Уровень второй. Глава 11. Ученик лекаря

Какой здесь странный потолок… вроде бы низкий, покрытый копотью? Трудно точно сказать в такой темноте, но почему-то сквозь прорехи над моей головой я отчетливо вижу звезды. Много-много, и чем дольше вглядываюсь, тем их больше. А небо — как густые чернила, а в них россыпь светлячков. И тишина такая, даже страшно, словно я остался один в мире.

Когда глаза немного привыкают к полумраку, и я предпринимаю первую попытку понять, где же я все-таки нахожусь, то первая моя мысль — я в норе. Да-да, в настоящей норе, в которую прыгнул, практически не задумываясь, за моими белыми кроликами… Числом их было семь. Но ведь последнее, что я могу вспомнить, это снег под моей щекой и зал музея истории искусств в Вене, который на моих глазах покидали последние люди из реального мира — девушка-смотрительница и охранник. А здесь… если коснуться рукой земляной стены, то чувствуешь холодную шероховатую чуть влажную поверхность. Да, не везет. Мог бы, кстати, и во дворец какой-никакой попасть, а тут не крыша, а мечта звездочета. Сойти с борта корабля с чемоданчиком… Кем я себя там воображал? Гёзом морским? Не при моем везении.

Лежу ведь на чем-то, тряпье какое-то, лучше даже не задумываться. И сверху прикрыт таким же. Интересно, почему лежу? Нет, я не потерял память, просто в ней явно недостает определенного фрагмента: момент, когда я оказался на снегу в картине, никак не желает соединяться с этой кромешной молчаливой ночью, которую я встречаю в лачуге. А на лбу у меня тряпица, мокрая, между прочим, пахнет… нет, нормально она пахнет. Травами.

В тишине, едва освещенной тенями гаснущего огня в очаге, любой звук кажется грохотом, так что когда до меня доносится возня из той части помещения, которой с моего лежбища не видно, я несколько напрягаюсь, пытаюсь даже пошарить вокруг в поисках палочки, но тут же что-то жесткое колет пальцы, я даже отдергиваю руку, а уже потом понимаю, что это всего лишь солома. Нет, я не представляю себя в жилище великана, но что я буду делать, когда сюда вот прямо сейчас войдет вполне обычный человек, который, вполне возможно, подобрал меня в лесу около деревни и притащил к себе. Обычный человек… совершенно обычный, только у нас шестнадцатый век на дворе, а я — да вот он я, мистер Поттер, маг. Когда я отправился в путешествие, на дворе стоял июнь 2004 года. Актуальная дата, ничего не скажешь.

А тот, встреча с которым так страшит меня, тем временем гремит чем-то у очага, бормочет себе под нос — не разберешь даже, молодой он или старый. И неверный свет разгорается ярче, видимо, вернувшийся хозяин подбрасывает туда дрова или хворост, огромная тень падает на стену напротив — он кажется мне сейчас согбенным сказочным троллем.

— Так, крапиву положил, еще череда, подорожник вроде… а, вот ты где… эх, Питер, у тебя же тут была череда… шалфея бы, конечно, Мастер говорил, шалфей — самое первое дело. Да где его сейчас взять?

Я понимаю, что он говорит! Неужели перстень, тот, что дала мне Нарцисса? Подношу правую руку к глазам — нет на ней никакого перстня! Только белый ободок опоясывает фалангу среднего пальца, словно шрам, будто бы кольцо Митридата просто без остатка впиталось в кожу. А этот Питер, он что, травы заваривает? За кого он меня принимает, интересно? Встать бы, конечно, осмотреться тут, как следует, но, скажем так, пока я лежу и не подаю признаков жизни, проще оценить обстановку — глаза закрыты, на голове тряпка, что с меня взять?

Судя по звукам, которыми сопровождается каждое движение хозяина «норы», он довольно большой и неловкий — постоянно зацепляется за что-то, роняет, шуршит сухими вениками, отламывая от них веточки. Даже напевает что-то… чудак, наверное, местный. Еще бы, стал бы нормальный человек тащить меня к себе в дом, найдя под кустом?

Кажется, идет ко мне — аромат свежезаваренных трав становится гуще, отчетливее.

— Ох!

Головой за потолок зацепился, как пить дать! Но глаза не открываю, пусть пока думает, что я без сознания — так проще и мне, и ему. Снимает тряпицу с моего лба, а в руках у него плошка с чем-то горячим… А он, недотепа, опрокинет ведь. Может быть, мне стоит постонать или поохать? Кто его знает, что он собирается со мной делать? Если у меня рана на лбу, то к промыванию кипятком я пока не готов. Я осторожно приоткрываю глаза, неловко пытаюсь дотянуться до собственной явно поврежденной головы…

— Ух ты, прочухался! — восторженно говорит мой «спаситель», и я больше не вижу смысла притворяться, что скорее мертв, чем жив.

На краю моего «ложа» сидит темноволосый парень — большерукий, несуразный, дыр на его одежде больше, чем звезд в прорехах крыши, лицо чумазое, волосы давно отдыхают от встреч с расческой, глаза… словно каждая новая встреча с миром его по-прежнему удивляет. И такое лицо… точно, забыл что-нибудь, а вот напоминалку прислать некому. Но оно и к лучшему — никто не пожелает отнять ее у тебя, чтобы спрятать на крыше. И бабушка больше не ругается. Как и прежде, ты любишь травы? Снейп бы на себя руки наложил, если бы узнал, что ты варишь зелья…

— Ты кто? — спрашиваю я его, точно зная, что тот ответ, который известен мне, сейчас не подходит.

— А ты?

Он чуть отпрянул, как только понял, что я в сознании, побаивается, наверное, но ему любопытно. Точно, все так, как и должно было быть — он не узнает меня. Но вот что ответить? Имя Гарри отчего-то не кажется мне подходящим. Он первым приходит мне на помощь:

— Ты что, не помнишь ничего?

Отрицательно качаю головой и обнаруживаю, что она действительно болит. Морщусь, а он тут же пододвигается ближе — видимо, измученный пациент не внушает ему страха.

— Ничего не помнишь? Как звать-то тебя?

Ну, давай, Поттер, придумай уже что-нибудь. Как ты назовешься в новом мире? У меня в голове ни одной путной мысли, почему-то перебираю художников.

— Иеронимус… да, вроде, Иеронимус.

— Вот и хорошо, — говорит он мне, неуловимо напоминая мадам Помфри в наши детские годы, — хорошо хоть, имя помнишь. А я Питер.

— Питер, — повторяю я за ним слабым голосом.

Невилл ты, дурачок, Невилл Лонгботтом, жил бы ты в Лондоне, в университет ходил… А он тем временем продолжает утешать меня, беспамятного.

— Не бойся — раз очухался, значит, не судьба тебе помирать, нет на то Божьей воли. Мой Мастер всегда так говорил. Ты не думай — я травы знаю, лечить умею. Не смотри, что я… такой.

Да, чумазый и одежка на тебе драная… И, насколько я могу разглядеть, худющий до ужаса — бабушка бы точно не одобрила! Когда я видел тебя в последний раз примерно год назад, я еще смеялся, мол, раздобрел ты, приятель, от спокойной жизни. Да, ты всегда был такой пухленький, домашний, не то, что я. Ты даже кажешься несколько моложе, чем был при нашей последней встрече. Хороший ты, Нев, хороший! А уж от такого счастья, что именно ты нашел меня здесь, я теперь точно не помру! О чем я там думал? Что не во дворце? Зачем мне дворцы, раз вот она, первая моя пропажа, сама присела рядом и глядит так участливо!

— Я тебя утром недалеко от деревни нашел, не помнишь? Ты весь в крови был, голову-то тебе изрядно проломили! Хорошо, что я за хворостом вышел, а то так бы ты там и замерз — сейчас редко кто в лес далеко заходит, сам понимаешь — и холодно, и волки. Да и что там делать, в лесу-то? Смотрю, вроде, человек лежит… Одежда на тебе вся изодрана, почитай, и не было ее, одежды-то…

— Как не было?

Насколько я помню, Вену я покинул отнюдь не нагишом. И тут… а палочка? А мантия?

— Что, и вещей никаких?

— Ничего, — он смотрит на меня удивленно, мол, какие вещи у голого под кустом? — На тебя, небось, разбойники напали. Они в наших местах, бывает, пошаливают. Два дня назад вон купца ограбили — тот в Остенде ехал. Самого убили, только слуга один ноги унес. Ты, часом, не с ними был?

— Не помню.

— Еще бы ты помнил! Тебе так по голове дали, чудо, что жив остался.

И тут мой лекарь все же вспоминает, в чем состоит его наипервейший долг у постели больного, и принимается за мое лечение. Я стараюсь не думать об антисанитарии, убеждая себя в целебном воздействии трав и уповая на то, что на мне все заживает, как на кошке.

— Пахнет хорошо, — решаюсь я все же похвалить Питера-Невилла.

— А то! Меня Мастер научил, а он хороший был человек!

— А что с ним?

Невилл, которого мне надо научиться называть Питером, напряженно замолкает.

— Потом расскажу, — неохотно отвечает он. — Умер мой Мастер, такое вот дело. А ты так ничего и не помнишь? Ни откуда ты, ни родителей — ничего?

Я стараюсь придать лицу жалостное выражение, видимо, у меня даже получается.

— Ну-ну, ничего, — успокаивает меня он, — я тут тебе еще травок заварил, поспишь вот — может быть, и вспомнишь чего. А нет — тоже не беда!

Но он все же пытается еще что-то выспросить.

— Лет-то тебе сколько? Ты ж на вид, ну, точно младше меня…

— А тебе сколько?

Питер задумывается.

— Сам толком не знаю. Когда меня Мастер к себе взял, лет, наверное, восемнадцать было. Значит, сейчас двадцать. А ты… я, когда тебя подобрал, думал, вот же иродово отродье — ребенка убили. Ну, потом пригляделся, конечно.

Да, задал ты мне задачку, Невилл. Ведь сейчас, в такой темноте, мне и не рассмотреть себя, как следует. Но по всему выходит, что и тебе никак не может быть сейчас двадцать. А я, что со мной?

— Ты вот что, — тем временем продолжает Питер, а сам тянет к моему носу уже другую плошку, — выпей-ка, поспи. Утро, оно, знаешь, все лучше, чем ночь.

И я следую его совету, пью приготовленный им отвар, стараюсь не думать о том, где до этого могла побывать тряпица, которую он сейчас осторожно прикладывает к ране на моей голове.

Лачуга у него совсем крохотная, а я, по всей видимости, занял единственное спальное место. Похоже на то, что Невилл в этом мире устроен не очень хорошо, впрочем, было ли это когда-нибудь иначе?

— Слушай, Питер, а ты сам-то спать где будешь?

Я стараюсь говорить попроще, невольно подделываясь под его речь — мне не нужны лишние вопросы и сомнения. Пусть он верит, что подобрал в лесу избитого разбойниками мальчишку, не стоит давать ему повод задумываться о том, так ли проста на самом деле его живая находка. По крайней мере, до тех пор, пока я не выясню, какие карты нам сданы на этот раз.

— А, — он только отмахивается, — ты обо мне не беспокойся. Я, знаешь, три вязанки хвороста принес. Одну в очаг, а на остальных размещусь по-королевски. Не впервой мне.

— А холодно не будет?

Все же, насколько я знаю по опыту, одной вязанки хвороста на всю ночь будет явно недостаточно.

— Не, — он лукаво улыбается, и я только сейчас замечаю, что его щеки и подбородок покрыты клочками щетины, — не замерзнем! До утра гореть будет. Меня, знаешь, пламя слушается.

Питер вдруг умолкает, будто сболтнул что-то лишнее.

— Не знаю, как мне и благодарить тебя…

Он только подмигивает.

— Даже и не думай. Люди для того и есть на свете, чтобы помогать друг другу. Так и в Святом Писании сказано. Вот выздоровеешь от моего лечения — и будет Питеру самое большое счастье.

И с тем мой лекарь отходит от меня, что-то бормочет в углу, молится, наверное — я и не знал, что он умеет.

Проходит всего несколько минут — и до меня уже доносится мерное дыхание спящего, которому не мешают ни жесткие хворостины, впивающиеся в бока, ни змеящийся понизу холод, ни присутствие в его жилище чужака, о котором ему ничего не известно. Наверное, так и положено спать праведникам, окончившим наполненный трудами и благими делами день. А таким, как я, странникам без роду и племени, ворочаться на соломе и думать, думать, наблюдая, как светлеет небо в прорехах крыши.

Я почти ни о чем не спросил его: мне по-прежнему неизвестно, ни где я, ни в какое время выбросило меня заклятие. Кто он, мой Питер-Невилл? Что за Мастер был у него? Хорошо, положим, на эти вопросы он может ответить мне и завтра — не думаю, что он поутру выгонит меня, раненого, на мороз. Почему он сказал, что принял меня чуть ли не за ребенка? И он сам… почему двадцать? Он же… постой, я, конечно, не видел его около года до того момента, как покинул Вену, но Нев… да, он точно был взрослее во время нашей последней встречи. Он сам сказал: когда он попал к своему Мастеру, ему было восемнадцать. А вот в Сокровищнице трав и растений, откуда и унесло его Alea Aetatis, он был вполне себе взрослым — почти двадцатичетырехлетним студентом последнего курса университета. Как такое возможно? Если предположить, что он прожил здесь два года… Заклятие пало на нас в тот момент, когда мы стали победителями. Неужели… Нет, надо все проверить, но, если предположить, что Нев не ошибся насчет своего возраста, а меня назвал чуть ли не мальчишкой… по всему выходит, что и оказываемся мы здесь такими, какими были на момент Последней битвы. И тогда мне восемнадцать.

Если бы это было возможно, я бы попросил у него зеркало, но насколько я знаю, искать подобный предмет у бродяги, живущего в хижине в лесу, все равно, что требовать у него золото и кружева. Нет, мне надо увидеть себя, не в полумраке, хотя бы отражение в глади воды, сейчас мне даже рук своих толком не разглядеть. Положим, зеркало я мог бы трансфигурировать. Если получится, конечно — пока я даже боюсь испытывать, что там с моей магией. Помню ли я, каким был в восемнадцать? Нет, разумеется, но, думаю, разницу все же заметить удастся.

Как быть с палочкой и мантией? Ясно, что при мне их нет — я не верю, что простак Невилл мог припрятать мои вещи. Скорее всего, они пропали при перемещении. Это все проклятье — я даже не сомневаюсь, что именно оно лишило меня спасительных артефактов и изорвало в клочья одежду. Почему я ранен? В тот момент, когда я шагнул в картину, я упал в снег, и вот теперь точно помню: я не мог подняться, думал, что утопаю в снегу. Подкидыш… точно, Невилл так странно сказал, что, когда он попал к Мастеру, ему вроде было восемнадцать. Вроде? Непомнящий… Значит, Alea Aetatis должно было выбросить его в этот мир беспамятным, и так же оно пыталось поступить и со мной. Если бы я не произнес Ante Diem, вполне возможно, что я тоже очнулся бы под кустом, но уже полностью лишенный воспоминаний о том, кто я есть на самом деле.

Нет, надо дождаться утра и расспросить Нева. Все же то, что он нашел меня — невероятное везение, хотя, если мы все должны предать друг друга… Но в ту ночь мне не думается о коварстве и предательстве, я смиряюсь с соломой, колющей мои изнеженные годами сытой жизни бока, стараюсь не ворочаться, чтобы не разбудить своего спасителя. В нашей лачуге тепло, да, он же сказал, пламя его любит, все правильно. И я наконец засыпаю.

 

* * *

Все же нельзя не признать, что при рождении мне, лишенному особых даров, досталась одна спасительная особенность — я на редкость живуч. Ни падения с метлы, ни летевшие в меня заклятия, ни отнюдь не лечебная диета, «предписанная» мне моей теткой, не смогли нанести ни малейшего урона моему здоровью. Что уж говорить о каких-то мнимых разбойниках, накануне якобы раскроивших мою бестолковую головушку? Когда я просыпаюсь утром в хижине Питера, я, конечно, ощущаю некую тяжесть в голове, но уже вполне способен подняться, чтобы оглядеть наше жилище и окрестности.

Собственно говоря, внутри и смотреть особо не на что — убежищем нам служит землянка с худой крышей, правда, довольно просторная, шагов пять в длину, самодельный очаг рядом с входом, нет, скорее, лазом, ведущим на свет божий. Мой спаситель не смог соорудить трубу, так что дым выходит наружу непосредственно через «дверь»… которой нет, так, ставня оторванная, едва заслоняющая путь ветру и холоду. На полу глиняный кувшин, пара плошек, даже стола нет. А вот на потолке и вдоль стены развешаны «веники» и мешочки, в которых новоявленный лекарь хранит свои богатства, которым я, похоже, обязан жизнью и относительным здоровьем.

Из одежды на мне только штаны, нет, не джинсы, в которых состоялся мой исход из славного города Вены, а непривычно обтягивающие ноги, одно слово, рейтузы какие-то изодранные. Обувь отсутствует — я, конечно, не думал, что, выбравшись из-под тряпок, ночью заменявших мне одеяло, обнаружу на ногах добротные ботинки, но рядом с моим лежбищем нет никакого подобия башмаков. Наверное, отобрали безвестные грабители. А вот верхнюю часть тела вообще ничего не прикрывает — я смотрю на грудь, впалый живот… Черт, кажется, я правильно вчера догадался насчет возраста: мистер Поттер выглядел примерно так же на момент выхода из леса к месту Последней Битвы. И руки, пальцы — я уже забыл, каким был тогда. Из зеркальца, которое мне без особого труда удается трансфигурировать из глиняной плошки, на меня смотрит победитель Волдеморта. Итак, моему телу восемнадцать, в этом мне не удалось обмануть проклятие — Alea Aetatis все же сыграло со мной злую шутку. Странно, что при этом я хорошо вижу…

Ладно, говорю я себе, может быть, в этом даже есть определенное преимущество — появись я здесь в свои реальные двадцать четыре, как знать, как принял бы меня тот же Питер. Так даже проще — что взять с избитого, не помнящего себя паренька? Выгляжу сейчас так жалостливо, что сам подал бы себе милостыню, не колеблясь. Кстати, а на что живет Питер-Невилл?

Я выбираюсь на улицу, легко накладывая согревающие чары — какое все-таки счастье, что магия при мне! — и замираю от восторга: я в картине! Нет, тут все не совсем так, хотя, с другой стороны, один в один: домики красного кирпича, запорошенные снегом крыши, замерзшие каналы и запруды, дымок, поднимающийся из труб, россыпь мелких фигурок — спешащие по своим делам люди. Но нет никаких заснеженных скал, что всегда так удивляли меня на картинах Брейгеля: пейзаж плоский, как доска, только по едва угадывающейся ниточке дороги, ведущей от деревни в неведомом мне пока что направлении, тащится повозка. Наша землянка на краю леса находится на небольшом возвышении, кажется, до селения рукой подать, но это обманчиво, просто перепад высот скрадывает расстояние.

Странно, будто и не холодно совсем. Если наши предположения были правильными, и проклятие действительно отправило нас во Фландрию, то зимы здесь не могут быть слишком суровыми: воздух даже не кажется мне морозным, а от древесных стволов пахнет влагой, что, скорее всего, говорит о приближающейся оттепели. Где-то совсем рядом журчит ручеек, я делаю несколько шагов, огибая землянку — да, вот он, бежит по кочкам, перепрыгивает нанесенные им самим запруды из палок, прозрачный, ледяной. Я набираю воды в горсть, делаю глоток — аж скулы сводит.

— Эй, Иеронимус, ну ты даешь!

Я поднимаю голову, чуть было не теряю равновесие — все же не стоит делать резких движений, когда у тебя дыра во лбу. Питер стоит позади меня — как он только смог подобраться так незаметно? — в руках у него довольно большой тряпичный узел и котомка, которую он бережно прижимает к груди.

— Ишь ты, прыткий какой! Я и не думал, что ты сегодня встанешь! Куда ты голым на мороз вылез?

Он улыбается мне, донельзя довольный.

— В дом пойдем, я тут тебе принес кое-чего. Есть-то хочешь?

О том, хочу ли я есть, я пока не задумывался. Мой доктор заставляет меня вновь занять предназначенное для больного место на соломенном тюфяке, аккуратно сгружает свои свертки и отправляется разводить огонь.

— Ну как, вспомнил чего-нибудь? — спрашивает он меня, стоя у очага, где уже горячо потрескивают сухие хворостины.

— Ничего, — честно отвечаю я.

— Тоже не беда. Я сам, знаешь, тоже…

Он явно хочет рассказать мне что-то, но пока еще не решил для себя, стоит ли это делать.

— Ты котомку-то развяжи, — покровительственно говорит он мне, — только осторожно, а то еще разобьешь чего-нибудь, там вдова Йорданс расщедрилась — дала нам каши целый горшок да хлеба, так что у нас с тобой сегодня будет пир.

— Что, просто так дала?

— Не, я ей по хозяйству помогаю. У ней муж помер осенью, а деток нет. Ну а хозяйство, сам знаешь — то хворосту принести, то дрова, то за коровой прибрать. Я и хожу к ней иногда. А еще там, посмотри, она кое-какую одежку подобрала, от покойника осталась. Говорит, ты, мол, Питер, совсем пообносился. Но про тебя я пока молчок — мало ли что.

Мне не очень хочется примерять одежду, оставшуюся от покойника, вид каши в горшке тоже не вызывает аппетита. Из всего принесенного только свежевыпеченная хлебная лепешка кажется мне привлекательной, но, если я верно оцениваю наше положение, привередничать не приходится. Бери, что дают, да не вороти нос — Питер, думаю, давно сделал это своим девизом. Он плюхается рядом со мной, мы по-братски делим принесенную кашу, он разламывает хлеб, протягивая мне ровно четверть — видимо, до ужина подвоза провианта не предвидится.

— А ты кто, Питер? — спрашиваю я его, пытаясь понять, из чего сделана вязкая масса, которую мы оба сейчас выскребаем из своих мисок.

— Я-то? — он задумывается. — Да я, в общем-то, как ты…

— Расскажи.

Он окидывает меня взглядом, видимо, окончательно решая сейчас, что берет меня под опеку.

— Только ты… это, не болтай особо, ладно?

Интересно, с кем мне тут болтать? Я уж точно не могу похвастаться обширным кругом знакомств. Но я, конечно, киваю с готовностью.

— Я почему сразу поверил, что ты не помнишь ничего? Со мной так же все было…

— Правда?

Пусть он думает, что я наивный мальчишка, пока это, скорее поможет, чем помешает.

— Ага, стал бы я тебе врать! Меня мой Мастер вот так же два года назад на дороге подобрал, взял к себе, вылечил… Тоже разбойники напали, избили, в канаву бросили, думали, наверное, что я помер.

— Тоже здесь?

— Нет, это далеко отсюда было, в Генте. Ты хлеб-то ешь!

— А каша из чего?

— Из овса, конечно. Ты что, не ел такой? Слушай, может быть, ты вообще из рода какого знатного? Ну, из купцов там, раз про кашу спрашиваешь?

Кажется, я дал маху с этим вопросом. Если здесь все едят такую, то кто я, раз не знаю, что каше положено быть из протертого овса и зваться затирухой?

— Питер, я, правда, не знаю. Мне кажется там, откуда я, такую из чего-то другого делали. Я правда не помню.

— Не, ты на знатного не похож, — заключает Питер, еще раз внимательно вглядевшись в мое лицо. — Ну, разве что у купца какого-нибудь служил. И не монашек вроде как.

Я беспомощно пожимаю плечами, а Питер, которому по какой-то непонятной пока причине очень хочется мне верить, продолжает:

— Так вот, я сам тоже ничего не помнил, даже как звать меня не мог сказать. Это он меня Питером назвал. И научил всему, чему успел. Травы собирать, отвары делать.

— А кто был твой Мастер?

— Лекарь.

Питер-Невилл как-то сразу грустнеет. Он сказал, что жил в Генте, не «здесь». Интересно, «здесь» — это где?

— Ну а потом что с ним случилось?

Ученик лекаря наклоняется поближе ко мне, будто вокруг нашей землянки сейчас множество любопытных ушей, только и озабоченных тем, как сложилась жизнь бедолаги Питера.

— Там у человека одного жена заболела. Мастер мой как ни старался — ничего сделать не мог. Он мне говорил, болезнь у нее давняя очень, уже всю силу вытянула, так что… В общем, не вышло у него ее вылечить. А вдовец безутешный, как только схоронил ее, так и заявил: мол, это Мастер мой на нее порчу навел, потому что домогался ее, а она, будучи женщиной честной, отказала. Уж не знаю, зачем он такое выдумал, только вот уже на следующий день в наш дом солдаты пришли, сказали, что Мастер ван Меер — еретик и колдун, Писание у него нашли, ну… не такое как у всех, не совсем разрешенное… И книжки про травы, сказали, это чтоб дьявола вызывать. В общем, решили его со свету сжить. Меня тоже забрать хотели, но меня соседка на двор позвала, в погребе спрятала, а ночью сказала, чтобы я ноги уносил, потому что Мастеру не выбраться.

— И что? Что ж его, по ложному доносу…

— А ты думал! Он, знаешь, человек такой был… никого не боялся. Говорят, ему в городе другой доктор позавидовал — у того никто лечиться не хотел. Вот и сговорились они с тем вдовцом. Им же и выгода оттого…

— Какая еще выгода?

— Так доносчику часть имущества, разве не знаешь?

— А ты как же…

— Я в лесу спрятался, все не верил, что Мастера ван Меера вот так просто казнят, ни за что. Все надеялся, что отпустят, ведь никаким колдуном он и не был, просто человек ученый. А они… сожгли его через несколько дней как еретика. Я тогда и сбежал, даже не думал, куда меня ноги несут, главное, оттуда подальше. Очень боялся, что и до меня доберутся. С полгода назад это было, как раз на Петра и Павла (1). Вот и скитаюсь с тех пор, кому нужен бродяга, сам подумай. Только потом понял — не в ту сторону я побежал.

Питер горько усмехается.

— У Мастера мне сытно жилось — тепло, одет, при деле был. А тут…

— А где мы? — сейчас этот вопрос наконец кажется мне вполне уместным.

— Недалеко от Брюгге. Деревня, что ты видел, Экк называется. Захолустье тут полное, даже работы никакой. Эх, надо было мне в Антверпен податься — там и верфи, и корабли большие заходят. Матросом бы нанялся или еще какую работу нашел. Думаю, лето настанет — и я туда переберусь.

Так, значит, мы недалеко от Брюгге, на западе… До моря довольно далеко. Герми читала мне в своих книжках, что река, по которой в былые времена заходили в Брюгге суда с товарами чуть ли не со всего света, обмелела, и город начал приходить в запустение. Что же, наверное, и вправду не лучшее место. С другой стороны, мне сейчас кажется, что нам лучше не быть на виду, хотя, кто знает, где проще укрыться — в большом портовом городе или в таком вот захолустье.

Тем временем мы управляемся с нашей трапезой, и Питер уговаривает меня лечь, мол, негоже больному скакать, как на ярмарке, осматривает мою рану, удовлетворенно хмыкает — заживает быстро, даже не воспалилась. Я же говорил — как на кошке…

— Питер, а как же ты живешь? — спрашиваю я, потому что мне совершенно непонятно, где затерянный в совершенно чуждом ему мире бродяга может добывать себе пропитание.

— Да по-разному я живу, — честно признается он. — То в деревне кому-нибудь помогу, вот как сегодня — меня и накормят. Или в Брюгге хожу: то на рынке повозку разгрузить, то товар поднести. А если праздник большой, так и подают неплохо — надо только место пораньше занять. Меня поначалу другие нищие гоняли, а теперь вроде как за своего принимают. Жить-то, Иеронимус, везде можно.

И он идет варить для меня травы. Какое-то время мы оба молчим, а потом он спрашивает как-то нерешительно, вновь подходя ко мне:

— Ты, знаешь что, если вдруг ничего не вспомнишь, или родные твои не объявятся… оставался бы ты со мной, а? Места хватит, а вдвоем как-то веселее.

В тот момент я уверен, что лучшего приглашения я не получал за всю свою жизнь.

______________________________________________________________

Арт от jozy

Ученик лекаря: http://www.pichome.ru/tj

_________________________________________________________________

(1) В католической церкви День святых апостолов Петра и Павла отмечается 29 июня.

Глава опубликована: 18.10.2013

Глава 12. Встреча в лесу

Сколько я ни смотрю на Питера — он все время в трудах: утром уходит в деревню или в лес, чтобы потом появиться с какой-нибудь снедью, будь то выпрошенная или данная ему за работу еда, пойманная в прудах рыба. Даже прихваченные морозом ягоды — сладковатые, сочные, но с горчинкой — у него все идет в ход. Когда я спрашиваю его, не устал ли он безостановочно крутиться, он даже не понимает вопроса, а потом несколько назидательно отвечает мне, что праздность вводит во грех.

— А работа, что, спасает?

Я говорю это, не подумав, как следует, после чего он еще долго объясняет, что спасение человека только в руках Божьих, и никто не может сам по себе погибнуть или оказаться праведником, не будь на то воля Всевышнего.

— Ты что, ведь сказано: "благодатию вы спасены чрез веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился" (1)!

После чего я замолкаю и решаю впредь быть осторожнее: как-то сразу вспоминается, что мы читали еще в Вене, готовясь к отбытию. Вот сейчас, сидя на краешке моего соломенного ложа, Питер-Невилл в нескольких словах пытается изложить мне учение Кальвина, за которое, думаю, в этих местах пожгли уже немало народу. И Писание у его Мастера было не совсем «настоящее»… И за любое неосторожно оброненное слово тут можно очутиться в таком переплете, из которого потом не помогут выбраться и тысячи слов, будь они хоть трижды правильными, красноречивыми и продуманными. Мне не вполне ясно, осознает ли это мой благостный Питер. Так что рот на замок, Потт… нет, и это имя тоже забудь, Иеронимус…

— Да я же просто так, Питер, ты вон целый день крутишься, а я все лежу и лежу. Еще и кормишь меня, хотя самому есть нечего. И с постели я тебя согнал… нехорошо как-то получается, — я пытаюсь хоть как-то сгладить ситуацию, иначе по всему выходит, что я — сущий безбожник.

И юный лекарь уже оттаивает, мгновенно теряя сходство с пламенным проповедником, уговаривает меня не вставать еще денек-другой, дать ране зажить, а уж потом… Он обещает сводить меня и в деревню, и в Брюгге, а потом, когда настанет лето, о, тогда мы двинемся к самому морю, или в Антверпен, там непременно сядем на корабль и отплывем в такие страны, где сладкие плоды сами падают тебе прямо в рот, а рыбы, о, огромные рыбы так жаждут быть пойманными, что выпрыгивают из воды чуть ли уже не зажаренными… А на лугах там пасутся стада и, знаешь, у них даже и хозяина нет, так что мы построим себе добротную хижину, нет, дом, самый настоящий дом, будем доить ничейных коров, ну а одежда — там будет так тепло, что о ней мы и не вспомним… Мне кажется, Питер планирует в ближайшее время попасть в рай, ну а я… я должен сделать все, чтобы отложить этот момент на неопределенное время.

Через несколько дней после нашего счастливого обретения друг друга он будит меня спозаранку и говорит, что сегодня большой праздник, поэтому ему пора в город, спросонья я никак не пойму, о чем он толкует, так что он даже начинает сердиться:

— Совсем тебе, Иеронимус, мозги-то отшибло! Сегодня же День трех королей! Милостыню раздавать будут, дары всякие. Меня там одна дама из знатных уж больно жалеет. Разживемся! И пир закатим вечером — все честь по чести!

Так, значит, сегодня шестое января…

— Питер, а какой сейчас год?

Ну что ты так на меня смотришь? Я и есть безумный… Но он склоняется ко мне, смотрит с таким состраданием, что мне даже становится стыдно: ведь он принимает все за чистую монету, а я просто морочу ему голову.

— 1566. Ты, это, не расстраивайся, что не помнишь — может быть, ничего там у тебя хорошего и не было. Ну, пойду я, а то места на паперти не достанется, а как служба закончится, тут-то все выходить начнут — только гляди пожалостливее да не зевай!

И он покидает меня, нахлобучив на макушку дырявую шапку.

А я решаю последовать его недавнему наставлению о вреде праздности и, как только его голос — а он всегда что-то распевает — затихает в отдалении, встаю, выхожу за порог к «нашему» роднику, чтобы плеснуть в лицо ледяной воды, дать растаять на языке крохотной льдинке, вдохнуть поглубже этот чудный воздух с легкой примесью дыма из печных труб далекой деревни и приняться за дела, которые, хоть и не даруют путь к спасению, но все же угодны Богу. Питер сообщил вчера, несколько смущаясь, что рассказал обо мне местному священнику, заверив его в том, что я добрый христианин. Что ж, человек — не иголка, разве можно утаить здесь чужака, когда порой единственными новостями, что дают пищу уму этих людей, оказывается то, выходила ли сегодня из дома соседка и к кому она направлялась. Местный пастырь, однако, велел привести меня к нему, как только я поправлюсь, дабы он воочию мог убедиться, что я именно тот, за кого выдаю себя. «Знаешь, он мне еще сказал», — тут мой лекарь даже понизил голос, будто кто-то мог услышать его слова в темноте, — «Не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою через огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых» (2). Ты ведь не из этих, правда?» Я только испуганно замотал головой, а сам все размышлял, к какой категории мне себя причислить.

Так вот, первое, с чего бы я начал… о, конечно, я мог бы трансфигурировать Питеру приличную кровать, стол, стулья, зачинить одежду, но придется признать, что это совершенно невозможно, иначе он сам вприпрыжку побежит доносить на меня, осеняя себя крестным знамением. Так что придется просто залатать крышу — не будет видно звезд, зато станет значительно теплее. Да, при помощи магии — но мой приятель увидит только плотно пригнанные друг к другу древесные прутья, а прикрыть дыры переплетенными ивовыми ветками под силу любому магглу. А еще я принесу ему хворосту — много-много, так, чтобы огонь в очаге согревал нас во время обещанного праздничного пира.

Среди вещей покойного супруга вдовы Йорданс оказалась даже пара сношенных ботинок, которые я, пока не видел Питер, подогнал себе по размеру. Куртка так и висит на мне мешком, но тут уж я веду себя осмотрительно: велика — значит, велика, ничего не поделаешь, а вот потерять в снегу обувку мне бы не хотелось. И я протаптываю дорожку все дальше в лес, потому что все, что можно скормить пламени, в окрестностях нашей хижины давно собрано — только высокие стволы и затянувшиеся провалы давних следов на снегу.

Лес, в отличие от людей, не пугает меня: ворона, что косит в мою сторону внимательным глазом, устроившись на высокой ветке дерева прямо над моей головой, не станет судачить о пришельце с себе подобными, хотя… кто их знает, ворон этих. Может быть, для них я тоже самая потрясающая новость этого дня. Да нет, есть здесь гости и поинтереснее: вот заячьи следы пересекают тропинку, а там, дальше, за зарослями дрока и ежевики, пламенный отблеск лисьего хвоста. И ворона меняет наблюдательный пункт, потому что судьба зайца, по чьему следу идет рыжая бестия, во сто крат занимательнее бродяги, собирающего в охапку сухие ветки. Хлопанье крыльев в воздухе — и вновь тихо, только снег негромко поскрипывает под моими ногами, да перезвон церковных колоколов вдали, возвещающий приход Мельхиора, Бальтазара и Каспара к младенцу Христу.

А потом воздух впереди будто сгущается — поначалу мне кажется, что там, где клонятся под снегом ветки орешника, течет небольшая речушка, а неясное сероватое облачко, которое приближается ко мне, просто водяная взвесь, застывающая в морозном воздухе. Но облачко все уплотняется, его очертания словно вытягиваются, оно клубится понизу серыми завитками. Чертовщина какая-то, и до деревни далеко… Так что, когда навстречу мне из лесной чащи выходит человек в длиннополом черном одеянии, расшитом серебряным орнаментом, я выпускаю из рук охапку собранного хвороста и вспоминаю всех возможных богов, не понимая, к кому следует обратиться в подобном случае. Он движется легко, и я, подавив непреодолимое желание бежать отсюда немедленно, замечаю, что его ноги не оставляют следов, а посох, погружаясь глубоко в снег, словно и не задевает его: белое пространство позади идущего остается нетронутым. Он останавливается в нескольких шагах от меня — седовласый, осанистый, а темные глаза смотрят насмешливо. И я впервые слышу его голос:

— Они были не просто королями, юноша, они были мудрецами, магами. Отчего бы мне было не навестить тебя именно в этот день?

— Кто? Кто был магом?

— Мельхиор, Бальтазар и Каспар, кто же еще?

— Мастер Феофилус! — и мне кажется, что сейчас будет вполне уместным склониться перед ним в глубоком поклоне.

А он, как когда-то в моем сне, делает мне знак следовать за ним, и я повинуюсь, не видя ни малейшей возможности отказаться. Мой провожатый кажется мне сейчас духом зимы, от дыхания которого стынет вода в реках, и иней покрывает сухие травы, делая их похожими на засахаренные лакомства. Но нет, Мастер Феофилус совершенно чужд этому миру: он усаживается на поваленный древесный ствол — и тот даже не вздрагивает под тяжестью его тела, зато жалостно потрескивает, как только я боязливо занимаю свое место на почтительном расстоянии от давно почившего мага.

— Не бойся меня, — говорит он, — нечего бояться мертвых. Живых бойся.

И в тот момент я вижу тень улыбки на его лице.

— Иеронимус… Что ж, ты выбрал неплохое имя. Значит, ты все-таки решился.

— А что, разве я первый? Разве никто до меня не пытался…