Глава 34. Крест Святого Колумбы

— Давай, Питер, просыпайся!

Я склоняюсь над моим спящим другом, тормошу его, даже легонько бью по щеке — его ресницы чуть вздрагивают, нет, он все еще не желает открывать глаза, только крутит головой, пытаясь отвернуться от меня.

— Питер, пожалуйста, уже утро, ну же!

Он резко садится, все еще полусонный, и недоуменно смотрит на меня.

— Что это ты всполошился? Рано же совсем!

— Послушай меня, — я опасаюсь, что из замка за мной могли отрядить погоню. Вдруг они догадались, что это вовсе не один из учеников, а кто-то чужой, пришлый, бродил ночью по книгохранилищу? Что ж, я изобрету для Питера очередную ложь, которая придаст ему прыти. — Я ночью в деревню ходил...

— В какую еще деревню? — он непонимающе моргает, но я вижу, что вновь укладываться спать он не намерен.

— С письмом отца Альваро.

— Ночью-то зачем?

— Долго объяснять. Так надо было. А когда обратно шел, меня увидели... решили, что я вор, погнались за мной. Питер, я насилу ноги унес. Давай убираться отсюда, да поживее!

— Ладно, так бы сразу и сказал.

Питер беспрекословно поднимается, свистит лошадкам, подзывая их к повозке, однако все же ворчит себе под нос:

— Ну и дела у тебя, Иеронимус... Это же где такое видано, чтоб по ночам по кустам лазить! — а потом уже громче добавляет:

— Ты воды пока набери, а я запрягу. В дороге перекусим, раз так все вышло.

И я безмерно благодарен ему за то, что он больше ни о чем не спрашивает.

Проходит всего несколько минут, и вот мы уже правим к дороге, змеящейся по холмам: наши кони, словно ощущая мой страх, припускают во весь опор, так что Питер только диву дается. Поначалу мы напряженно молчим, попеременно поглядывая назад, но погони нет. Мне даже неловко за свои опасения — неужели я представлял себе, что директор Гэгвайлд или величавый Свотт отправятся за нами бегом, на ходу подбирая полы длинных мантий? Да они вряд ли вообще поняли, что за пропажа случилась ночью в их библиотеке, книжку-то я на полку положил...

— Вот скажи мне, Иеронимус, что это у твоего хозяина за поручения такие, что мы, словно разбойники, уносим ноги, а? — все же не выдерживает Питер.

— Тут сейчас католики не в чести, — бурчу я, не желая развивать тему.

— И правильно! Значит, истинно говорит преподобный Иона: скоро не останется таких земель, где люди будут поклоняться идолам в церквях.

— Каким еще идолам? — честно говоря, я не совсем понимаю, что он имеет в виду.

— Ну как это — каким? А статуи? А картины? Цветами их украшать... И монастырей никаких не будет: разве в праздности спасешься? От греха они там затворились... А как же в Библии сказано? " И сотворил Бог человека по образу Своему; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю..." (1) Что за прок от того, кто потомства после себя не оставит?

И вдруг мой собеседник испуганно зажимает себе рот ладонью и смотрит на меня с таким ужасом, словно я взял — и прямо у него на глазах обратился в гадюку. Значит, опомнился... а то совсем было позабыл, кто я такой. Мне становится так тошно от его взгляда, что хочется спрыгнуть с повозки и дальше уже брести по дороге в полном одиночестве, загребая пыль носами ботинок.

— Скажи мне, Питер, вот ты бы сам донес на меня? — спрашиваю я, едва сдерживаясь.

— Я? Нет, конечно, Иеронимус, как тебе такое только в голову взбрело? — недоумение в его глазах... получается, про меня можно думать все, что угодно...

— Отчего ты тогда боишься, что я могу так поступить?

— Ой... — что, дошло, наконец? — Ты... ты прости меня, я ничего такого не хотел. Только ведь... ты же служишь ему...

— Это не значит, что я немедленно, как только с корабля сойду, побегу доносить отцу Альваро на своих друзей, Питер! Что бы ты там ни говорил — это твое дело.

Наверное, я чуть ли не выкрикиваю последние слова, потому что кони одновременно поворачивают свои морды в мою сторону.

— Ладно, прости... Ты ведь не скажешь, да? Обещаешь? — с надеждой спрашивает он. А, как только видит, что я киваю в ответ, решает все же продолжить... доконать меня хочет, не иначе. — Но я не понимаю... как ты только можешь? Ты ведь не такой, как они! Письма его носишь, поручения всякие...

Интересно, задумывается ли мой приятель о том, что мне приходится делать и вещи похуже? Одни доносы чего стоят...

— Ты б ушел от него, а?

— Куда? — нет, ну откуда эта неимоверная, непроходимая глупость? — Питер, мы с тобой — бродяги, и более никто! Куда ты денешься, вздумай госпожа Агнета прогнать тебя?

Я вижу по его глазам, что он уже не представляет себе иной жизни, даже пугается, когда я говорю о том, что вдова Де Смет может запросто лишить его своих милостей. Не знаю, убедили ли его мои слова, но, по крайней мере, он больше не пытается толковать со мной ни о вере, ни о том, как хорошо было бы мне оставить службу у отца Альваро. И я, воспользовавшись наступившим затишьем, забираюсь внутрь повозки, чтобы хотя бы выспаться.

Нас довольно ощутимо встряхивает на ухабах, но мне все же удается забыться, хотя сон мой зыбок и полнится неясными, быстро сменяющими друг друга картинами. Я отчего-то вижу себя совсем маленьким посреди совершенно пустынного города: ни вывесок, ни магазинов, только сплошные серые стены, повороты, переулки. И моя тетка тащит меня за руку, не оборачиваясь, нимало не заботясь о том, что мне трудно поспевать за ней. Я начинаю капризничать, вырываться, хотя в жизни не позволял себе ничего подобного. Она что-то говорит, в ее голосе злость и раздражение, и вот уже я оказываюсь совершенно один, а кругом только дома, дома, ни единого освещенного окна, так что я, испугавшись, бросаюсь на поиски оставившей меня тети Петунии, понимая, что просто затеряюсь здесь, пропаду и уже никогда не смогу вернуться домой. Но мой голос только глухо отдается от стен, возвращаясь ко мне безрадостным одиноким эхом. А там, где-то в глубине переулков, уже слышатся шаги множества ног, гул голосов, я точно знаю, они ищут меня, они собирают таких детей, как я, чтобы отвести их в какое-то страшное место, запереть... я помню, тетка рассказывала мне о них, грозилась, что так поступают со всеми, кто не слушается старших. И я бросаюсь бежать, все быстрее и быстрее, мимо заборов, пустых спортивных площадок, но город подобен лабиринту, улицы его, незаметно поворачивая, вновь и вновь возвращают меня туда, где мне угрожает опасность. Выбившись из сил, я стою, прислонившись к проволочной ограде, за которой вытоптанный клочок земли и покосившиеся футбольные ворота, плачу, размазывая по лицу стыдные слезы и знаю, что скоро меня найдут.

Но внезапно передо мной появляется женщина, довольно высокая, хорошо одетая, светлые волосы собраны на затылке, она протягивает мне тонкую руку в перчатке, берет за запястье, тянет за собой.

— Пойдем, мальчик, — говорит она мне, — ты потерялся, я знаю. Я сейчас отведу тебя к нам домой. Тебе у нас понравится. Твои родители были очень хорошие люди...

Я поднимаю на нее глаза, она одобрительно улыбается, и я иду с ней, хотя знаю, что делать этого нельзя, что она лжет. Ведь мне известно, кто она. Вряд ли для Нарциссы Малфой Джеймс и Лили Поттер могли быть хорошими людьми. И я пытаюсь докричаться до себя во сне, маленького, глупого, доверчивого...

— Иеронимус! Иеронимус! Да проснись же ты наконец!

Питер громко окликает меня, я открываю глаза и вижу, что он уже перебирается внутрь повозки, чтобы растолкать меня.

— Уф, — выдыхает он с облегчением, — тебе что-то приснилось, наверное. Ты все стонал, а потом как закричишь!

Я резко сажусь, даже голова немного кружится со сна. Привидится же такое! А всё эти разговоры о краденых детях, не иначе. Но наша нехитрая трапеза — ломоть хлеба да кружка пива — вновь возвращает меня к жизни.

 

* * *

Наш дальнейший путь протекает спокойно, мы больше не ссоримся, болтаем, судачим об общих знакомых. И только вечером я все же спрашиваю Питера, что он сделал с записями, доставшимися ему от покойного Мастера. Он уверяет, что давно избавился от них, но почему-то отводит глаза. Я знаю, что он тоже лжет мне — он никогда бы не расстался с теми бумагами по доброй воле, значит, где-то припрятал... Дай-то Мерлин, чтобы их никогда не нашли...

Когда в конце второго дня пути наши кони, словно вкопанные, останавливаются у большого придорожного камня, я понимаю, что наше путешествие подошло к концу. Я прошу Питера подождать меня, хотя он бы и рад проводить, но мои слова о неприветливой хозяйке наших лошадок его останавливают — он покорно усаживается на траву, бормочет что-то про старую ведьму, от которой не жди добра, но желания увязаться за мной не демонстрирует. Боюсь, моему богомольному другу не стоит видеть Мораг: та недобрая магия, что так и рвется из старухи, только смутит его. И без того он, путешествуя со мной, может случайно догадаться слишком о многом...

Я берусь за поводья и ступаю на лесную тропку, ведущую к покосившейся избушке, гадаю, откроют ли мне ворота. Но, как только дорожка делает последний поворот, ведьма словно вырастает прямо из-под земли — еще более пугающая, смотрит на меня невидящим взглядом, а клюка ее угрожающе поднята в мою сторону. Слова благодарности сами собой замирают у меня на губах: она машет на меня своей деревяшкой, светлые, словно выцветшие старческие глаза кажутся мне камнями, оправленными в паутину морщин. Лошадки, завидев хозяйку, устремляются навстречу ей с веселым ржанием, а Мораг что-то бормочет себе под нос, очерчивая вокруг себя и дивных скакунов магический круг. "ПрОклятый, прОклятый, убирайся!" — все, что я могу разобрать, потому что дальше следуют слова заклятий, от которых холодок скользит у меня по спине, и озноб пробирает до самых костей. Развевающиеся лохмотья подобны черным тучам, обещающим грозу и град. И я тороплюсь унести ноги подальше от этого негостеприимного места: словно я боюсь, что ее злые слова могут нанести мне еще больший вред, чем Alea aetatis.

Когда я возвращаюсь к Питеру, мне кажется, будто я выбрался на свет из зловонной холодной пещеры, я встряхиваю головой, чтобы отогнать наваждение. Мы торопимся, ведь по вечернему времени не так-то просто будет отыскать лодку, чтобы переправиться обратно на остров Малл, но тут нам сопутствует удача: какой-то паренек возится возле своего суденышка, вытаскивает весла, уже готовясь нести их домой, но, видя сверкающие монеты в моей ладони, готов переменить свои планы. И вскоре мы оказываемся в безопасности: корабль Элворда представляется мне надежным пристанищем, стоит только вспомнить о безжалостной злобной старухе, что осталась на материке. Капитан лишь подмигивает мне, а я киваю, словно отвечая на его незаданный вопрос. Да, все прошло хорошо, и я благодарен ему за это. Он занят, на палубе громоздятся бочки, которые еще не успели сгрузить в трюм, возле меня крутится Питер, так что все вопросы — и про таинственного Эридайна, грозившего нам расправой, и Мораг, и о том, что же творится в их благополучном магическом мире, в котором не гнушаются похищать детей, но боятся нас, беспомощных пришельцев — приходится отложить на потом. А наутро Элворд рассказывает мне о том, как отыскать отца Фередария.

 

* * *

Дом бывшего аббата, стоящий на отшибе, с виду столь же беден и неказист, как и жилища остальных обитателей деревни: серые от времени и непогоды бревна, кое-как заделанная крыша, в которой угадывается отверстие для выхода дыма — печных труб я здесь не видел. После ухоженного сытого Брюгге все кажется непривычным, диким, неустроенным, словно мое путешествие отбросило меня еще на несколько веков назад. Дверь чуть приоткрыта, я стучусь, но из глубины дома не доносится ни звука, так что я вхожу без приглашения, мнусь на пороге, пытаясь различить в полумраке, есть ли кто-нибудь внутри. Когда мои глаза, ослепленные ярким утренним солнцем, немного привыкают к царящей здесь полутьме, я вижу открытый, сложенный из крупных закопченных камней очаг с закрепленным прямо над ним почерневшим котелком, лежанку чуть в стороне — правда на ней, вопреки ожиданиям, не громоздятся груды неопрятного тряпья — а там, дальше, у небольшого окошка — грубый дощатый стол. В отсутствие хозяина не стоит оставаться здесь, у меня такое ощущение, будто я подглядываю за чужой жизнью, поэтому все же стоит удалиться и подождать отца Фередария у входа.

И я какое-то время сижу на мокрой от росы траве, жмурюсь от яркого солнца, гадая, как встретит меня хранитель святыни, за которой я послан. Здешние острова открыты всем ветрам — чуть приподнятые над морем, ровные и плоские, словно блюдца. Правда здесь, на острове Малл, это однообразие нарушают невысокие холмы, сглаженные веками борьбы с ветрами и непогодой. И почти ни единого деревца, так, кустарник. Когда ожидание надоедает мне, я решаюсь осмотреться, но не обнаруживаю ничего примечательного, кроме убогого загона для коз и овец, расположенного позади дома. А впереди, куда ни кинь взгляд, зеленое царство трав и ясное небо над ним. Словно в мире никогда не существовало да и не существует ничего иного: только эти простые краски и бескрайний горизонт, а все остальное — прах, иллюзия, наваждение. Неплохое место для отшельника, думаю я, и в тот же миг со стороны дороги, ведущей в деревню, до меня доносятся какие-то звуки, так что я возвращаюсь ко входу в жилище бывшего аббата, чтобы дожидаться хозяина на пороге, как и надлежит добропорядочному гостю.

Он идет, поднимаясь по склону, походка его на удивление легка и пружиниста, хотя я и вижу перед собой коренастого сутулого старика. Его широкие плечи покрывает накидка из овечьей шкуры, грубые, местами потертые и основательно порванные ботинки взметают бриллиантовые блестки росы. И прохладные капли, лишь на долю секунды зависнув над землей легким облачком, влагой оседают на его холщовых штанах. Он не обращает внимания на тропу под своими ногами, загребает то вправо, то влево: вот его суковатая палка лихо расправляется с тонкими ветками кустарника, уже покрывшимися нежно-зеленой листвой, а то вдруг он находит новую цель буквально у себя под ногами — и вот уже его импровизированное оружие сносит головы ни в чем не повинным одуванчикам. И солнце играет в завитках его легких курчавых волос, скудно обрамляющих сверкающую загорелую лысину. Словно пух из ангельских крыльев...

— Вот тебе, преподобный Нокс! (2) — победно возглашает он, обезглавив очередной желтоглазый цветок. — Что, не нравится? Ничего-ничего, что, думаешь, заныкался, как старая крыса за морем — и там отсидишься? Так вот тебе!

Свист его палки, рассекающей воздух, и вновь хлесткий удар: травинки и легкие веточки взлетают в воздух, отмечая его путь.

— А, и ты там, сиятельный граф Морей? И ты, Мейтланд? Получи, грязный пес!

Похоже, отец Фередарий несколько не в себе, с тоской думаю я. Отчего же Элворд не предупредил меня? Или на этой земле они все такие? При воспоминании о Мораг мне до сих пор не по себе, теперь вот еще и этот...

Тем временем воинственный старик, завершив свой путь, оказывается прямо напротив, его деревянный "меч" упирается мне в грудь, косматые брови грозно сошлись на переносице.

А в его синих глазах отчего-то плещется смех — неудержимый, заразительный, и вот я уже начинаю улыбаться... Нет, он не безумец, наверное, просто чудак...

— Вы ведь отец Фередарий? — все же уточняю я.

Он кивает и протягивает руку, как будто бы я нуждаюсь в его помощи для того, чтобы подняться с земли.

— У меня к вам письмо от отца Альваро... кардинала Алаведы, — тороплюсь объяснить я, чтобы оправдать свое присутствие возле его дома, и извлекаю из-за пазухи несколько помятый конверт с таким узнаваемым оттиском перстня.

— А, так это тебя он прислал?

Вероятно, я кажусь бывшему аббату весьма ненадежным посланцем. Он читает, не торопясь, порой я ощущаю его взгляд, скользящий по моему лицу, словно, рассматривая меня, он пытается понять, заслуживаю ли я доверия в столь важном деле.

— Ты и есть Хиеронимо? — наконец спрашивает он, покончив с изучением письма. — Не ожидал, что он пришлет ко мне мальчишку. Но раз Его Преосвященство так доверяет тебе...

Кого же вы ждали, отец Фередарий? Воина или монаха? Воинам отец Альваро что-то не особо верит, а от монаха в своем доме предпочел избавиться уже давно.

— Ну что ж, пойдем в дом, сын мой. Негоже мне держать на пороге такого гостя, как ты!

И тут он совершенно неожиданно отвешивает мне шутливый поклон, приглашая внутрь, а у меня вновь возникает подозрение, уж не свихнулся ли почтенный старец, живя тут в уединении среди зеленых равнин и овец. Поэтому, когда он указывает мне на место возле стола, я с некоторой опаской озираюсь на дверь, чтобы в случае чего успеть сбежать.

— Как здоровье Его Преосвященства? — осведомляется отец Фередарий, а меня не покидает ощущение, что он все еще проверяет меня.

И я отвечаю, а затем, удовлетворяя его любопытство, рассказываю без утайки все, что могу: о резиденции отца инквизитора в Брюгге, о заморских проповедниках, наводнивших наши края, и пока я говорю об этом, мне самому начинает казаться, что отец Альваро и дон Иниго, стремящиеся огнем и мечом оградить Фландрию от распространяющейся ереси, подобны мальчишкам, что пытаются пальцем заткнуть брешь в рушащейся плотине.

Бывший аббат лишь качает головой, слушая меня, сводит белые кустистые брови к переносице, хмурится.

— Господь да не оставит Его Преосвященство! — сокрушенно произносит он наконец. — Значит, наместнице ближе ее купцы, чем истина... Как и наша королева... отказалась от нас... позволила верховодить еретикам и смутьянам в Эдинбурге... Они хотят, чтобы Бог служил лавочникам.

И отец Фередарий, постепенно увлекаясь и все больше сердясь — что, учитывая его пылкий нрав, кажется мне небезопасным — рассказывает о том, как пять лет назад прибывший из столицы отряд потребовал закрыть обитель и разогнал монахов, запретив даже приближаться к монастырским стенам.

— Кому мешают люди, возносящие молитвы, Хиеронимо? Они смеют утверждать, будто монахи — бездельники и пьяницы, думающие только о том, как промочить горло да набить себе брюхо! Они лгут, Хиеронимо! Айона простояла тысячу лет — и ни один из нас и помыслить не мог о праздности! Место, некогда избранное Святым Колумбой, теперь опустело. Разве мог человек, спавший на камнях, завернувшись в шкуры диких зверей, быть праздным? Те монахи, что приплыли с ним, на утлой лодчонке, сделанной из кожи, под ветхим парусом, те, что строили себе дома из прутьев и глины — были ли они праздны? Эта земля до сих пор полнится чудесами, которые он творил!

— Так он был чудотворцем? — Наверное, это довольно глупый вопрос, ведь если я получил католическое воспитание, да еще и служу отцу Альваро, то мне положено знать о том, что некогда совершал Святой Колумба. Но отец Фередарий, кажется, не замечает моей оплошности.

— Конечно, был! Иначе не покорились бы ему свирепые ветра и холодные камни! — Глаза старика, устремленные на меня, словно наполняются светом. — Слыхал ли ты о том, что однажды, когда лай тюленей докучал монахам во время службы, Святой Колумба одним лишь увещеванием смог утихомирить неразумных зверей, и с тех пор они хранили молчание всякий раз, когда в монастыре была месса?

Я молчу, слушая его, смотрю, как наполняются светом и радостью его глаза, как вздрагивает пух его волос в такт коротким резким движениям рассекающей воздух ладони.

— Король Бруде, язычник — его советниками были злокозненные друиды, наводнившие эти края темным колдовством, которого не избыть и по сей день — и тот не устоял перед проповедью Святого Колумбы.

— Он тоже принял Истинную веру? — на этот раз я очень надеюсь, что угадал правильно.

— Нет, сын мой, Бруде погубил свою душу, не вняв словам праведника! Но он позволил монахам остаться и не стал мешать им — порой мне кажется, что нынешним властителям стоило бы позаимствовать ума у того дикого язычника, раз своего им явно недостает.

Он говорит, а я словно наяву вижу их, тех монахов, что без малого тысячу лет назад высадились на этих негостеприимных берегах. Ветер и дождь треплет их парус, играет с утлой лодочкой, так и пытаясь выбросить ее на ощерившиеся холодные скалы. Мрачное, обнесенное частоколом жилище короля, ворота которого Святой Колумба открывает, сотворив крестное знамение. Недоверчивых друидов, насылающих бурю на маленькое суденышко, мечущееся меж негостеприимных островов. Словно сказка... времена святых, времена чудес...

— Когда королева Мария вернулась в Шотландию пять лет назад, мы думали, она защитит нас, — горько произносит отец Фередарий. — Но наши надежды оказались напрасными: она больше слушает тех, кто заседает в парламенте. А им помешал наш монастырь. Они гнали нас, словно зверье... Не приведи Господь тебе увидеть то, чему я стал свидетелем на старости лет.

И он удрученно замолкает, словно пыл и страсть, только что наполнявшие каждое сказанное им слово, враз оставили его: и вот передо мной уже раздавленный горем старик, переживший крушение того, что было смыслом его жизни. Так они ждали, что возвратившаяся пять лет назад в Шотландию Мария Стюарт, королева-католичка в стране, охваченной Реформацией, станет защищать монахов и былую веру? Боюсь, у нее нашлись дела и поважнее. К тому же, зная о ее дальнейшей участи, я бы не стал клясть несчастную: у нее так и не вышло одновременно угодить Англии, реформаторам, парламенту в Эдинбурге и собственному народу. Да и выкроить кусочек счастья лично для себя тоже не получилось.

— Пойдем, — тихо говорит отец Фередарий, — я отдам тебе Крест. Надеюсь, ты сможешь доставить его в сохранности.

К моему удивлению, мы выходим из дома и направляемся к тому самому загону для скота, что я разглядывал, пока дожидался изгнанного аббата. Он велит мне подождать, проходит внутрь — я не смотрю, но мне кажется, он что-то раскапывает там в дальнем углу — и вот уже в моих руках святыня, тщательно завернутая в тряпицу.

— Взгляни на него, — просит отец Фередарий, наверное, и ему хочется вместе со мной в последний раз посмотреть на крест.

Довольно массивный, размером чуть больше моей ладони, тяжелый. Золото кажется потускневшим от времени. И три крупных, по форме напоминающих капли, изумруда на его концах.

— Спрячь и не вздумай никому показывать, пока не доберешься до отца Альваро! — приказывает мне старик.

Этого он мог бы и не говорить — я и сам прекрасно понимаю, что у людей из команды Элворда подобная вещь вызовет отнюдь не религиозные чувства. Так что я тщательно прячу крест Святого Колумбы за пазуху, а отец Фередарий еще и придирчиво осматривает меня, мол, не заметно ли, что я что-то прячу. Кажется, он остается доволен. Ему придется положиться на меня, придется поверить мальчишке: подобным вещам не место в загоне для овец.

— Скажите, отец Фередарий, а вы давно знаете кардинала Алаведу? — спрашиваю я его, когда мы вместе спускаемся по дороге, ведущей в деревню.

— Он приезжал на Айону... дай-ка подумать... лет десять назад это было. Когда ваш нынешний государь и его двор еще жили в Лондоне. Твой господин показался мне человеком крепкой веры и большого ума.

Десять лет назад... он знал вовсе не моего отца Альваро, а того, другого, зарезанного фанатиком на площади.

— Я исполню все, как следует, — обещаю я, и хотя я и не оборачиваюсь, я знаю, что старик еще долго смотрит мне вслед, навсегда прощаясь со святыней, которой предстоит далекое путешествие за море.

В тот день Элворд заканчивает загрузку своего судна, и на следующее утро мы отправляемся в обратный путь.

___________________________________________________________________

(1) Питер цитирует Книгу Бытия 1: 27-28

(2) Джон Нокс, Джеймс Стюарт (граф Морей), Уильям Мейтланд — лидеры Реформации в Шотландии.

Глава опубликована: 08.06.2014

Глава 35. Буря

Нас подгоняет попутный ветер, небольшие волны бегут за бортом, отчего кажется, что мы движемся еще быстрее, небо безоблачно, чего же еще желать путешественнику, возвращающемуся домой с чувством выполненного долга? Я наблюдаю, как исчезают из виду Айона и остров Малл, и невольно прижимаю руку к груди: как знать, по вкусу ли кресту Святого Колумбы покидать эти места? Сейчас остающиеся за бортом шотландские берега представляются чуть ли не страной чудес — до сих пор мне, пожалуй, не приходилось видеть, чтобы магия проявляла себя столь открыто. Мораг и ее колдовские кони, белый олень, привидевшийся мне на опушке леса, холмы и равнины, помнящие древнее колдовство... то, что в родном для меня мире загнано в рамки магических заповедников или воспринимается просто как старинные байки. Было, не было — кто же скажет наверняка? Здесь же сам воздух буквально пропитан волшебством, оно так же естественно, как дыхание.

Примерно до полудня мы лавируем между небольших островов, пересекаем залив Фёрт-оф-Лорн, держим курс прямо на юг, дальше-дальше, северный ветер крепчает, набирает силу, на палубе становится прохладно, так что я тайком от Питера все же накладываю согревающие чары на себя и на него — нам не хочется прятаться в духоте и сумраке нижних отсеков, хотя на обратном пути, когда ощущение новизны значительно утеряно, уже не так интересно вглядываться в линию горизонта, которую гордо задранный нос нашего когга так и норовит протаранить. Несколько матросов играют в кости на корме, лениво и беззлобно переругиваясь и подначивая друг друга, Питер пристроился за их спинами на свернутом канате и наблюдает за игрой, но сам участвовать в ней отчего-то отказывается. Взятый нами на острове груз — бочонки с виски и шотландской сельдью особого посола, мешки с овечьей шерстью — предназначен для нескольких купцов в Брюгге и Остенде, все довольны, обратный путь обещает быть скорым. И только Элворд, попыхивающий своей трубкой в паре футов от меня, временами бросает беспокойный взгляд на небо и на море у нас за бортом — поверхность воды на глазах покрывается небольшими серыми пирамидками, мгновенно меняющими свои очертания. Наверное, так рождаются волны.

— Все мечтаешь, парень? — бросает он мне, проходя мимо.

Может быть, он и прав, только вот мне хочется запомнить каждый миг нашего плавания: и чуть угадывающиеся по левому борту очертания материка, и небо, на котором воздвиглись белые башни кучевых облаков. Смогу ли я взять с собой в обратный путь воспоминания о мире, который представляется мне юным и наполненным совсем иной магией, не такой упорядоченной, как наша, и оттого видящейся настоящей сказкой?

К вечеру становится почти безветренно, в тишине я отчетливо слышу каждый звук, доносящийся из помещений под палубой, кажется, если хорошенько прислушаться, можно различить даже блеяние овец и коз на скрытом темнотой всего в нескольких милях по правому борту ирландском побережье, но, это, скорее всего, просто иллюзия. Где-то там, внизу, покашливает кто-то из матросов, ворочаясь с боку на бок, вот перекатывается плохо закрепленная бочка, скрипит деревянная обшивка...

— Тихо-то как! — говорит Элворд, словно дивясь чему-то.

— Ну да, — я, по своему обыкновению, уже устроился рядом с ним, беззастенчиво пользуясь его добротой и раскуривая трубку, которую великодушный капитан извлек специально для меня из своих запасов. — И тепло, не то что днем было.

— То-то и оно, что тепло... — задумчиво бормочет он себе под нос.

— Что же в этом плохого?

— Ты закат сегодня видел, мечтатель?

Да, я даже залюбовался тем, как алый солнечный шар проваливался в серые мягкие лапы облаков, расчерчивая небо и море узкими стрелами лучей.

— Ну так день-то был ветреный... — несмело предполагаю я.

— Вот примечай, — похоже, Элворд не прочь поделиться со мной своей морской премудростью. — Алый закат, солнце село в тучи, теплынь такая, лучше, чем днем было. И слышно все за много миль, чуть навостришь уши и чудится, что хозяйки на берегу ведерками гремят да рыбаки весла в уключины вставляют. К непогоде это, Иеронимус, вот попомни мое слово.

— Но ведь ветер попутный, мы как раз проскочим.

Огонек в его трубке разгорается ярче, и я вижу, как Элворд невесело усмехается.

— Ну да, если Царя Морского не прогневаем!

Теперь вот фыркаю я.

— Что, в Царя Морского не веришь? Маг, называется! Хотя, сказать по правде, мне его тоже видеть не доводилось... Столько лет в море, а вот ни разу он мне не показывался! Говорят, кто с ним встретится, того он... ну, не то чтобы равным себе считает, но...

Значит, и у Элворда, довольствующегося скромной ролью капитана небольшого торгового судна, тоже есть вот такая ребяческая мечта — чтобы Хозяин морей признал его ровней... Гордыня, сказал бы Питер. Фантазер, мечтатель — так сам Элворд, кажется, назвал меня сегодня?

Луна висит прямо над нами, словно апельсин на ветке: стоит протянуть руку, и она скатится тебе в ладонь. И звезды... словно мириады их высыпали на небо, чтобы полюбоваться спелым оранжевым диском ночного светила и крохотным корабликом, бегущим по лунной дорожке. Но капитана вид безмятежного ночного неба настраивает отнюдь не на умиротворенный лад, напротив, он хмурится, яростно выпуская колечки дыма и надувая щеки.

— Вот попомни мое слово, Иеронимус: быть завтра ненастью!

Я не стану спорить со знатоком о превратностях морской погоды, помнится, у меня были к капитану дела посерьезнее.

— Если я спрошу вас о том, кто такой Эридайн, вы мне ответите?

— Эридайн? — Элворд даже переспрашивает, словно он не ожидал услышать от меня это имя. — Ах, да, Мораг же болтала... птичка ей напела... ишь ты! На что тебе Эридайн? И ты... постой, значит, ты понял, о чем я говорил со старухой?

— Выходит, что так.

Я не хотел признаваться Элворду, что я не так прост, как кажусь на первый взгляд, но выяснить хоть какие-то подробности о нашем возможном недруге для меня сейчас важнее, чем скрывать то, что мне понятны чужие наречия.

— Мне интересно, кто решил сжить нас со свету!

— Эридайн, Эридайн... — задумчиво повторяет мой собеседник, словно раздумывая, стоит ли рассказывать мне о маге, грозившемся погубить нас. — Видишь ли, он один из тех, кто служит старейшинам Замка Валль.

— Как и вы?

Элворд только кивает. Значит, мое предположение о том, что он посредник между магглами и магами, а к тому же еще и приглядывает за нами, было правильным.

— Ему нравится играть в маггла, Иеронимус.

— А вам разве нет?

— И мне это тоже по душе, — соглашается он, — только вот я... как мне объяснить тебе... я не лезу в их дела, а он... этому подавай судьбы вершить! Может быть, ты его и встречал или встретишь еще. Высокий такой, сухопарый, он покажется тебе, скорее старым, чем молодым. Волосы в косичку заплетены, шляпа широкополая — этакий странник, а вот кто и откуда, не поймешь. Остерегайся его, если увидеть доведется.

— Он разве не шотландец?

Как иначе он мог встречаться со старой ведьмой?

— Шотландец, — подтверждает капитан. — Но носит его, скажу я тебе, по всему свету. Купцом любит прикинуться... дела ведет, говорят, контору держит в Антверпене. Только не посмеет он вредить вам, нет такого приказа.

— Пока нет, — уточняю я.

— Верно говоришь.

Мы оба молчим какое-то время, вероятно, капитану и самому не очень нравится тот оборот, что неожиданно принял наш разговор. Наконец, Элворд вздыхает, словно он виноват передо мной в чем-то.

— Поверь, я не враг тебе. И вообще, спать тебе пора.

Не хочет говорить, спровадить решил... Ну, что ж, я не стану настаивать, у нас еще будет время. Я поднимаюсь и иду к люку, ведущему в нижние помещения, и уже даже ставлю ногу на ступеньку, как вдруг меня привлекает какое-то свечение за бортом, словно огоньки — и я не могу удержаться от того, чтобы не подойти ближе и не взглянуть.

Поначалу мне просто кажется, что это игра лунных отблесков на поверхности воды, но когда я вглядываюсь пристальнее, то понимаю, что свет пронзает толщу воды, образуя сияющий столб, уходящий глубоко-глубоко. И там, будто заключенные в переливающуюся колонну, кружатся диковинные существа — их много-много, они резвятся, машут мне, протягивая руки к поверхности. Мужские и женские тела, оканчивающиеся рыбьими хвостами, но тем не менее прекрасные в своем нечеловеческом совершенстве. В воде струятся их длинные волосы, напоминающие тонкие листья прибрежных растений. Правильные, несколько холодные лица, которые не может оживить даже улыбка. И каждое их движение сопровождает чарующая музыка, словно там, на глубине, играют на арфах невидимые музыканты. А вот еще, совсем рядом... диковинный зверь с конской мордой, только вместо копыт у него плавники, а вдоль лошадиной спины тянется гребень, напоминающий рыбий.

— Это гиппокамп, — поясняет мне Элворд, невесть как оказавшийся рядом, и для верности крепко берет меня за плечо. — Таких, говорят, сам Морской Царь в свою колесницу запрягает. Ты на эти русалочьи пляски смотри да не засматривайся, а то так и нырнешь к ним, до скончания века тогда станешь с ними хороводы водить.

— Это же... это же Морской народ!

Наверное, Элворд замечает восторг в моих глазах: он улыбается и глядит на меня так, будто я дитя неразумное.

— Что, не видел никогда?

А что я могу ему ответить? И да, и нет, ведь те тритоны и русалки, что обитали в Хогвартском озере, были вовсе не похожи на эти загадочные создания.

— Понравились, значит? То-то я смотрю, ты зеленоглазый такой. Уж не было ли у тебя в роду подобных, а?

— Разве же такое возможно?

Если вспомнить наших озерных жителей, то не думаю, что кому-то пришло бы в голову жениться на них или выходить замуж. По правде сказать, они представлялись мне чем-то неразумным, уж точно не равными нам, магам. Не флоббер-черви, конечно, но что-то вроде того.

— Отчего же нет? — капитан пожимает плечами. — В этих краях такое не редкость. Бывает, что какой-нибудь морской деве приглянется местный рыбак, станет она ему песни петь, на берег выйдет. Или красотка деревенская влюбится в Мэрроу, отчего нет? И свадьбу сыграют, и детей нарожают. Только вот не сидится морским жителям на берегу: поживут-поживут, а потом затоскуют — и обратно в море.

— А они злые или добрые? Вроде говорят, что они вредят морякам.

— Вредят? — Элворд заглядывает за борт и шутливо машет подводной красотке, подплывшей слишком близко к кораблю. — Да нет, Иеронимус, у них своя жизнь, у нас своя. Всякое, конечно, случается: порой они как дети — расшалятся, разыграются, норовят заманить тебя на камни или корабль на дно утянуть; порой помогают — присмотрят себе на берегу сироту какую убогую, и всю жизнь ее оберегают. Не разберешь, что у них на уме. Ты только никому из команды не говори, что видел их, — добавляет он, понижая голос, хотя кроме нас на палубе сейчас нет никого. — Магглы верят, будто встреча с Морским народом беду сулит. И Питеру своему — ни звука. А что, в твоем мире нет таких?

В голосе капитана мне чудится какое-то беспокойство.

— Я не видел никогда. Да я и на море толком не был.

— На море не был... — Элворд задумчиво запускает пятерню в бороду, молчит, а потом все же решается сказать мне о своих сомнениях. — Вот смотрю я на тебя... Того не знаешь, этому дивишься. Все, что ты говорил мне о своем мире... мне все кажется, не осталось у вас почти ничего подобного. Города большие, вы от магглов прячетесь, а живете так, как они. Сколько магии на земле... неужто ушла вся? Выходит, проиграли мы, Иеронимус.

— Кто проиграл, капитан?

— Маги, известно кто!

Я пытаюсь возразить, но Элворд не дает мне перебить себя.

— Вот для святоши, которому ты служишь, Морской народ — кто? Демоны, известное дело! В воздухе демоны, в лесу, в воде, в огне, в человеке... А мы по углам прячемся, деревни свои от магглов закрываем, в замки забились. Словно крысы... а они жгут наши книги, убивают тех, кто подобен нам, но слабее.

— Почему же вы не вмешиваетесь? Почему позволяете всему этому случиться? — мой голос звучит совсем тихо, словно я и сам боюсь узнать ответ. А потом вспоминаю об услышанном в Хогвартсе, и у меня пропадает всякое желание проявлять деликатность и осторожность в нашей странной беседе. — Говорят, на материке... маги похищают детей из маггловских семей, тех, кто рожден волшебником. Это правда?

А Элворд сморит на меня, чуть прищурив глаза, и медлит с ответом.

— Этого ты где наслушался? — неприязненно спрашивает он наконец.

— Птичка напела, — бросаю я, не сводя с него взгляда.