Кружок ищущих христианского просвещения

 

Отдавая себе отчет в том, что усилия по просветительской работе не могут и не должны ослабевать, когда схлынула первая революционная волна, М. Новоселов организовал Кружок ищущих христианского просвещения. Устав кружка гласил о том, что политических целей кружок не преследует и вопросы этого плана не обсуждает, цель же его – помощь в усвоения христианских начал. Второй параграф устава описывал направление деятельности кружка: чтения и беседы по вопросам христианского просвещения, раздача книг из библиотеки для чтения по темам, издание книг, брошюр и листков соответствующего направлению содержания. Членами‑учредителями кружка в уставе были названы: М. А. Новоселов, Ф. Д. Самарин (председатель), В. А. Кожевников, Н. Н. Мамонов, П. Б. Мансуров. В работе его участвовали: А. А. Корнилов, А. И. Новгородцев, Е. Н. и Г. Н. Трубецкие, протоиерей Иосиф Фудель, священники Павел Флоренский, Евгений Синадский, Н. Д. Кузнецов, С. Н. Булгаков, В. Ф. Эрн, Л. А. Тихомиров, В. П. Свенцицкий, А. С. Глинка (Волжский), А. В. Ельчанинов, С. Н. Дурылин, Н. С. Арсеньев, С. А. Цветков. Смешанный состав кружка давал возможность непосредственного диалога между Церковью и интеллигенцией, ставя задачу воцерковления последней. Кружок не был многочисленным, заседания обычно проходили на квартире М. Новоселова в доме Ковригина напротив храма Христа Спасителя. «У него была там зала с большими портретами Хомякова, Достоевского и Вл. Соловьева, с длинным столом для занятий… его кабинет с образом св. Иоанна Лествичника и третья маленькая комната столовая…»[1209] На стульях вдоль стен сидели гости, посредине зала вокруг стола – сами члены Кружка, 12–15 человек. Всего около 80‑ти. «Особенно замечательны, – вспоминал бывавший там студентом Н. Арсеньев, – вдохновенные и мастерские по стилю доклады Кожевникова о буддизме и христианстве, о святом Игнатии Богоносце, доклад Федора Дмитриевича Самарина о первых временах Иерусалимской Церкви… Интересны и оживленны были дискуссии о Ветхом Завете, о рассказах книги Бытия, поднятые Олсуфьевым. …Весь тон, вся атмосфера этих вечеров были исполнены духовного горения и трезвения, будили и оплодотворяли духовно»[1210]. С. Н. Булгаков впоследствии писал: «Культурный консерватизм, почвенность, верность преданию, соединяющая со способностью к развитию, – таково было задание, которое и на самом деле оказалось бы спасительным в истории, если бы было выполнено до конца»[1211]. Кружок принципиально ставил себя внутрь церковной ограды, духовно окормлялся старцами Зосимовой пустыни, на его заседаниях руководящей была мысль, что внешними мерами – реформами, новыми уставами и т. п. ничего не достичь, если не будет внутреннего изменения человека.

Зимой 1908–1909 гг. при Кружке образуется дочерний кружок‑секция по изучению Нового Завета, состоявший из студентов и под руководством Ф. Д. Самарина. Этот кружок окормляется старцами Зосимовой пустыни схиигуменом Германом[1212] и иеросхимонахом Алексием[1213]. Значительную роль в формировании облика кружка играл В. Кожевников. Н. С. Арсеньев[1214] назвал его «главной вдохновляющей силой», одним «из самых выдающихся ученых», человеком «огромных знаний, сильной и пытливой научной мысли».

Сохранились свидетельства особой роли в кружке отца Павла Флоренского. В. Розанов писал о нем в 1918 г. в письме к М. Спасовскому: «Это… вождь всего московского славянофильства и под воздействием которого находится множество умов и сердец в Москве и в Посаде, да и в Петербурге».[1215]. О братстве, которое противостояло бы антихристианству, Флоренский мечтал еще в первые годы студенчества, когда его религиозные интересы в какой‑то мере пересекались с желаниями «неохристиан»: те говорили об освящении культуры, он мечтал о воцерковлении искусства. «Произвести синтез церковности и светской культуры, вполне соединиться с Церковью, но без каких‑нибудь компромиссов, честно воспринять все положительное учение Церкви и научно‑философское мировоззрение вместе с искусством и т. д. – вот как мне представляется одна из ближайших целей практической деятельности», – писал он матери в 1904 г[1216] С Новоселовым его связывала глубокая дружба, в архиве Флоренского хранится около сотни писем Новоселова.

Ориентированность кружка на старцев, а не на церковную иерархию, многим казалась подозрительной, появились обвинения в масонстве. «Говорят, уж не знаю насколько искренне, что московские, т. е. вы все – „масоны“ (!!), которые хотят погубить Церковь, и что раз архиерей говорит, то так оно и есть…» – писал Павел Флоренский Новоселову в 1913 г.[1217] Кружок оказался как бы в оппозиции по отношению к синодальной власти. «Московские ведомости», где постоянно публиковались работы членов кружка, то и дело выступали в оппозиции к Синоду как бюрократической силе, враждебной духу живой церковной соборности.

В 1910 г. М. Новоселов помещает в «Московских ведомостях» две статьи, выражая удивление молчанию Синода по поводу возвышения Г. Распутина. Впервые публично, за полной подписью, было брошено обвинение в «позорном и преступном» «малодушии церковной власти». Новоселов взывает даже не к ней, а к нравственному сознанию и здравому смыслу рядовых пастырей и братьев мирян. Когда в 1911 г. стал распространяться слух о грядущем возведении Григория Распутина в сан священника, «Московские ведомости» сообщили об этом, и еще недавно близкие Распутину епископ Саратовский и Царицынский Гермоген и иеромонах Илиодор[1218] взяли у Распутина обещание удалиться. Синод обвинил епископа Гермогена в «ослаблении церковной дисциплины» в связи с выступлением иеромонаха Илиодора, который «возбуждал страсти», и высочайшим соизволением Гермоген был уволен из Синода с назначением в Жировицкий монастырь, а иеромонах Илиодор – во Флорищеву пустынь.

Федор Самарин, Виктор Васнецов, Николай Дружинин, Владимир Кожевников, Александр Корнилов, Павел Мансуров, Михаил Новоселов, Петр Самарин, Дмитрий Хомяков и Павел Шереметев подписали петицию, где выражалось недоумение по поводу необычайно быстрого разбора неясной вины епископа Гермогена и содержался намек на роль в этом деле Г. Распутина. Петиция утверждала, что решить дело распри Святейшего Синода и епископа Гермогена должен Собор. 24 января «Московские ведомости» опубликовали ее под заголовком «Св. Синод и епископ Гермоген. Голос мирян». В то же день Новоселов публикует свою статью в газете «Голос Москвы», где упрекает Синод в бездействии в отношении Распутина и предлагает вызвать себя самого для предоставления данных, доказывающих истинность оценки «хитрого обольстителя». А в 1912 г. конфисковали книгу М. Новоселова «Распутин и мистическое распутство» и газету «Голос Москвы» от 24 января 1912 г. Синод в «Прибавлениях к Церковным ведомостям» опубликовал объяснение вины и меры наказания для ей. Гермогена: он обвинялся в догматических расхождениях со Святейшим Синодом по поводу возможного учреждения корпорации диаконис и каноничности моления при погребении неправославных христиан, в нежелании удалиться из Петербурга. Самих же москвичей обвинили в «суде над церковной властью», вносящем соблазн в умы: правило Трулльского собора запрещает мирянину «перед народом» рассуждать о вере или «учить как учителю».

Те же члены новоселовского кружка (кроме В. М. Васнецова) выступили в «Московских ведомостях» с полемической статьей, где утверждали, что соборное установление, на которое ссылается Синод, запрещает учить в церкви догматам веры, но не выказывать суждение о действиях представителей церковной власти; повторили и требование созыва специального собора для расследования дела Гермогена. 5 июля 1915 г. обер‑прокурор А. Д. Самарин через два месяца с небольшим был смещен, на что, возможно, повлияла и его близость к Кружку Новоселова.

Еще одно крупное столкновение кружка с синодальной властью произошло на почве догматического вопроса – о почитании имени Божия.

В 1907 г. иеросхимонах Иларион издал книгу «На горах Кавказа», где в форме беседы двух старцев‑подвижников о внутреннем единении сердец со Христом в обращении к Нему через Иисусову молитву рассуждал о значении имени Божия. Принятая многими в монашеской среде с сочувствием, других она возмутила «неправомерной смелостью», с которой иеросхимонах Иларион говорил о Божественном присутствии в молитве и утверждал, что имя Иисусово само есть Бог. Началась полемика в печати. М. Новоселов и участники кружка, понимая богословскую беспомощность книги, считали затронутую тему очень важной для развития богословия. На эту тему выступили в печати в поддержку гонимых имяславцев священник Павел Флоренский, С. Булгаков, В. Эрн и Н. Бердяев. М. Новоселов стал одним из самых страстных защитников имяславия. Не выступая в печати сам о догматической стороне дела, он организовывал издания других сторонников имяславия, в частности П. Флоренского и В. Эрна. Сохранилась переписка М. Новоселова и П. Флоренского с иеромонахом Антонием (Булатовичем) – горячим защитником имяславия. А. Булатович писал М. Новоселову 13 августа 1912 г.: «В настоящее время… загорается пламя новой ереси… На стороне сих имяборцев стоят высокоумные интеллигенты, которым, очевидно, кажется невероятным по гордости их ума вера во Имя Божие и непонятен страх и благоговение пред Именем Божиим, которым искони отличалась ветхозаветная Церковь и новозаветная Православная»[1219]. Имяславцы остались при своем мнении и, ссылаясь в своих суждениях об имени Божием на учение свт. Григория Паламы, посчитали неслучайным и то, что смерть Вселенского патриарха Иоакима[1220], осудившего «ересь», последовала накануне дня памяти свт. Григория Паламы, о чем Новоселов не замедлил заметить П. Флоренскому в письме.

Спор вокруг имени Божия и исход спора были далеки от тех разговоров, что велись десятилетием раньше на Собраниях Религиозно– философского общества в Петербурге. Представители Церкви тогда, отвергая возможность новых откровений, подтвердили готовность к возможному углублению в толковании известных догматов веры. Когда же волей Божией была поставлена эта проблема, у многих обнаружилась неспособность или нежелание углубиться в существо возникшей дилеммы и по‑богословски рассмотреть ее. Часть иерархии показала себя столь же отдаленной от живой жизни Церкви и ее Предания, как и околоцерковная интеллигенция. Ради того чтобы не получился раскол, одни подчинились решению Синода и Вселенского патриарха, другие, как П. Флоренский, промолчали и только в близком кругу высказывали свое мнение. В ответном письме Ивану Щербову[1221] от 13 мая 1913 г. отец Павел Флоренский писал (Щербов прислал ему антитезы С. В. Троицкого на «Апологию» Булатовича): «Признаться, в душе я много виню имяславцев и даже М. А‑ча (Новоселова. – И. В.). Когда летом он вознамерился вступиться в этот спор, я ему решительно сказал, что при современном позитивизме и это дело будет заведомо проигранным. Мне невыносимо больно, что Имяславие – древняя священная тайна Церкви – вынесено на торжище и брошено в руки тех, кому не должно касаться сего и кои, по всему складу своему, не могут сего постигнуть»[1222]. Стоящий в благоговении перед тайнами Божиими, он ощутил публичность споров об имени Божием нарушением духовного целомудрия: «Виноваты все, кто поднял это дело, виноват и о. Иларион и, б. м., о. Иоанн Кр[онштадтский]. Но если о. Иоанн и о. Иларион говорили духовное и по‑духовному, то о. Антоний, желая оправдать себя и учение… уже начал рационализацию, уже лишил иларионовскую мысль, древнюю мысль, ее священного покрова непонятности…»[1223]

М. Новоселов очень тяжело пережил и сам спор, и решение его, тем более что его мнение разделило его с Ф. Самариным, занявшим более осторожную позицию. С. Булгаков писал 26 мая 1913 г. А. Глинке: «Здоровье аввы остается все‑таки надломленным, он постарел, обессилел… Как‑то он переносит осуждение и от Синода, и от патриарха имяславству… И для о. Павла это осуждение создает конфликт… Ах, как трудно совмещать свободное служение истине с обязательной дисциплиной послушания клиру, особенно в столь критическую эпоху, как наша!» – заключает он[1224]. Ф. Самарин, получив 26 мая в Марбурге номер «Нового времени» с известием об определении Синода о книгах о. Илариона и Антония (Булатовича), написал М. Новоселову письмо, где высказал два опасения – о его здоровье при реакции на определение и о возможных поспешных решениях с его стороны: «Если бы, однако, Вы не нашли возможным молчать, то во всяком случае… взвесьте все, что может быть сказано за и против осужденного Синодом учения».[1225] Ф. Самарин не читал ни книги о. Илариона, ни брошюры Булатовича, ни – полностью – текста определения Синода, но говорит, что не может быть вполне «единомысленным» с М. Новоселовым, хотя и признает то, как о. Иларион и о. Антоний учат о молитве. Ф. Самарин считал, что преувеличенное значение, которое и тот и другой придавали внешней форме молитвенного действия, повлияло на то, что оба приписывали «особую, таинственную силу… имени Иисуса»[1226]. «Спасительными» Ф. Самарин признавал лишь «движения души», понятия же сами по себе «мало могут нас ввести в общение с Богом, как и слова. Они тоже только средства… пробудить в нашей душе… стремление к Богу, кот[орое] одно спасительно»[1227].

Осуждение имяславия как ереси было разглашено «на площадях», прошло по страницам всех газет, еще раз взбудоражило общество, обострило его отношение к Церкви. Таких представителей «нового религиозного сознания», как Н. Бердяев, возмутило «насилие в духовной жизни со стороны церковных властей». Епископ Никон (Рождественский) увидел в «имяславцах» «яд гордыни, заставлявший интеллигента и в Церкви вести себя как в миру», обвинил М. Новоселова в том, что, получив звание почетного члена Московской духовной академии, изданием «Апологии» иеросхимонаха Антония (Булатовича) он способствует распространению осужденного Церковью учения. Синодальная власть почувствовала, что участие мирян‑интеллигентов в работе предстоящего Поместного Собора чревато внесением в эту работу духа борьбы, страстей и амбиций. Передавались слова «одного известнейшего иерарха», что лучше пустить на Собор каторжников, чем интеллигентов. Но на Соборе архиепископ Сергий (Страгородский) и князь Е. Трубецкой подали заявление о приглашении Новоселова в состав Собора. 9 марта 1918 г. секретарь Собора В. Шеин послал приглашение П. Флоренскому, С. Дурылину, С. Мансурову и М. Новоселову принять участие в работе соборного отдела о духовно‑учебных заведениях в разработке типа пастырских училищ. А в январе того же года М. Новоселов был избран членом Временного совета объединенных приходов Москвы, председателем этого совета был А. Самарин.

Когда совет объединенных приходов, занявший позицию активной обороны от большевистского насилия над Церковью, был разогнан ВЧК, кружок Новоселова стал инициатором создания Богословских курсов, действовавших в апреле‑июне 1918 г. на его квартире. Курсы благословил Святейший Патриарх Тихон, на них преподавали владыка Феодор (Поздеевский) – Священное Писание, М. Новоселов – свв. отцы, их жизнь и Писание, М. И. Смирнов – Богослужение, С. П. Мансуров – Историю Церкви, А. Г. Куляшов – Апологетику, С. Н. Дурылин – Церковное искусство. Сведения о жизни М. Новоселова в эти годы крайне скудны; он был одним из тех, кто встал на защиту Церкви в трудное для нее время, оставался членом Временного совета объединенных приходов г. Москвы, его имя есть на выпущенном этим советом в начале февраля 1918 г. воззвании‑листовке, призывавшем верующих защищать храмы. М. Новоселов продолжал активно работать и на ниве духовного просвещения, предоставляя свою квартиру для занятий Богословских курсов. В январе 1919 г. за Новоселовым были закреплены для преподавания Церковно‑исторические очерки, Церковные чинопоследования как выражение всеобъемлющей и богодейственной любви Церкви к своим чадам, курс «Вера и Церковь». К 1922 г. активность Новоселова привлекла к нему внимание ГПУ. До 1928 г. он скрывался, живя у друзей, писал «Письма к друзьям», а в 1928 г. был арестован.

Для нас важен обобщающий ретроспективный взгляд М. А. Новоселова через современные ему события на состояние Церкви и общества в начале века. «Я думаю, – писал он в одном из рассылаемых им писем, – что пред разразившейся… с 1914 года и постепенно углубляющейся „катастрофой“ наша Церковь находится именно в этом состоянии быстро растущего падения, растления, омертвения… И если вы, мои дорогие, не поленитесь хорошенько припомнить то время и попристальнее всмотреться в тогдашнюю жизнь „святой Руси“ сверху донизу, то едва ли вы, положа руку на сердце, по христианской совести пожалеете, что „светильник“ нашей Церкви был „сдвинут“ (Откр. 2, 5) со своего места благодеющей рукою Промысла и отдан… на попрание врагам. Нагар на этом светильнике был так велик, копоть поэтому от него была так сильна, что потребовалось Правосудием и милостью Божией бросить его „в великое точило гнева Божия“ (Откр. 14, 19; 19,15), чтобы… очистился светильник и засветил чистым Светом Христовым. …Печальные события церковной жизни последних лет… суть прямо непосредственный результат прежнего давнишнего недуга Церкви… Нечего винить „внешних“: виноваты неверные чада Церкви, давно гнездившиеся, однако, внутри церковной ограды!»[1228].

Мы не имели здесь целью оценивать результаты деятельности кружка. Но можем обратиться к мнению о деятельности М. Новоселова и его соратников близкого кружку С. Булгакова. Анализируя причины духовного кризиса в российском обществе середины XX в., он высказал свое мнение о том, почему опыт просветительской деятельности М. Новоселова и трудившихся с ним на этой ниве известных деятелей Церкви и культуры не стал точкой решающего поворота к духовному возрождению в России. «…Русские почвенники, – писал С. Булгаков, – были… живым отрицанием нигилизма, но они не были его преодолением… потому что сами были, в сущности, духовно сыты, и никуда не порывались души их… Они жили прошлым, если только не в прошлом. Их истина была в том, что прошлое есть настоящее… но настоящее‑то не есть только прошлое, но оно есть и будущее…»[1229] Прислушиваясь к этому высказыванию С. Булгакова, мы сказали бы, что представители этого направлении не столько не стали, сколько не успели стать «преодолением нигилизма и безверия», история уже начинала отсчет нового времени.

Просветительская деятельность соратников М. Новоселова показывает нам то, что был альтернативный путь религиозной активности, и мы вправе согласиться с Георгием Флоровским, что в рассмотренном здесь периоде оживления интереса к христианству вне Церкви оказались те, которые пожелали остаться вне. «С одной стороны, – пишет иерей Г. Ореханов, рассматривавший в своей книге события, происходившие в истории Русской Церкви в тот же исторический период, – несомненно, что Церковь учреждена на земле не для одного поколения христиан и не только „имеет право“, но и по природе своей призвана быть созидательной силой истории»[1230]. Потому «тезис о связи общественных преобразований с церковной жизнью совершенно не случайно возник в данное время. Дело в том, что Церковь, будучи по природе апостольской, призвана во все времена нести в мире апостольскую миссию… „воцерковлять“ общество и конкретных людей, живущих в данную историческую эпоху. Поэтому верно, что любые изменения в социальной сфере всегда приводят в той или иной степени к ответу Церкви, который в идеале является ее попыткой реализовать свое апостольское призвание в новых исторических условиях»[1231]. Но, с другой стороны, «реальное обновление церковной жизни… возможно только на пути подвига, и которое действительно имело место позже, в эпоху страшных гонений на Церковь…»[1232]

 

 

Глава 4