Глава 36. Возвращение (часть первая)

Мы с Гонсало — звучит, конечно, неплохо, но на самом деле я трясусь позади него как куль с мукой — покидаем порт, проезжаем несколько городских кварталов, и вот мы уже на дороге, ведущей в южном направлении, туда, где лежит оставленный мной почти месяц назад Брюгге. Вопреки моим ожиданиям тракт оказывается довольно оживленным, так что мы продвигаемся медленно: из-за возов, груженых всякой всячиной, которые попадаются нам довольно часто, лошадь идет шагом, лишь изредка переходя на рысь. Мы было пытаемся съехать на обочину, но и там тоже люди: крестьянин, пытающийся починить колесо у повозки, калеки и просто странники, присевшие отдохнуть. Я озираюсь, словно попал сюда впервые: после моих скитаний этот привычный уютный мир представляется мне таким крохотным... как на макетах в музеях — люди, телеги, кони — кажется, они могли бы легко уместиться на моей ладони.

— Куда это они все собрались? — спрашиваю я своего спутника, хотя следовало бы поинтересоваться совсем иным: зачем отец Альваро отправил Гонсало встречать меня?

— Так ведь ярмарка в Брюгге, — охотно объясняет мне солдат, — еще несколько дней будет. Расторговаться надеются. И в городе народу полно, вот доберемся — сам увидишь. В гостиницах толкутся, на постоялых дворах, за ними только глаз да глаз.

Что же может быть необычного в ярмарке? Дорога, по которой тянутся вереницы людей и возов, выглядит вполне безопасно. Но, когда я все же интересуюсь у Гонсало, почему вдруг его отпустили со службы и приказали несколько дней дожидаться меня в порту, он отчего-то медлит, мол, не время сейчас, потом объясню.

Вскоре мы минуем перекресток, от которого вправо и влево отходят дороги, ведущие к близлежащим деревням: на вытоптанном множеством ног пятачке должно быть распятие — Питер, помнится, никогда не останавливался около него, чему я немало удивлялся, зная его набожность. А вот везущий меня испанец осеняет себя крестным знамением, вглядывается в деревянную фигуру на кресте и внезапно осаживает коня.

— Ну-ка, Хиеронимо, давай поглядим поближе.

Мы спешиваемся, я все еще не могу понять, что же так привлекло внимание Гонсало. Обычное дело в здешних краях: изготовленное местным умельцем изваяние, аляповато расписанное — над терновым венцом и каплями крови на лбу Спасителя художник трудился особенно тщательно — нехитрое подношение в виде букетика полевых цветов... уже завяли, значит, оставлены здесь пару дней назад, грубый навес, предохраняющий этот оплот веры на перекрестье сельских дорог от дождей и ненастья. Но как только мы оказываемся ближе, причина внезапной остановки становится очевидной — у распятого Христа отсутствует рука, а вся фигура испещрена следами зарубок, словно ее пытались разделить на части, но не успели.

Испанца зрелище повергает в ужас, но облечь свое негодование в слова этот простой человек не умеет, так что он несколько раз беззвучно открывает и закрывает рот, а потом у него все же вырывается изумленно-негодующее "Это ж надо! И сюда добрались!"

— Кто добрался? — я все еще не пойму, о ком он толкует, да и причины такого варварства мне совершенно не ведомы.

— Не знаешь? — Гонсало отчего-то смотрит на меня сурово, будто это я в чем-то провинился. — Про колдовских стрелков слыхал? Говорят, кто... — тут он понижает голос, хотя кроме нас с ним на развилке никого нет, крестьянские возы уже взметают дорожную пыль далеко впереди. — Говорят, эти люди верят, что тот, кто возьмет себе часть тела распятого, будет неуязвим в бою для любого оружия. Этому вот, видишь, рука понадобилась... И еще кое-чего похуже про них рассказывают.

— А разве... эти стрелки колдовские... их что, до этого не было? — неуверенно спрашиваю я.

Гонсало смотрит на меня озадаченно, запустив пятерню в бороду, будто это помогает ему думать лучше.

— Как не быть! Сказывают, они за меткость душу дьяволу продать готовы! Но такое, у всех на виду... На местных вроде не похоже, народец-то с виду смирный. Я тут часто проезжаю, еще два дня назад все целехонько было. В других местах, ну, ближе к Дюнкерку — там да, такое часто попадалось. А здесь впервые вижу. Совсем люди страх потеряли! Надо отцу Альваро да дону Иниго доложить, уж они на это отродье управу найдут!

И вот теперь нам, обладателям неутешительной новости, уже не важны обозы и едущий на ярмарку люд, Гонсало только покрикивает: "Прочь с дороги", как будто эти крестьяне, что еще несколько минут тому назад представлялись ему вполне мирными торговцами, к которым следовало проявить уважение, в одночасье стали сбродом, недостойным внимания.

О том, что же произошло в Брюгге за время моего отсутствия, солдат теперь рассказывает зло и коротко, словно то, что мы только что видели, придает ему решимости. И я понимаю, отчего он не хотел объяснять ничего с самого начала: история, которую я выслушиваю от него, еще совсем недавно показалась бы двусмысленной, возможно, бросающей тень на его командира, а вот сейчас сомнений нет: дон Иниго — герой и поборник веры, в отсутствие Верховного Инквизитора вступивший в бой с богомерзкими еретиками и одержавший победу.

Отец Альваро покинул Брюгге почти одновременно со мной, помнится, из случайного разговора, так кстати подслушанного мной, я мог уяснить, что дону Иниго надлежало быть особенно бдительным, пока Его Преосвященство в отъезде. И Люциус Малфой бдил... Ведь испанский монарх не ответил согласием на просьбу Наместницы позволить ее народу верить так, как ему это угодно, а значит, приказ об искоренении ереси оставался в силе. Паузы, многозначительное молчание под сводами кабинета отца инквизитора, исполненный понимания смех... Вполне возможно, что дон Иниго решил проявить себя, отправившись во главе большого и хорошо вооруженного отряда разгонять собрание ревнителей новой веры. Наместница просила не трогать ее подданных — он этого и не делал. Он не арестовывал и не калечил пришедших послушать проповедника, только как-то само собой вышло, что преподобный Иона (да-да, тот самый, что был так любезен моему Питеру и не понаслышке знал о том, как демоны волокут в ад души грешников!) был убит то ли при попытке к бегству, то ли при нападении на испанцев в ходе небольшой стычки. Якобы случайно... Не сомневаюсь, что в толпе были люди дона Иниго, спровоцировавшие столкновение. Я никогда не видел преподобного Иону, но отчего-то он представляется мне тщедушным человечком с острой жидкой бородкой, поднимающим перед собой простое деревянное распятие в попытке защититься от закованного в латы командира испанцев.

Гонсало хитрит, но из его недомолвок ясно одно: убийство проповедника привело, нет, не к беспорядкам — для этого у местных пока не хватило решимости, но все же к некоему брожению, стало ощущаться беспокойство, хотя на вид все оставалось по-прежнему. Недобрый взгляд, брошенный вслед из-под насупленных бровей, злые слова на непонятном языке, но смысл их все равно предельно ясен. Так бывает: ты чувствуешь злобу, направленную на тебя, словно разбойничий нож, спрятанный под плащом, а когда оборачиваешься, чтобы встретить опасность лицом к лицу, видишь только подобострастные улыбки и склоненные в глубоком поклоне спины. И знаешь, что перед тобой враг.

— Ты Луиса-то помнишь? — бросает Гонсало через плечо: мы приближаемся к Брюгге, вдали хорошо различим шпиль Бельфора, уже угадываются ветряки мельниц.

Луиса? Разумеется, помню. Того самого, которой хвастался невестой, дожидающейся его в Испании, пока мы очищали от подмокших запасов затопленный подвал в резиденции отца Альваро.

— Так вот, камнем в него кто-то бросил, в голову целили. Видать, Бог его хранит — только вскользь задело, но все равно дня три провалялся, шрам теперь на весь лоб. А какой красавчик был! Говорил я ему, нечего по ночам по бабам таскаться. Сказано ведь: не ходить по одному! Ты у нас тоже парень не промах, смотри, осторожней будь!

Здесь никогда не любили испанцев, взять хотя бы то нападение на меня, совершенное якобы неизвестными грабителями, но теперь враждебность стала осязаемой: отец Альваро не хотел подвергать меня опасности. Пусть никто и не знает, что за груз при мне, зато есть немало людей, видевших меня в городе с Верховным Инквизитором. Похоже, настали времена, когда подобного знания достаточно и для того, чтобы наброситься на меня при свете дня.

И теперь, после всего, что я услышал от Гонсало, упирающиеся нам в спину взгляды тоже начинают казаться колкими и недобрыми, хотя, я уверен, большинству купцов и торговцев, сопровождающих свой товар на ярмарку, нет до испанского солдата и парня, сидящего у него за спиной, ни малейшего дела. У городских ворот мы бесцеремонно расталкиваем толпу, вливающуюся в оживленный по случаю торжища Брюгге, и вскоре спешиваемся у ворот резиденции, а Гонсало уже спешит с докладом к дону Иниго, наказав мне немедленно рассказать об увиденном в дороге отцу Альваро.

 

* * *

Странно, я не был здесь чуть больше трех недель — не такой уж и большой срок — но резиденция, некогда казавшаяся мне каменным монстром, придавившим маленький остров между расходящихся здесь рукавов канала, теперь представляется совсем не такой большой, она словно съежилась, пригнулась к земле. Возможно, дело в том, что за последние недели мои глаза привыкли к необъятным просторам, ограниченным только линией горизонта, так что людские дома, пусть даже и такие, как старинное аббатство, где поселился отец Альваро, напоминают дворцы, возведенные детьми на прибрежном песке — я знаю, как обрушивающиеся на берег волны не оставляют от них ни малейшего следа. И Грета, и Ансельмо... словно тоже уменьшились в росте. Вот, рады мне, словно родному, наверное, не чаяли, что я вернусь к ним из морской пучины живым и невредимым. Им не терпится расспросить меня о путешествии, но они не посмеют: я исполнил поручение хозяина, и сейчас он ждет доклада, так что меня препровождают наверх, Грета торопливо говорит: "Иди скорей, у себя он. Отец Гильберт как раз ушел недавно". А потом добавляет, поднявшись вместе со мной на пару ступенек: "Не в духе он, ты уж не серди его".

А у меня в ушах все еще бьются о борт волны, перед глазами — синева неба и серые холодные воды. И наш путь с Гонсало, внезапное мельтешение людей после морского безлюдья, оскверненное распятие, о котором мне предстоит сообщить Его Преосвященству... я, признаться, забыл, как стоять перед ним, скромно потупив взор, как не злить его.

— Хиеронимо? Уже вернулся?

Зачем же было отправлять солдата в порт дожидаться меня, если вы и не ждали моего возвращения? Наверное, чтобы теперь поцарапать меня равнодушным взглядом, едва оторвавшись от своих бумаг. И я делаю шаг к нему, склоняюсь в поклоне и прижимаюсь губами к перстню на его пальце — разве не этого требует от меня этикет?

— Нас в пути буря застала, мы бы еще позавчера были в Остенде.

— Буря?

Вот теперь он все же оглядывает меня, придирчиво, с явным неудовольствием: я и не подумал привести в порядок одежду, где уж мне было задуматься об этом? В моих волосах наверняка до сих пор морская соль и песок. Он что-то писал, когда я вошел, и вот теперь кажется раздраженным: я нарушил ход его мыслей, помешал.

— Хвала Господу, ты добрался благополучно.

— Да, отец Альваро.

А вот вы изменились, сомневаюсь, что слово благополучие к вам сейчас вообще применимо. Серые тени вокруг будто утративших свой блеск глаз, заострившиеся черты. Усталость, которую так и хочется смахнуть с его лица, словно пыль. Что, встреча с Наместницей не оправдала ваших надежд? А тут еще и Малфой со своим дурацким рвением, так что теперь вам приходится изворачиваться, чтобы угодить и влиятельной даме в Брюсселе, и далекому испанскому монарху, и вполне досягаемому местному епископу? И не нарушить то хрупкое равновесие, которое вот-вот — и полетит ко всем чертям, а держать ответ перед мадридским двором придется именно вам?

— Ты привез то, за чем я посылал тебя?

Я извлекаю из-за пазухи крест Святого Колумбы и с приличествующим случаю поклоном передаю реликвию тому, для кого она предназначена. И случайно задеваю лист пергамента, спрятанный на груди, и боюсь, как бы посторонний шорох не донесся до слуха отца инквизитора. Но сегодня он, похоже, ничего не замечает, только его пальцы бережно поглаживают изумруды в золотой оправе.

— Ты можешь идти, Хиеронимо.

Не хочет, чтобы я видел, куда он спрячет привезенную из-за моря святыню? Или просто желает избавиться от докучливого усердного слуги?

— Отец Альваро...

— Что еще?

Не в духе... злится... как если бы я копался в его кабинете после Зелий, слишком медленно складывая учебники в свою сумку. Что ж, у меня есть и еще одна новость, которая вас вряд ли порадует. И я рассказываю ему про оскверненное распятие. Его губы презрительно дергаются... ощерился, подобрался. И хищно втягивает воздух, словно зверь перед схваткой. Радуется, что вскоре представится возможность обагрить клыки? Но он почти мгновенно берет себя в руки, к чему ему демонстрировать свой гнев мне?

— Я понял тебя, Хиеронимо. Надеюсь, дону Иниго уже сообщили?

Преданность Гонсало своему командиру не вызывает у меня сомнений, как и его исполнительность.

— Ты можешь идти, — вновь повторяет отец инквизитор, а потом, глядя на меня все с тем же недовольством, добавляет: — Приведи себя в порядок. И пусть Грета покормит тебя ужином. Потом поднимешься ко мне.

И теперь я вспоминаю, как следует опускать глаза и краснеть, выслушивая очередной выговор. Это совсем просто. И никакие волшебные кони не унесут меня прочь от его недовольства. Рассекать стрелой зеленую гладь равнин или непокорные волны, искать приключений и чудес — было и прошло, забудь. Ты вновь в плену каменных галерей и лестниц, где не кричат, а шепчутся по углам, где опасность паутиной оплетает углы. Можешь сказать себе, что ты вернулся домой. И я иду к Грете просить мыло и чистую одежду, чтобы оставить в воде канала блистающий песок дальних странствий.

 

* * *

Там, за моей спиной, солнце зацепилось за крышу аббатства, но здесь, в тени раскидистых ив, уже по-вечернему тенисто, в нагревшемся за день воздухе неспешность и умиротворение, мягкие блики заката скользят по воде, теплый ветерок запутался в тростнике и прибрежных травах. И я бездумно смотрю на стайку птиц, облюбовавших одинокое дерево на другом берегу: они то рассаживаются по веткам, звонко перекликаясь, то вдруг мгновенно взлетают с оглушительным чириканьем, словно повинуясь некому сигналу, чтобы через пару минут, сделав несколько кругов над моей головой, занять свои места в раскидистой кроне. Ласточки... И вот уже их крылья вновь режут воздух над самой водой. Что у них за дела? Разве мне узнать?

Я не спешу одеваться, просто сижу, закутавшись в простыню, не торопясь вытираю отросшие за эти месяцы волосы, стараясь не думать о том, почему сладость цветочных ароматов и запах речной воды оседают горечью на губах. Не ждали подобного приема, мистер Поттер? Да нет, я постараюсь уверить себя в том, что именно так все и должно было быть: пара слов, небрежный взгляд. Кто ты такой, бедный маленький наивный Хиеронимо? У отца Альваро найдутся дела и поважнее: Наместница, монархи, трибунал инквизиции, убитый проповедник — а ты надеялся, что он, как прежде, жарко сожмет твою руку... увидеть отблеск радости в его глазах, пусть и спрятанный глубоко-глубоко. Ты отсутствовал три недели, должно быть, это достаточный срок, чтобы Его Преосвященство избавился от греховной страсти. Одумался. Порадуйся за него. Зачем тебе эта странная связь, в которую ты сам бросился, очертя голову, как самоубийца с колокольни? Чтобы заручиться его помощью? Оставь, не обманывай себя, ты же знаешь, что это не так. Может быть, и было в самом начале, а потом... Заворожил тебя... это вас надо судить за колдовство, отец Альваро! За срывающийся шепот, за нежность губ, за каждое прикосновение торопливых горячих рук, не признающих слова "нельзя". Судить и сжечь посреди рыночной площади, так, чтобы все видели. И не жалко. Потому что теперь ваш взгляд говорит лишь одно: знай свое место, мальчишка.

— Иеронимус! Иеронимус! Да куда ж он запропастился?

Голос Греты врывается в мои невеселые кровожадные мысли, требует ответа — вот уж кто-кто, а кухарка ни за что бы не стала предаваться тоске на берегу канала, словно брошенная невеста, решившая с горя утопиться. Я незамедлительно откликаюсь, потому что иначе она сама отыщет меня здесь, замотанного в одну простыню, и мне будет неловко перед дамой. Так что я поспешно вытираюсь, а когда уже надеваю рубашку, обнаруживаю, что мне немного больно вытягивать руку — у меня на боку довольно большой синяк, видимо, последствие наших морских похождений. На корабле недосуг было себя разглядывать.

— Ужинать иди, дважды звать не стану! — ворчит Грета, усаживаясь напротив меня и подпирая голову рукой. Должно быть, ждет от меня морских историй. — Ты что это смурной такой?

Надо же, даже она читает меня как раскрытую книгу.

— Обиделся, что ли? Отец Альваро ругался?

Я согласно киваю, хотя он не сказал мне ни единого недоброго слова. И доброго тоже.

— Я ж тебе говорила, не зли его! И вообще, как вернулся он из этого Брюсселя — словно подменили его! А уж последние три дня вообще сам не свой, я уж и не знаю, как подойти к нему. И еще отец Гильберт — он, понятное дело, важный человек, не просто так к нам зачастил — а тут как поселился. Запрутся наверху, все о чем-то совещаются. Ты внимания-то не обращай, наше дело маленькое!

И я покорно начинаю стучать ложкой, угощаясь превосходной гретиной похлебкой. Тем временем в кухне появляется и Ансельмо, кряхтит, устраиваясь поближе к остывающей печке — его больная спина требует тепла и покоя, а уши — повести о дальних странах. Ему подавай и подробностей про корабль — мал ли, велик, да сколько парусов, а вот Грета только ахает, уверяя меня, что ни в жизни больше не согласится ступить на шаткую палубу, что так и норовит сбросить тебя на съедение волнам. Все, что они хотят услышать от меня — что и там, за морем, жизнь ничуть не краше, чем здесь, да где там, во сто крат хуже: овцы, бедные домишки, люди, отступившиеся от Бога. Благословенно то место, что Творец отвел им, неприметным слугам, на этой земле!

А потом, когда кухарка, ругаясь на Ансельмо, отправляется с ним на поиски утерянной трубки и кисета с табаком, я улучаю момент и достаю из ящика, где Грета хранит свои сокровища, листок чистой бумаги, чтобы уже у себя, наверху, скопировать заклинание с пергамента. И несколько раз перечитываю спасительные слова прежде чем отправиться к отцу инквизитору.

Глава опубликована: 07.07.2014