Монпелье? Монпелье[50] прекрасен?

Известность Монпелье удивляет нас. Конечно же, Монпелье прекрасен, - отвечаем мы, любуясь красотой потомков Урсулы и полковника Буэндиа[51].

Нас приветствует директор музея Габриэля Гарсиа Маркеса. Если мы хотим отдохнуть и восстановиться, он советует нам дом сеньоры Эрминьи.

Мы спешим найти отель, но в Аракатаке нет отелей. Только два пансионата, и наиболее удобный – Резиденция Монпелье. Теперь мы понимаем, почему французский город ассоциируется с максимальной роскошью в Аракатаке. Комнаты в гостинице приемлемые. На стене плакат: «Просим клиентов не плевать на стены». Это успокаивает. Но пространство настолько маленькое, что, если не плевать на стены, то и плюнуть негде. Несмотря на то, что в комнате уже есть две кровати, владелица гостиницы уточняет, что можно поставить несколько дополнительных – для всей толпы с поезда. В этом случае мы платим на тысячу больше за кровать. Двух достаточно, спасибо.

Молодая девушка из гостиницы приближается к летописцу. Её зовут Ширли Хелена, но, поскольку ей не нравится это имя, она стала называться Сирена. Метиска белой женщины и индейца, с округлыми формами, с гладкими волосами, Сирена носит только короткую обтягивающую юбку и бюстгальтер. Тебе это очень идёт, Сирена. Вот чёрт, - сказали бы мы. Она смеётся свежим и звонким смехом. Стоя в нескольких сантиметрах от летописца, она задаёт самые различные вопросы о Париже, Франции, французах и француженках, мужчинах и женщинах, о его женщине и возможных любовницах. Летописец старается думать, что Сирене, должно быть, около пятнадцати лет, и что он должен быть самым приличным из цыган. Мы говорим о нашем приезде в Аракатаку: правда, что не нужно платить? Почему сюда, куда никто никогда не приезжает? Я напоминаю ей, что другие цыгане приезжали сюда много лет назад, и тоже бесплатно. Она слышала, как говорили о Мелькиадесе, Урсуле Игуаран, обо всех Аурелиано и Хосе-Аркадио[52], первом, втором, и она запуталась во всей этой мешанине, как и все в мире. Её отец, 70 лет, их всех знал. Его работа ограничивается тем, что он открывает дверь гостиницы каждый раз, когда клиент входит или выходит. И каждый раз он идёт на кухню, чтобы взять или положить ключи, а я говорю ему, что он уставал бы меньше, если бы повесил их около двери или хранил в кармане.

«Это моя работа», - отвечает с улыбкой отец. Вы знали кого-то из Буэндиа, Аурелиано второго или хотя бы третьего? Да, конечно, но, прежде всего, его мать держала на руках Габито, когда он был маленький. Все здесь зовут «Габито» Гарсиа Маркеса (уменьшительное от Габо, что, в свою очередь, уменьшительное от Габриэля). А Ваша мать не говорила Вам, был ли у Габито свиной хвостик?[53] Он смотрит на меня удивлённо. А Ваша мать жива? Можно её увидеть? Конечно, ей 92 года, но отец Сирены даёт мне несколько путанные указания: около кладбища спросите Фермину, она отведёт до Констасьо, и потом… Я благодарю его. Чтобы узнать, был ли у Гарсиа Маркеса свиной хвостик, можно спросить в Париже.

Воссоединение с командой. Все на платформе.

- Нужно сделать так, чтобы публика не собиралась в одном и том же аттракционе. Это проблематично. Ничего нельзя увидеть, и все уходят разочарованными.

Критикуют Фабриса за тот трюк, что сделал с драконом. Ману его защищает:

- Он единственный, кто проявил инициативу, взял всё на себя.

- Хорошо, но нельзя садиться на Роберто. Это профанация.

- Хорошо, Фабрис, ты его будишь, а потом ты его и успокаиваешь.

- Ещё одна проблема с выставкой холода. Люди стоят в длинной очереди, и потом ничего невозможно увидеть.

И тут случается неожиданность: Клод Матисс из A.F.A.A. появляется с 4 000 000 песо, этого достаточно, чтобы выстоять до следующего этапа.

Я бы сказал, что проблемы с военными становятся частью программы. Солдаты кажутся нервничающими из-за партизан, которые хорошо внедрились в зону. Одного ребёнка выгнали ударом дубинки по голове. Кати напоминает командиру, что они не на фронте, а на шоу, и распоряжается – безуспешно – увести военных.