Глава 37. Церковь деревни Гвин

Шум какой-то, беготня в коридоре, громкий голос во дворе, повторяющий одни и те же слова, которых мне никак не разобрать со сна. В первые мгновения мне кажется, что я все еще на корабле и капитан зовет нерадивых матросов поскорее подняться на палубу. Но нет, пол подо мной не ходит ходуном, я ощупываю деревянное изголовье кровати, сонно приоткрываю глаза — утреннему солнцу нет никакого дела до того, что я почти не спал этой ночью, сплетая загадочные узоры из слов и поцелуев. Кто может так кричать, и зачем он все время поминает какую-то церковь в деревне, о которой я и не слышал ни разу?

— Беда-то какая, отец Альваро! — А вот это уже Ансельмо, видимо, пытается объяснить причину переполоха отцу инквизитору, спустившемуся во двор. — Этот человек говорит, церковь в деревне Гвин ночью разорили. Еще вчера все на месте было, а утром, когда священник пришел дверь отпирать...

— Я понял, что он сказал, Ансельмо. Поднимись наверх, разбуди Хиеронимо, он поедет со мной. Мне понадобится переводчик.

А я уже соскакиваю с постели, распахиваю ставни, кричу, что я почти готов — он поднимает голову к моему окну, кивает, а сам отправляет одного из солдат в казармы, чтобы дон Иниго прислал сюда отряд.

Я торопливо одеваюсь и даже успеваю перехватить на кухне ломоть хлеба, протянутый мне заботливой Гретой ("Давай ешь, Иеронимус, а то до вечера голодным пробегаешь. Отец Альваро, он, знаешь, какой... про себя-то не вспомнит!"), а там, перед воротами резиденции, уже слышатся бряцание оружия и конское ржание — судя по всему, дон Иниго не пожалел для нас солдат, и нас будут сопровождать пара десятков человек, не меньше. Когда я выскакиваю за порог, я чуть ли не врезаюсь в спину отцу Альваро, разговаривающему с незнакомым мне молодым военным. Тот держится щеголевато и с каким-то непередаваемым столичным лоском — явно залетная птица, здесь совсем недавно, наверное, прибыл в мое отсутствие. Отец инквизитор называет его "лейтенант Рива", «teniente» — именно так его чин звучит по-испански. Под началом Франсиско Ривы сейчас без малого человек тридцать, думаю, большинство из них останется в деревне, чтобы заниматься "расследованием" — я не очень верю в их дедуктивный метод, а вот на то, чтобы допрашивать и вешать, их вполне хватит. Вряд ли испанская корона спустит с рук неведомым еретикам разорение церкви... И офицер, недавно присланный из столицы — наилучший кандидат на должность карателя: он еще не врос в местную жизнь, как это неизбежно случается с каждым, прожившим под хмурым небом Фландрии хоть какое-то время, люди, над которыми ему предстоит вершить расправу, скорее всего, представляются ему просто безликой массой, сбродом, говорящим на непонятном языке, к тому же он явно захочет отличиться. Более подходящего человека для подобной миссии сложно себе представить, неспроста дон Иниго отправил с нами именно его. Малфой — хитрая лисица, небось, старается носа из норы не казать после своих "подвигов".

— Готов, Хиеронимо? — спрашивает отец Альваро, чуть повернув голову в мою сторону. — Поднимись наверх в кабинет, принеси дорожный сундук — он возле стола, ты его сразу заметишь.

И протягивает мне ключ. А когда я со своей ношей — она оказывается довольно легкой, должно быть, в сундучке только бумага, перья да чернила — спускаюсь вниз, моим глазам предстает совершенно немыслимый рыдван, запряженный четверкой лошадей, который, похоже, следует называть каретой. В первый момент мне кажется, что это просто неудачно выстроенный сарай, поставленный на колеса — впереди нет места даже для кучера, так что какой-то незнакомый мне солдат, видимо, тоже из новоприбывших, садится верхом на одну из лошадей, чтобы иметь возможность управляться с неуклюжей повозкой. Ансельмо распахивает дверцу перед Его Преосвященством, а я высматриваю среди испанцев Гонсало, надеясь, что он, следуя уже сложившейся традиции, возьмет меня с собой.

— Что ты стоишь, Хиеронимо? — в голосе отца Альваро, раздающемся из кареты, нетерпение. — Ждешь особого приглашения? Или тебя подсадить?

От этих снейповских интонаций мне становится смешно, и я, стараясь не лыбиться в открытую, лезу внутрь и устраиваюсь на довольно удобном мягком сидении.

— Можем ехать, отец Альваро? — уточняет лейтенант Рива, склонившись к окошку кареты, и тот коротко кивает, подавая сигнал к началу нашего путешествия.

Насколько я могу понять, мы двигаемся прочь из города, поначалу я уверен, что путь наш лежит к югу, потому что мы покидаем Брюгге именно через южные ворота, я даже успеваю увидеть мелькнувшую за окошком мельницу Мартина. Но я ошибаюсь: на развилке неуклюжая карета с огромным трудом совершает поворот, я даже пугаюсь, что мы сейчас опрокинемся и окажемся выброшенными в дорожную пыль, однако все обходится, и вот уже наш карательный отряд устремляется на север. Неужели опять Остенде?

— Отец Альваро, а Гвин — это где?

Он не сразу понимает мой вопрос, похоже, он вообще не спал этой ночью, так что смысл сказанного доходит до него с трудом.

— А... — проводит ладонью по лицу, словно смахивая паутину. — Почти на побережье. К западу, не доезжая порта. Как раз там, где мутил воду заезжий проповедник.

Тот самый... Одобряет ли отец инквизитор действия дона Иниго? Трудно сказать, сам он вряд ли станет обсуждать со мной подобные вопросы. Мне бы отстать от него, он явно не расположен к разговорам, но любопытство берет верх, все же я впервые еду куда-то вместе с ним, и мне непонятно, почему отец Альваро не взял с собой кого-то из инквизиторов, хотя бы того же отца Гильберта.

— Сегодня заседание трибунала, Хиеронимо, — устало поясняет Его Преосвященство, — думаю, в деревне мы вполне управимся и без них. К тому же мне в любом случае стоит взглянуть на то, что произошло — в этих местах ничего подобного раньше не случалось.

Как не было и оскверненных распятий... Когда-то все происходит впервые. Если бы я мог, я рассказал бы вам, отец Альваро, о том, что случится дальше. Буквально по месяцам бы разложил, как из этих на первый взгляд разрозненных событий, которые пока что выглядят досадными недоразумениями, недосмотром, происками распоясавшихся мерзавцев, уже совсем скоро сложится пылающая картина страшной войны, что за несколько лет опустошит этот пока еще благоденствующий край. Но тот, кто странствует во времени, должен молчать.

— Вы бы отдохнули, отец Альваро, — осторожно предлагаю я, не в силах смотреть, как он борется с подступающим сном.

— Ты так считаешь? — его глаза мгновенно теплеют, ведь мы оба знаем, отчего отец инквизитор сегодняшним утром не в состоянии совладать с усталостью. — Решил позаботиться обо мне, Хиеронимо?

Но он говорит это без раздражения, из чего я заключаю, что ему приятна моя несмелая опека.

Он засыпает почти мгновенно — ему достаточно просто прислониться головой к подрагивающей от тряски стенке кареты, я какое-то время неподвижно сижу рядом с ним, а потом, убедившись, что мой невинный жест не потревожит спящего, осторожно беру его за руку. И накладываю чары на зеленые занавески, колышущиеся от ветра — чтобы никто из сопровождающих нас солдат случайным окриком или вопросом не потревожил отца Альваро. Чтобы никто не смог нас увидеть. Его ладонь кажется мне очень тяжелой, и в полумраке кареты я ясно различаю набухшие вены на бледной коже лунного волка: словно нарисованное неумелой рукой дерево — прямой ствол и три ветки, отходящие от него.

Отчего-то мне вовсе не хочется думать о том, что мы едем судить и карать — то, что предстоит нам в конце пути, не отвратить никакими силами. И через какое-то время мои мысли уносятся далеко-далеко отсюда... почему-то я представляю себе спальню в сельском доме, утро, только голова человека, спящего сейчас рядом со мной на пути в неведомую деревню Гвин, покоится на подушке, его лицо совершенно спокойно, нет ни теней в уголках глубоко запавших глаз, ни штрихов морщин, перечеркивающих высокий лоб. Но там, в моем придуманном раю, я так же удерживаю его кисть в своей ладони, поглаживая расслабленные пальцы. А потом поднимаюсь, тихо-тихо, чтобы не разбудить его, и подхожу к окну, отодвигая плотные шторы. Второй этаж, но ветви высоких деревьев заслоняют нас от беззаботного солнечного света. Дом за зелеными стенами... Я стою у окна, вдыхая запахи трав — здесь так безмятежно, словно утро, день и вечер накатывают на неведомый берег подобно приливам и отливам... Я возвращаюсь к нему, нет, он больше не отец Альваро, в моих фантазиях он носит совсем иное имя, проскальзываю под одеяло, касаюсь губами его подбородка, чуть заметной морщинки в уголке упрямого рта и вероломно продолжаю свое путешествие, спускаясь все ниже, играю с темными кружками сосков — его тело напрягается, но он продолжает притворяться, так что и я делаю вид, будто ничего не замечаю. Чуть дотрагиваюсь языком до дорожки волос, сбегающей к паху — он даже не вздрагивает, не желая прекращать игру. Я мягко целую розовую головку, чтобы уже через мгновение вобрать его плоть глубоко-глубоко. Черт... я никогда в жизни не делал ничего подобного, а теперь вот сижу и мечтаю об этом за много миль и веков от того места, где тот пригрезившийся мне дом за зелеными стенами мог бы стать явью... Это там, далеко, за морями времени и пространства, до меня доносится его уже ничем не сдерживаемый стон, его рука ложится мне на макушку... А потом он слизывает с моих губ белесые следы, и я слышу, как бархатисто перекатывается у него на языке мое настоящее имя.

И в полумраке кареты я бережно произношу совершенно невероятное "Се-ве-рус", словно пробуя непривычные звуки на вкус. Но лицо спящего остается неподвижным.

 

* * *

Отряд, вздымая пыль, буквально врывается на узкую улочку небольшой деревни — я слышу, как хлопают закрываемые ставни в домах, в окно кареты мне прекрасно видно, как зазевавшаяся женщина спешит подхватить ребенка, игравшего во дворе, чтобы скрыться с ним в обманчивой безопасности собственного жилища. В течение пары минут селение словно вымирает, даже козы не смеют блеять, нарушая мертвящую тишину, разрываемую только грохотом колес нашего экипажа да стуком конских копыт. И только ничего не подозревающий петух осмеливается потревожить безмолвие своим святотатственным криком.

Мы устремляемся к церкви, виднеющейся в самом конце единственной улицы деревни Гвин, и в тот момент, когда отец Альваро и я выходим из кареты, а солдаты спешиваются, привязывая лошадей к хлипкой деревянной ограде, я словно вдыхаю страх, рассеянный в воздухе мельчайшей взвесью. Страх и растерянность, пока что не ставшие ненавистью. Но, думаю, о последнем позаботится лейтенант Рива...

— Где священник? — на ходу бросает отец Альваро.

Он вновь бодр, резок, и мне не верится, что всего несколько минут назад я мог держать в своей руке его расслабленную ладонь, охраняя его сон.

— Лейтенант Рива, отправьте пару солдат опросить жителей. По одному не ходить! — а потом добавляет, подумав секунду: — И вот еще что. Постарайтесь обойтись без грубостей. Хотя бы пока.

Франсиско Рива отряжает несколько человек, разумеется, тех, кто говорит по-фламандски, обходить дома, а к нам уже, размахивая руками, бежит невысокий человек. Он слегка прихрамывает, подбирает полы длинной черной рясы, а, добравшись до нас, не может вымолвить ни слова, пытаясь перевести дух. Как выброшенная на берег рыба... и глаза такие же — бесцветные, невыразительные, и в них тоже страх.

— Отдышитесь, отец Альберт, — покровительственно произносит Его Преосвященство, медленно подбирая фламандские слова, а тот смотрит на отца Альваро чуть ли не с ужасом, похоже, не ожидал, что Верховный Инквизитор Западной Фландрии пожалует к нему самолично. — Теперь, когда беда уже случилась, нам некуда торопиться.

— Я ничего там не трогал, я... — отец Альваро кивает мне, и я начинаю переводить.

— Пойдемте, думаю, мы сами сейчас все увидим.

Возиться с ключами нет необходимости: те, кто хозяйничали здесь ночью, просто сбили массивный замок, практически не повредив дверь. Саму постройку разрушать они не планировали, ведь попытки поджога не было. Зато прямо над входом зияет круглая дыра, у меня под ногами хрустят пестрые осколки — синие, розовые, желтые — видимо, здесь до вчерашней ночи был витраж. Непомерная роскошь для деревенского храма.

Церковь совсем небольшая: вытянутое однонефное пространство, высокий стрельчатый свод, стены из светлого камня — собственно, это все, что здесь сохранилось. Остальное — осколки, обломки, картины, вывороченные из разбитых золоченых рам, изрезанные ножом... Я стараюсь не наступить ни на что, внимательно гляжу себе под ноги, а когда поднимаю глаза, то вижу, как по лицу стоящего рядом отца Альберта струятся слезы, которые он и не пытается скрыть.

— И алтарь... алтарь разбили... Из самого Фрайбурга его привезли, мастер знаменитый по заказу делал. Ничего не пожалели...

— Отец Альберт... — голос Его Преосвященства гулко разносится под высокими сводами, — успокойтесь. Вы сейчас подробно опишете моему секретарю, что было уничтожено, и расскажете обо всем, что видели и слышали. Меня также интересуют и ваши предположения о том, кто мог совершить подобное. В конце концов, кому, как не вам, знать своих прихожан.

Услышав последние слова, священник вздрагивает, как от удара плетью — должно быть, сама мысль о том, что подобное святотатство мог совершить кто-то из жителей деревни, страшит его. В то же время, если не они, то кто? Я наклоняюсь, чтобы поднять с пола фрагмент деревянного алтаря: тонкая резьба, блестящее податливое дерево — неизвестный немецкий мастер словно плел кружево, используя для этого довольно грубый материал. А теперь все разрублено топором на мельчайшие осколки, не уцелело ни единой фигуры.

— Успение Богоматери, — благоговейно объясняет мне деревенский священник. — И двенадцать апостолов по краям. В боковых створках были сцены из жизни Пречистой Девы. Отовсюду к нам приезжали, чтобы взглянуть на это чудо...

— Хиеронимо! — отец Альваро, прошедший на несколько шагов вперед, окликает меня. — Бери перо и бумагу и записывай все, что скажет тебе отец Альберт. Живо!

Я тороплюсь исполнить его приказ, а, выбежав на улицу, замечаю, что церковь по периметру уже оцеплена испанцами, со стороны улицы слышатся громкие голоса и плач: похоже, лейтенант Рива решил, что воздерживаться от грубости нецелесообразно.

Мне приходится расположиться прямо на полу, потому что в церкви не осталось ни единого целого предмета, на который можно было бы сесть или хотя бы положить бумагу. Так что я ухитряюсь кое-как пристроиться писать на дорожном сундучке. Судя по тому, что перечисляет отец Альберт, купцы и просто зажиточные селяне были щедры на подношения: пустые ниши еще вчера украшали статуи, несколько картин было привезено сюда из самого Антверпена. Я отвожу взгляд от обезглавленного апостола, сжимающего в руке посох... Над алтарем еще один разбитый витраж: метко брошенный камень выбил блестящие стеклышки из свинцовой оправы, уцелела только большая желтая рыба в самом низу. И в беспощадном солнечном свете яркие осколки переливаются, подобно груде драгоценных камней.

— Отец Альберт, взгляните!

Высокая фигура Его Преосвященства неподвижно застыла в простенке сбоку от того места, где, видимо, находился алтарь. Думаю, это распоряжение относится и ко мне, поэтому я тоже подхожу ближе, чтобы посмотреть на то, что же так привлекло его внимание. И там обнаруживаю единственную уцелевшую вещь в этой церкви: распятие. Это большая деревянная фигура, выполненная намного искуснее той, что мы с Гонсало вчера видели на перекрестке, и она почти не повреждена... если не считать того, что какой-то варвар не погнушался расстрелять ее из лука, используя как мишень. Даже я в ужасе зажимаю себе рот ладонью, а деревенский священник не удерживается от горестного восклицания, больше похожего на стон.

— Не может быть! — наконец говорит он, справившись с собой. — Это же...

— Это значит лишь то, что в ваших местах объявился стрелок, которому меткость кажется достойной уплатой за его бессмертную душу.

— Зачем они стреляют в распятие, отец Альваро?

Среди доносов мне, конечно, встречалось всякое, но с подобным я сталкиваюсь впервые.

— По договору, который эти стрелки, заключают с дьяволом, Хиеронимо, они должны осквернить распятие, произведя в него три или четыре выстрела. Тем самым они получат от своего господина возможность в любой день убить столько же людей. Их стрелы разят без промаха, и никто не может от них защититься, — спокойно объясняет он, словно речь идет о том, как правильно ощипать курицу к обеду.

— Но кто же отважится на такое?

— Тот, кто хочет быть удачлив на войне, на охоте или в состязании. То есть практически любой, кто балуется стрельбой из лука.

А затем отец инквизитор обращается к священнику, который от ужаса и потрясения едва стоит на ногах, и начинает задавать свои вопросы, формулируя их жестко и точно, так что, боюсь, у отца Альберта через какое-то время возникает стойкая уверенность в том, что именно он и повинен в разорении собственного храма. Я буквально сверлю взглядом Его Преосвященство, возвышающегося перед несчастным стариком подобно высеченной из обсидиана колонне, и скашиваю глаза в сторону ступеней, ведущих к алтарю. Он чуть заметно кивает, я расчищаю место от осколков и помогаю отцу Альберту присесть, а сам устраиваюсь рядом, чтобы записать его рассказ. А еще мне надо переводить, так что выходит, я сам надиктовываю себе строки, косо ложащиеся на бумагу... все равно придется переписывать.

— Вы так крепко спали, что не услышали шума?

— Видите ли... мой дом немного в стороне, на боковой улице, — несчастный старик будто оправдывается.

— Ни топота убегающих, ни звона бьющихся витражей? — чуть ли не насмешка в голосе отца Альваро.

Зачем он так? Неужели он подозревает, что священник способен сам привести в свою церковь людей, вознамерившихся ее разрушить? Руки отца Альберта заметно дрожат, он явно не ожидал подобного допроса. Нет, он ничего не слышал, у него крепкий сон, он поднялся с первыми петухами, чтобы открыть двери храма... ключ есть только у него, но тем, кто хозяйничал здесь этой ночью, он и не понадобился. Нет, все жители деревни — люди набожные, ходят и на службу, и на исповедь. И таких, о ком идет дурная слава, среди них не водится... Так, была одна старуха, про которую всякое говорили, да померла года два назад.

— Что вам известно о некоем преподобном Ионе, проповедовавшем ересь Кальвина в этих местах?

Нет, отец Альберт, конечно, слышал о нем, даже отправлял донесение епископу в Брюгге, но вот точно сказать, ходил ли кто из деревенских на те собрания, он не может. Конечно, на каждой проповеди он не уставал повторять, что тем, кто станут слушать заезжего еретика, вовеки гореть в аду, и не жалел красок. А что до стрелков... охотники, конечно, имеются, да и где их нет, но таких, кто был бы особо искусен... В общем, через какое-то время отцу Альваро становится ясно, что взять со старика нечего. Он приказывает ничего не трогать здесь, пока солдаты Франсиско Ривы все как следует не осмотрят, после чего можно позвать женщин и прибрать в церкви. Даже обещает прислать в Гвин несколько статуй и картин взамен уничтоженных. Деревенский священник обрадовано благодарит и кланяется, а я и Его Преосвященство покидаем церковь. Похоже, все, что можно было узнать здесь на данный момент, мы уже выяснили.

— Лейтенант, — Рива услужливо придерживает дверцу кареты, но отец инквизитор не торопится в обратный путь. — Когда будете осматривать храм, обратите внимания, не "забыл" ли кто там по оплошности молоток или топор. Возможно, еще что-то из вещей, пусть даже и пуговицу обронил. Ищите!

Офицер понимающе кивает, а взгляд отца Альваро тем временем останавливается на группке людей, согнанных на небольшую площадку перед церковью.

— Это что?

— Мне показалось, будет нелишним задержать тех, кого подозревают соседи. Кое-кто из деревенских оказался разговорчив.

Отец инквизитор вздергивает бровь.

— Не всякий, поссорившись с соседом, идет громить церковь. Поинтересуйтесь теми, кто мог посещать проповеди преподобного Ионы. И еще... ищите стрелка!

— Стрелка? — молодой испанец смотрит на Его Преосвященство с некоторым непониманием.

— Да. Вы слышали о лучниках, продавших душу дьяволу? Так вот, в церкви вы сами все поймете. И спрашивайте как следует: не могли все спать столь безмятежно, чтобы ничего не услышать. Наверняка покрывают своих же. Действуйте.

И спустя несколько мгновений мы отправляемся обратно в Брюгге, нас сопровождают теперь человек пять испанцев, не более. Основной отряд остается в деревне Гвин. А лицо Франсиско Ривы все еще стоит у меня перед глазами: на нем такая решимость, что я не сомневаюсь, что он с легкостью отправит на виселицу полдеревни, чтобы доказать свое служебное рвение.

 

* * *

Мы оба молчим довольно долго — отец Альваро предается своим мыслям, а я, признаться, настолько ошарашен увиденным, что и рта не решаюсь раскрыть. Но он заговаривает первым, мне кажется, его слова даже не обращены ко мне, он просто размышляет вслух.

— Стрелок и разоренная церковь...

— Простите...

Он словно только что вспоминает о моем существовании.

— Понимаешь, Хиеронимо, казалось бы, чего проще? Ночью в храм врываются люди, крушат все, уничтожают картины и статуи, бьют витражи, оскверняют распятие... Но, боюсь, это две разные истории.

— Что вы имеете в виду?

— Что я имею в виду... — он задумчиво потирает висок. — Это же просто, разве ты не понимаешь? Еретики, которые называют себе реформаторами церкви, могут уничтожить картины и статуи, ведь они считают, что чтить изображения — идолопоклонство.

Действительно, почему я сам не вспомнил об этом? Что там говорил мне Питер в дороге? "Скоро не останется таких земель, где люди будут поклоняться идолам в церквях". Того самого Иону, между прочим, цитировал!

— Так вот, рано или поздно они должны были перейти от слов к действиям, — отец Альваро словно подтверждает мои мысли, невесело усмехаясь. — Знаешь, что рассказывают о некоем Джоне Ноксе, том самом, из-за которого отец Фередарий лишился своего монастыря? Как-то он попал в плен к французам и те, чтобы заставить его отречься, стали требовать поцеловать изображение Пресвятой Девы. Так он выбросил его в море, приговаривая: «Пусть Дева Мария сама спасет себя, она достаточно легка и научится плавать». Только вот я не верю в подобные сказки, думаю, он сам и распространяет их. За подобное святотатство Нокс, в лучшем случае, отправился бы за борт.

Отец Альваро замолкает ненадолго, а потом задумчиво добавляет:

— Только вот ни один из их проповедников не призывает продать свою душу дьяволу, выторговав себе меткую стрельбу. Значит, тот, кто стрелял в распятие, не мог быть одним из этих фанатиков.

— Но почему? Раз им ненавистны любые изображения, какая им разница, что кому-то из них взбрело в голову поглумиться именно таким образом? Чем лучше выбросить за борт изображение Богоматери?

— Потому что, насколько я знаю, колдовство противно им ничуть не меньше, чем нашей церкви. Одно дело — разбить, уничтожить, сломать... Колдуны и ведьмы часто используют для своих ритуалов церковные предметы, святое миро, Тело Христово, искажая саму суть обряда. То, что они делают — тоже в определенном смысле служение. Ты сам знаешь, кому. Так что стрелок вряд ли был одним из еретиков. Скорее всего, он пришел позже, увидев, что храм уже разорен.

— Разве то, что в Гвине все так совпало, не лучше для вас?

Черт, я, кажется, позволил себе лишнего: то, что я только что сказал отцу Альваро, по сути повторяет его собственные слова, случайно подслушанные мной под окнами его кабинета. Раз Наместница запрещает преследовать сторонников Кальвина, их можно обвинить в колдовстве. Он только прищуривается, испытующе глядя на меня:

— Верно говоришь. Опять знаешь больше, чем тебе положено?

— Я... я просто тогда случайно услышал.

На этот раз я решаю, что лучше будет признаться сразу.

— Ты далеко пойдешь, Хиеронимо... Если, конечно, научишься держать язык за зубами.

— Я не болтлив, — упрямо возражаю я.

— Не болтлив? — он проводит большим пальцем по моим губам, бесстыдно глядя мне в глаза. — Что ж, значит, твое красноречие распространяется только на меня.

— Но вам же теперь проще будет убедить Наместницу в том, что она должна изменить свое решение?

Я понимаю, что в своих расспросах зашел слишком далеко, но мне хочется, чтобы он говорил со мной! Оставь, Поттер, кардинал Алаведа никогда не станет считать тебя равным себе! Но он почему-то отвечает мне.

— Наместница — всего лишь слабая женщина, Хиеронимо. Она тоже не вольна казнить и миловать так, как ей заблагорассудится. Она хочет видеть свой народ добрым, работящим и богобоязненным — пусть так! Боюсь, когда она опомнится, будет уже поздно.

Вернувшись в резиденцию и наскоро поужинав, мы запираемся в кабинете, чтобы до поздней ночи разбирать мои записи. Под его диктовку я набрасываю несколько вариантов донесения в Брюссель, но отцу Альваро не нравится ни один. Наконец он отправляет меня спать, но я знаю, что свеча в его окне будет гореть до самого рассвета.

И в тот момент, когда моя голова касается подушки, меня пронзает такая ясная и страшная мысль... словно невидимый шип впивается мне в затылок. То, что он делает сейчас... ведь все это ему по душе! Человек, которого я видел сегодня в деревне — охотник, взявший след, допрашивающий, угрожающий... И тот, кто шептался со мной вчера до самого рассвета о Морском народе и сказочных водяных девах — и ведь это тоже он! Как такое возможно? И главное: если нам суждено вернуться, разве посмею я когда-нибудь рассказать подобную правду тому, кого я люблю?

Глава опубликована: 14.07.2014

Глава 38. Ярмарка

На следующий день работы так много, что я до самого полудня даже не поднимаю головы, чтобы взглянуть на отца Альваро — только слышу, как он просит срочно переписать что-то или перевести, а я всего лишь киваю, позабыв о вежливости. Сейчас просто не до этого, думаю, и ему тоже. Ему-то как раз в первую очередь: за время его и моего отсутствия в Брюгге накопились письма и донесения, да и отчет о вчерашнем происшествии в деревне Гвин не терпит отлагательства. Хорошо хоть, послание к Наместнице, над которым мы бились вчера до полуночи, уже составлено и отправлено. Только когда приближается время обеда, мне удается разогнуть спину, я разминаю затекшую шею, тру глаза, пока перед ними не начинают роиться белые искры — и вот уже перехватываю устремленный на меня насмешливый взгляд Его Преосвященства.

— Что, устал?

— Да, отвык, наверное.

На самом деле я настолько расслабился, что у меня чуть было не вырвалось в ответ что-то наподобие "ага" или "угу", но я вовремя остановился.

— Зато доносов стало меньше,— беспечно продолжаю я, — хоть это хорошо.

— Да, — задумчиво откликается отец Альваро, — значит, и ты тоже заметил.

— Разве же это плохо?

Я никогда бы не сказал, чтобы те гнусности, которые мне приходилось переводить для него, вызывали у отца инквизитора хоть какую-то радость.

— Знаешь Хиеронимо, боюсь, на твой вопрос нет однозначного ответа.

Он откидывается на спинку стула, задумчиво проводя по губам указательным пальцем.

— Они стали больше доносить "своим".

Боюсь, я не вполне понимаю, что он имеет в виду. Отец Альваро вновь усмехается, на этот раз вовсе невесело.

— О том, что случилось здесь в наше с тобой отсутствие, ты, конечно, наслышан?

— Вы о доне Иниго?

Он чуть заметно кивает, подтверждая мою правоту.

— С некоторых пор доносчики предпочитают обращаться в трибунал или писать епископу. С одной стороны, так и должно было быть всегда: разбирать то, о чем докладывают денунциаты — вовсе не моя обязанность. С другой... добрый народ Фландрии словно вспомнил о том, что мы здесь чужие. Они тешат себя надеждой — даже те, в ком вера крепка — что мы только мешаем им управляться со своими делами по собственному разумению.

— А епископ, он...

— Что епископ, Хиеронимо? — в голосе отца Альваро мне слышится явная досада. — Мадрид далеко, Брюссель близко. Обратившись к государю Филиппу с просьбой закрыть трибуналы и прекратить преследования еретиков, Наместница дала понять, что она, защищая свой народ, готова пойти и против испанской короны. Думаю, даже тебе ясно, что ее позиция создает некую двусмысленность. Епископ — старая хитрая лиса, Хиеронимо, он всегда держал нос по ветру. На кого делать ставку? Могу себе представить, в какой растерянности пребывает почтенный прелат! Он будет рад любому промаху, допущенному мной или доном Иниго...

— Вы считаете, что дону Иниго не стоило...

Отец Альваро лишь досадливо кривит губы. Мне кажется, сейчас он прикажет мне заткнуться и не лезть в дела, явно превосходящие мои умственные способности. Но он отчего-то не сердится.

— Иниго действовал в соответствии с распоряжениями, полученными от Его Королевского Величества, Хиеронимо. Просто порой... даже самые правильные шаги бывают не ко времени. Не знаю, поймешь ли ты меня. Этот еретик, Иона... его любили. Он мог склонить на свою сторону даже самого праведного католика. Сам дьявол наделил его красноречием. Тебе вчера не показалось странным, что отец Альберт уверял нас в том, что его прихожане чисты как агнцы и никто из них не бывал на тех богомерзких собраниях? Проходивших, заметь, в лесу в паре миль от его деревни. Он тоже сделал свой выбор, Хиеронимо, он знает, кто здесь свой, а кто чужой. Даже священник готов покрывать еретиков, потому что они говорят на его языке. На следующий день после моего отъезда из Брюсселя Наместница приняла у себя еще одну депутацию: на этот раз это были купцы. И они тоже просили ее распустить трибуналы и сохранить вольности. Я узнал об этом уже находясь в дороге. Когда мы расставались, она заверяла меня в том, что все мои шаги по искоренению ереси получат ее одобрение... Это ее народ, Хиеронимо, и народ епископа Брюгге. Мы здесь — нежеланные гости.

— Но... — я все же решаюсь перебить его, — говорят, что те, кто называют себя гёзами, носят на своей одежде девиз: "Верны королю вплоть до нищенской сумы". Как такое может быть?

— И это тоже верно... Боюсь, Наместница сама не понимает, во что она ввязалась. Пока еще они считают себя подданными испанской короны. Это лишь дело времени. Народ, впадающий в ересь, не станет чтить католического монарха. Поэтому... я сказал это и дону Иниго, и его людям, и вновь повторяю тебе: будь осторожен! Не позволяй случайной ошибке сыграть с тобой злую шутку! Чем раболепнее тебе кланяются, тем больше ненависти в глазах — ее удобно спрятать, если не поднимать взгляда от земли.

Он замолкает, и я уже думаю, что предел его неслыханной откровенности на сегодня достигнут, но он неожиданно добавляет:

— И при этом мы продолжаем делать вид — я, епископ, Наместница — что действуем заодно. Пока нет открытого мятежа, у меня и Иниго связаны руки. Я могу применить силу против колдунов... раз даже еретики теперь находятся под крылом Брюсселя, но у меня нет права воевать. В последние дни у меня такое чувство, словно я окружен вязкой стеной: она податлива, она пропускает любой удар, но затем вновь становится целой, что бы я ни делал.

И он проводит отвесную черту в воздухе перед собой, будто отрезая себя от пестрой толпы собирающихся на площади людей, таких безобидных и мирных на первый взгляд, и от города, желающего обрести свободу.

— Иди вниз, Хиеронимо. Ты, наверное, проголодался, — говорит он мне, сам удивляясь, что позволил мне услышать так много. — Скажи Грете, что я не голоден. Пусть принесет вина.

 

* * *

А еще через день, когда победа в нашей битве с бумагами становится очевидной, отец Альваро отпускает меня в город. На весь день. Потому что послезавтра заканчивается ярмарка. Я непонимающе смотрю на него: я уже не ребенок, чтобы радоваться крестьянским увеселениям и покупать себе сладости, но он лишь улыбается и качает головой:

— Иди, довольно тебе сидеть взаперти. Заодно и послушаешь, что люди говорят. Только не задерживайся долго. А то благонравные подданные нашей Наместницы, случается, забывают, сколь они добры и послушны, выпив лишнего. Ты меня понял?

И когда я, весьма озадаченный тем, как мне справиться с возложенной на меня шпионской миссией, сбегаю по ступеням вниз, я вижу, как мне навстречу поднимается отец Гильберт. Значит, решили избавиться от меня, Ваше Преосвященство? Я бы с удовольствием постоял под вашей дверью, навострив уши, но вы же знаете, что за мной водится подобный грешок? Оттого и отослали? Ничего, у меня найдутся дела и в городе: в конце концов, мне давно пора проведать остальных прОклятых, как знать, может быть, кого-то из них и занесет сегодня на ярмарку?

Рыночная площадь не смогла вместить всех торговцев, прибывших из окрестных деревень и городов в Брюгге, поэтому торжище выплеснулось за ворота, перегородив прилавками большую поляну. И между рядами толпятся разодетые как на праздник хозяйки с большими корзинами, которые словно по волшебству наполняются снедью, серьезные горожане торгуются, скептически оценивая достоинства и недостатки выставленных товаров. Ярмарка гудит, будто большой улей в жаркий день. То тут, то там солнечные лучи отражаются от начищенных до блеска кирас — испанцы то ли несут караул, то ли тоже прицениваются к приглянувшимся мечам и кинжалам, разложенным оружейником прямо при входе на рынок. И я решаю сперва оглядеться здесь как следует — когда еще доведется увидеть такое? В том-то и дело, что больше никогда.

Словно деревенский мальчишка, я стою и смотрю на кузнеца, из-под молота которого вылетают рыжие искры, на музыкантов, раскладывающих свои простые инструменты на траве под тремя высокими дубами, на детишек, в нетерпении приплясывающих в ожидании танцев и угощения. Покупаю себе политую медом горячую вафлю и не обращаю внимания на вмиг становящиеся липкими руки. Задираю голову вверх, чтобы взглянуть на все еще украшенное лентами Майское дерево, поставленное посреди поляны на праздник Святой Троицы — ни за что бы не забрался на такую высоту по совершенно гладкому столбу!

Шелка и бархат, кружево, ковры, гобелены, лучшее сукно из Хондсхооте. Столяр гордо прохаживается вдоль выставленных на продажу резных шкафов и кресел, кланяется засмотревшейся на его товар знатной даме, открывает дверцы, демонстрируя вместительность своих изделий. А вот девчушки пересмеиваются, заглядывая в развешанные на высокой стойке зеркала, смущенно улыбаются собственному отражению, чтобы тут же спрятаться за спину подружки.

А потом, вспомнив о своей "миссии", я, завернув за загон для скота, сооруженный с краю поляны, озираюсь, не видит ли меня кто-нибудь, и, убедившись, что поблизости нет ни расшалившихся мальчишек, ни зазевавшегося торговца, накладываю на себя чары невидимости, чтобы нырнуть в толпу.