Екатерининка в разных гласах

 

 

ВДРУГ ПРОПОЁТ ПЕТУХ

Во дворах чужих обретаюся, окаянный,

Греюсь огнём своих озверевших страстей,

Одинок от любостяжания, от вина блудных мыслей пьяный,

Оставив свет истины, предпочёл враньё новостей.

 

До чего ж тошно жить, убежав добровольно от Бога

Непонятно куда — в помертвевшую дальнюю даль,

По буеракам житейским, абсолютно кривым дорогам,

Есть рожки из корыта, пить из лужи тоску-печаль,

 

Забываться в кошмарных снах, соцсетях, суете без предела,

Где угодно — уже всё равно, во свет или тьму качнуться.

Но вдруг пропоёт петух — он веками творит своё дело —

И Господь вздохнёт с состраданием, дав ещё один шанс очнуться.

…Петух призывно пропел 26 ноября 1994 года, когда на моих житейских часах натикало уже 16 лет. Без недели 17, если быть педантично точной. Именно в этот день я пришла в Екатерининскую церковь славного города Петрозаводска, потому что… И тут вполне уместно перейти на библейскую тональность: «и был ей глас с Небес, и глас был «Иди и крестись!».

Поскольку чудес в моей жизни с тех пор было столько, что книга Гиннеса — это так, непримечательная брошюрка, у меня к тому гласу отношение весьма спокойное. То бишь я не бьюсь в экстазе с криком: «О-о-о! Сам Бог обратился ко мне с заоблачных высей!» Просто реально из ниоткуда Кто-то в голове сказал то, что сказал, а потом пришла в голову чёткая мысль, что надо идти именно туда и именно за этим. Пришла посреди безводной пустыни, прямо как у Охлобыстина написано в «Темной газели», над которой я, услышав её впервые из уст автора, прослезилась: «Мне не привили в детстве, что нужно ходить в церковь. Мне не читала мама Библию перед сном, и мы не молились всей семьей перед едой. Но я иду в церковь и молюсь. Мне ближе строгое, величие католической архитектуры, зажигательное безумие суфийских танцев, экстатическое равнодушие буддистов, животный восторг пиров Валгаллы. Но я иду в церковь и молюсь. Я ни на что не надеюсь, я ничего не хочу, и я ничего не боюсь, я просто иду в церковь и молюсь». Вот ровно так же — вопреки интересам, склонностям, ценностям, предпочтениям, семейному укладу, привычкам, здравому смыслу, с гибельным опытом шизофреника XIX века (или тинэйджера конца XX), с каменным сердцем, с отсутствием элементарных понятий о святынях и святых, с ненавистью к любой иерархии, не зная о Боге ничего, кроме Его существования по факту обращения ко мне лично, я, отыскав юбку в шкафу и одолжив платок у тёти, просыпалась руинами в вечность. «Место инициации» было выбрано так: что это там за кресты за пустырём на кладбище недалеко от дома маячат? православная церковь? вот туда и пойду! Чудо без макияжа.

А Библию я потом уже маме сама читала и папе цитировала — в моменты наших нечастых встреч. Так что они позже пришли. И тоже в Екатерининскую. И муж будущий той же тропинкой двигался. И родившаяся дочь. И подруга ближайшая. Место встречи с Богом изменить нельзя, да.

ЦЕРКОВЬ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ

Фасад обновленный, фундамент старинный —

Церковь святой Екатерины.

Здесь мы крестились и здесь же венчались,

Вздыхали о дольнем, с горним встречались.

По небу неслись облака вглубь столетий.

Сколько нестись им ещё? Кто ответит?

Странно скитальцам с дорожным азартом

Иметь постоянные точки на карте.

Но мы не бродяги, мы — домоседы,

Пьём чай потихоньку за долгой беседой.

И знакомые тропы не зарастают

К Фениксу-церкви… История тает,

Гаснут слова, но в сердечных глубинах

Вытесан храм святой Екатерины.

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

 

Была тут на могиле матери в Вилге.

1.

На трассе слепит ледяное солнце, в лучах которого застыли над землей снежинки. Они несутся вниз, с небес — в бездну, но почему-то застывают в воздухе. Они парят, как в неснятом фильме Тарковского, полностью убивая ощущение реальности происходящего. По бокам проезжей части какие-то столбики, пластиковые буфера, металлические ограждения. Идет бесконечный ремонт дороги. Сошёл снег, а вместе с ним и прошлогодний асфальт. Эта строго фиксированная колея вызывает обнадёживающее ощущение определенности и заставляет молиться: «Господи! Пусть и в жизни так будет! Четко заданное направление, стенки по бокам, чтоб ни единого зазора справа или слева! Чтоб понятно было, куда двигаться, что делать, и без выбора этого долбанного: а туда ли? а то ли? а затем ли? а для того ли? а с теми ли?». Раньше несколько десятков лет не страдала вопросительным синдромом, даже оттенка мысли не было, в тут — как прорвало заржавевшую от времени трубу. И не радует, ну ни разу. Так что колея в тему пришлась весьма и весьма. Утешительная штука.

Хорошо на кладбище ездить. Прямо волшебное место какое-то, при всём моём спокойном отношении к мемориальным пространствам в принципе. Походишь, помолчишь, помолишься и проваливаешься в текст. Наверное, это цинично звучит. Надо ж слезами обливаться по сложившейся традиции, птичек пшеном кормить, а духов — «сникерсами» с водкой, а тут — сплошная философия надгробная. Ну что есть, то есть. Я ж лицедеям наследую, уж даже и не знаю в каком колене, их там много было, поэтому и настрой такой постоянно... странный настрой. Всю дорогу шаблоны рвать, неожиданно для себя. «Звали меня на пир, / Я надела саван,/ Звали меня умирать — / Я вообще не явилась…», — так, по-моему, Арефьева пела про жизнь нашу неожиданную.

2.

Мать подарила мне жизнь и музыкальный слух, научила смотреть одинаковыми глазами на принца и на нищего, а также прочистила каналы для восприятия поэтического текста, который я до поры до времени считала лишь выпендрежно зарифмованной прозой. А тут курсирую, значит, я одиннадцати лет отроду по комнате между пианино и письменным столом, маюсь очередной ерундой — песню крапаю к маманиной пьесе «Приключение в лесу Ёлки-на-горке». И чего-то она заходит в комнату и декламирует, просто как житель иного мира:

Я Мерлин, Мерлин.

Я героиня

самоубийства и героина.

Кому горят мои георгины?

С кем телефоны заговорили?

Кто в костюмерной скрипит лосиной?

 

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться,

невыносимо без рощ осиновых,

невыносимо самоубийство,

но жить гораздо

невыносимей!

 

Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин

(Я помню Мерлин.

Её глядели автомобили.

На стометровом киноэкране

в библейском небе,

меж звезд обильных,

над степью с крохотными рекламами

дышала Мерлин,

её любили...

 

И так — до конца, до точки. Это Андрей Вознесенский, «Монолог Мерлин Монро». Читала мать моя впечатляюще, потому что была актрисой. И уж чего-чего, а текстом могла достать хоть до сердца, хоть до печени. Любым. А «Монологом…» просто башню мне сорвала. Вселенная переместилась на наши семнадцать с половиной квадратных метров «хрущевской» квартиры, а потом сжалась до размера моего сердца и… Мир другим стал. Цветным, объемным и осмысленным. И в нем захотелось жить. Просто раньше это было по инерции, а теперь — потому что радостно и наверняка есть зачем. Самое смешное, что я не понимала дословно, о чем речь: какие там небеса библейские, кинозвездное оледенение, «мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми», «забыв, что сердце есть посерёдке, в тебя завертывают селёдки», «от вспышек блицев бледны министры», — бесконечная мантра, подарившая самый яркий момент моего общения с матерью за всю жизнь, который я вспоминаю с трепетом и благодарностью. Вот если за что и кланяться ей в пол, так за это.

3.

Мы уже давно жили порознь в виду разности взглядов на жизнь и быт, могли месяцами не общаться. Причем в этом выражалась наша любовь друг к другу, потому что вместе мы представляли собой картину Квентина Тарантино, ни с того ни с сего продавшегося в Болливуд. А это экспрессивно и травмоопасно, хоть и весело местами. Предусмотрительно запакованными в бронежилет. Моя мать родилась от женщины, которая неоднократно делала харакири, исполняя при этом финальную арию Чио-Чио-сан из оперы Д. Пуччини «Мадам Баттерфляй», а я родилась от неё. Эти гены так просто не стираются. Короче, стихотворение Вознесенского плавно перекочевало с бумаги в реальность со всеми вытекающими.

Мать позвонила мне накануне 9 Мая и сказала:

— Я креститься хочу. Надоело всё — пусто, тошно, противно. Летит жизнь под откос, как сумасшедший поезд без стоп-крана. Давай, придумай что-нибудь. Ты ж в этом разбираешься. Верю я в Бога и Богу верю.

— Там на трезвую голову крестят и без шумных выходов из-за печки. Т. е. держать себя в руках придётся минут сорок-пятьдесят, чтоб священника не напугать.

— Хорошо. Справлюсь.

В День Победы я захожу в притвор Екатерининской церкви, там она — вся в черном: плащ гангстерский, юбка в пол, шляпа, очки. В кармане что-то припрятано. Человек дона Корлеоне посетил нас в сонном Петрозаводске. Ну а что такого? Хоть меча с собой нет — уже хорошо. И главное трезва, как стекло. Это, если честно, я оценила, потому что… ну это чудо было, победа такая над собой абсолютная, ради Бога победа.

Лицо священника можно было в отдельный рассказ оформлять: да, многое я видел в своей жизни, но такое впервые, и какого лешего на мою голову упало это чуч… ой, чудо, и что сейчас тут будет вообще, и зачем, и куда, и почему… Но мы на вопросы, читаемые по лицу не отвечали. Потому что слова лишними здесь были. Христос к грешникам пришел и к больным. И не важно, что за окном «лихие 90-е», — в Библии особых ограничений для этого времени обозначено не было. Батюшка, однако, переборол противоречивую гамму своих чувств и Таинство совершил, опасливо так на нас косясь. Просто незадолго до этого я приводила креститься парня, долгий срок пребывавшего в дурке, с соответствующим выражением глаз. Мирного и безобидного, кстати, так что можно было не вздрагивать. Ну и, как мне показалось, в связи с таким нетривиальным контингентом, батюшка начал задумываться о жизни в нехристианских терминах, типа «карма». Испорченная.

Мать стала молиться. Тарантино ушёл на пенсию.

4.

На кладбище тихо. Снег всё также зависает в воздухе. Почему он не падает вниз? Вроде летит целеустремленно на землю, но до неё не долетает… Он мне сегодня напомнил мать, которая также летела искрящейся кометой вниз, но до дна так и не долетела, зависла. С Божией помощью. Аккурат в День Победы.

 

Х х х

Моё сердце орёт, как слепец: «Помилуй мя, Господи, Сыне Давидов!»

Сколько можно жрать суету полной ложкой и быть незрячим?!

Знать до буквы Закон, его соблюдать с благочестивым видом,

Перестав быть живым, радостным, настоящим…

 

В церкви темно, слава Богу. Канон второй день читают

Про метанья души, про паденья «до ниже пола»,

Как говорила Алиса. О стране чудес я мечтаю,

Где я прозрю, узнав Твою милость…

Такая вот постная школа.

 «ВАСИЛЬЕВ» ДЕНЬ

В храм сегодня было не войти — пришлось встать с дитём «при дверех», но совсем не «близ». И поэтому когда до меня издали доносилось «Иерусалим… ветви… осанна…Царь…народ…», я вспомнила о том, что перед мученической кончиной иеромонах Василий (Росляков) произнёс свою последнюю проповедь на тему «Се восходим во Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет» (Мк. 10, 33). Это, конечно, глубочайшие слова, которые надо читать, перечитывать, ну и исполнять по мере сил своих. Потому что когда такое мимо свистит, это уже преступление.

«И сегодня для нас с вами Господь восходит в Иерусалим. Идет так же впереди нас, но мы с вами сегодня представляем собою ту же самую картину, как некогда представляли ученики Его. То же самое несовершенство владеет нами, те же самые страсти нас обуревают, и мы с вами и ужасаемся, и мятемся, а иногда друг другу завидуем, иные просят себе каких-то несуществующих почестей… и все это несмотря на то, что Господь ежедневно проливает за нас с вами Свою святую Кровь. Не хотим посмотреть на Него, идущего ради нас с вами распяться. Не хотим посмотреть на Него и принять ту силу, которую Он нам дарует каждый день, ибо мы становимся христианами не для того, чтобы чем-то величаться или кичиться, нет! Не для того, чтобы выделиться друг от друга или от остального мира, нет! Мы приходим ко Христу для того, чтобы испросить и получить у Него силу служить другим. Быть последними, быть рабами среди этого мира, для того, чтобы некоторые спаслись, — вот для чего мы с вами идем ко Христу».

Я под Пасху всегда читаю про Оптинских новомучеников, причем безотчетно, глаза сами ищут и находят нужную книжку. Чудесную «Пасху Красную» чудесной Нины Павловой. Голгофа и Воскресение — понятия ближайшие, и хорошо бы это как-то в сердце укоренить, потому что хочется-то, конечно, «тепла, абажура и литерного пайка», т. е. комфорта беспредельного и плесенью покрыться, а потом проснуться, яички покрасить и заливаться там шарахнутым соловьем на все голоса «Христос Воскресе!». С новым счастьем, иначе говоря. Ага. Сплошное торжество внешнего благочестия над внутренней пустотой. А жизнь и мысли убиенных монахов очень хорошо профилактику проводят гнили этой болотной. Лучшее лекарство от сытости. Там за каждой строчкой текста полыхает, как это страшно, когда о Боге можно узнать всё, а Самого Бога так и не узнать. И для меня лично, просто потрясающе, что об этом свидетельствуют люди до 40, в то время как мы массово сбираемся вещими Олегами после 60 лет повзрослеть наконец-то. Дети бородатые, безумно доверяющие времени… Да и вообще — много там всего, как бы сказал Карлсон, «душевытирающего». Всякий раз книжку в руки берёшь — как сызнова читаешь. Бездонно по смыслу.

Но вернемся в день сегодняшний. По выходе из храма получила очередную утешительную sms-ку от любимого Васи Полушкина. Её комментировать не буду, ибо совершенно.

Город, ты брал меня измором —

Вот и удрал я в тишину,

Выбежал, выпрыгнул в весну,

В синь, в разноцветные просторы.

 

Радостно смотрит в небосвод

Рыжий весёлый мех проталин.

Ждут меня солнечные дали,

Вербы, звенящий хрупкий лёд.

 

Время щебечет и журчит,

Плачут сосульки на карнизе.

С тучки в небесно-синей ризе

Веером падают лучи.

 

Солнце, слепящее до слёз,

В лужах прозрачная водица.

Блики и круглый след копытца —

Едет на ослике Христос.

 

 

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

 В ПРЕДЕЛАХ КЛАДБИЩЕНСКОЙ ОГРАДЫ

О смерти буду писать. Об отпевании. О конечности и бесконечности жизни. Так что кто «кладбищенской лирики» опасается, может пропустить и погрезить о птичках. Тоже смертных, кстати.

…В тот день мне было страшно как никогда от осознания того, что берегов больше нет, границ никто не очертит, носом не ткнёт, не пристыдит, по рукам не даст. Зверь выходит на свободу, потому что похоронил свою совесть на городском кладбище. Дальше жить невозможно, невыносимо и не за чем, посему напоследок мир вздрогнет. Зверь — это я, Валя, 20 лет отроду, сбрендившая от горя. Совесть — это ближайший учитель и друг, который возьми да умри раз и навсегда. Единственный, кто имел на меня влияние в плане «нельзя» и за кого я держалась, как утопающий в «лихих 90-х» за соломинку.

Нельзя игнорировать пьяную мать — она тебя любит. Нельзя писать всё, что хочешь, — можешь многих ранить. Нельзя пить — твоё здоровье совсем не твоё, а твоего будущего ребенка. Нельзя по ночам шляться — родня от переживаний вешается, родню надо жалеть. Нельзя огрызаться на слабого — низко. И на сильного тоже нельзя — глупо. Нельзя драки искать, нельзя жить с кем попало, нельзя, нельзя, нельзя… Вот другие в принципе того же благо-желали, но вызывали одну стабильную реакцию — «да пошёл ты…» А при нём стыдно было бродячим цирком бесноваться. Вот невозможно было и всё. Хотя он не орал, не увещевал, не давил. Пару слов бросит, посмотрит — и достаточно. Дальше уже себя скорее измордуешь, чем против его «нельзя» мяукнешь. Удивительно. Наверное, потому что он сам так жил — чисто, искренне, с любовью. Красивый человек. Был. И это «был» башню снесло. Смерть впервые обозначилась во всей своей неумолимости и власти, и вызвала бунт — «да пошла ты!»

Дело было на Пасху. Нехилый зачин для мрачного анекдота.

Ладно, что было, то было. Бродячий цирк пофонтанировал опасными фейерверками год-другой-третий и успокоился на трёх простых, как колхозные грабли, выводах: «Жить больно. Болеть муторно. Умирать страшно. Всем». Никакие «бери от жизни всё», «расслабься и получай удовольствия» не срабатывали. Тем более, что по ходу пьесы меня добила прочитанная в газете фраза, по-моему, исламского пророка Али про то, что мир — это падаль, и кто пожелал хотя бы части этого мира, тому место среди собак. Всегдашняя гордость неожиданно сыграла положительную роль:))), не позволив уравнять свою участь с участью дворового Тузика. Но смысл смерти раскрыт не был и чего с ней делать-то вообще, было не понятно. А делать нужно. Вкуса ж жизни не поймешь, пока со смертью не определишься.

И вот сегодня я вдруг почувствовала, что такое смерть в евангельском смысле. Ясно, что за спиной и тренировка «памяти смертной», и груды книг на эту тему, и святоотеческая мудрость, и аскетические упражнения, и опыт переживания умирания, и одр гробом был, и отпевать приходилось, и хоронить, и ни дня без мысли о своей конечности не проходит, и всё это жизненно, но… не слишком живо. Не хватает чего-то, чтоб при очередном подходе к краю не дёргаться, а чётко делать необходимое и должное, не суетиться перед великим. Как?! 

И тут, значит, отец Григорий Михневич из Екатерининской церкви коллегу отпевает и говорит без лишних слов и пафоса о том, что отпевание — это не мероприятие, чтоб поплакать всласть, это торжество! Это новая ступенька в наших отношениях с ближним, возможность проявления к нему своей жертвенной любви не столько венками, цветами и оградками, сколько благочестивой жизнью во Христе и молитвой, которая только тогда будет иметь силу, когда мы перестанем врать, т. е. жить не так, как того просим. Я как услышала, так, прости, Господи, забыла на минуту, зачем пришла, потому что метанойя чистой воды приключилась: зашла с одним образом мыслей, вышла с другим. А если ещё и внимательно вслушаться в отрывки Священного Писания, которые читаются на отпевании, там сплошь надежда, вера и радость. Торжество!

Первое послание к Фессалоникийцам, зачало 270

Братья, мы не хотим, чтобы вы оставались в неведении об умерших, дабы вы не были в печали, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы верим, что Иисус умер и воскрес, то таким же образом и усопших Бог приведет чрез Иисуса с Ним. Ибо это мы вам говорим словом Господним, что мы живые, остающиеся до пришествия Господа, отнюдь не опередим усопших, потому что Сам Господь при слове повеления, при гласе Архангела и трубе Божией сойдет с неба, и мёртвые во Христе воскреснут прежде; затем мы, живые, оставшиеся, вместе с ними восхищены будем на облаках для встречи с Господом в воздух, и так всегда с Господом будем (1 Фес. 4:13-17).