Глава 54. Разделенные воспоминания (часть третья)

Мокрая после дождя брусчатка, сложенный из темного кирпича фасад дома напротив — паб и овощная лавка, а дальше, там, где улица чуть изгибается, магазин, название которого, сколько я ни вытягивал шею, мне так и не удалось разглядеть из окна. На крышах машин, припаркованных возле нашего дома, поблескивают капли. Разносчик пиццы звонит у дверей конторы, расположенной по соседству с пабом. Девушка в желтом дождевике крутит педали велосипеда — и больше никого, ни шагов, ни голосов, ни звуков большого города, словно уснувшего под пеленой мелкой мороси. Но вот в самом конце улицы появляется высокая фигура: он идет очень быстро, перепрыгивая через лужи — вода скапливается у бордюров и там, где в брусчатке есть небольшие выбоины, но скоро уйдет и она, устремляясь сквозь прутья канализационных решеток туда, где во тьме текут подземные реки большого города.

Северус на ходу запахивает полы темного длинного плаща, еще ускоряя шаг, нетерпеливо встряхивает головой, откидывая назад длинные волосы. А в руках у него несколько свертков — судя по всему, это какие-то покупки из ближайших маггловских магазинов, раз он не стал утруждать себя тем, чтобы накладывать уменьшающие заклятия. И словно внезапно вспомнив о чем-то, резко останавливается перед навесом, закрывающим от дождя вынесенные на улицу ящики с зеленью и фруктами, обменивается парой слов с пожилым пакистанцем, видимо, хозяином лавки, а потом, расплатившись, столь же стремительно удаляется.

В тишине кажущегося опустевшим дома я ясно слышу звук открываемой двери, позвякивание ключей — значит, вход с маггловской стороны тоже используется. Такое обыденное желание — выйти Северусу навстречу, спуститься вниз, как-нибудь просто прогуляться, хотя бы добраться до того магазина, название которого все еще скрыто от меня. Черт, если бы я был здоров — сколько бы я ни уверял себя в том, что это не так, немочь, ставшая за последние месяцы почти привычной, измотала меня совершенно. Если бы Северус мог забрать все мои воспоминания сразу, немедленно... мне надоело ждать, опасаться его реакции, медлить. И еще понимание того, что дальше будет только хуже — я даже не думаю об этом, просто это знание живет со мной, с ним я засыпаю и просыпаюсь, оно никуда не уходит даже в те минуты, когда мой мир сводится лишь к ощущению его рук и губ, ласкающих меня. Там дальше... предательство, моя беспомощность, исповедь, костер. Эти паузы, перерывы — нет, как показал наш вчерашний опыт, я бы попросту умер, расставшись со всеми своими попорченными тленом сокровищами сразу.

Его шаги на первом этаже — кажется, он отправился на кухню, так что я могу попробовать спуститься по лестнице, пока он этого не видит. Вцепившись одной рукой в перила, а другой крепко сжимая трость — порой я уверен, что до конца жизни буду бояться ходить.

— Что ты делаешь, скажи на милость? — Северус смотрит на меня снизу вверх, а я различаю крохотные блестящие капли на темной ткани — он даже не успел раздеться, придя с улицы.

И тут же делает несколько шагов ко мне, останавливаясь на одну ступеньку ниже. Запах улицы и дождя от его кожи и одежды — холодный, несущий в себе и горечь бензинных паров, и раздражающую и в то же время дразнящую нотку мокрой автомобильной резины, будоражащую терпкую сладость весеннего воздуха, зелени и свежевскопанной земли на городских клумбах — вольный аромат большого мира, скрывшегося под зонтами, прячущегося под навесами.

— Ты давно проснулся? — спрашивает он, обхватывая меня за талию, а я пугаюсь, что он попросту стащит меня на руках с этой злосчастной лестницы. Еще этого не хватало!

И я намерен оказать сопротивление, но у него на щеке мелкие капли той водяной взвеси, что притаилась за окнами — я не могу удержаться, провожу кончиками пальцев, касаюсь губами... Я не знаю, откуда взялась во мне эта странная нежность — думаю, немного найдется на свете людей, кому Северус Снейп может показаться хрупким или уязвимым. А я вспоминаю взгляд отца Альваро, затерявшегося в чуждой ему стране — как знать, быть может, ангелы, заслонявшие сияющими крыльями средневековую крепость на одной из красочных миниатюр в его книгах, представлялись ему более реальными, чем город под хмурым небом, в котором ему приходилось вершить правосудие. Не там и не здесь...

— Час назад, наверное...

— Напрасно, — коварно шепчет он, а его прохладные ладони уже проникают мне под футболку, — напрасно... Выходит, я зря торопился: думал, что застану тебя, еще доверчивого, сонного...

— Если хочешь, я могу отправиться обратно в постель и притвориться спящим.

— Поздно притворяться, Поттер, поздно, — хищно мурлычет он, и мы апарируем в спальню, где Северус явно не может решить, что же ему предпочесть — избавиться от плаща или все же стащить с меня одежду, а я покрываюсь мурашками от касания его замерзших пальцев, жажду тепла его тела, все еще скрытого свитером и рубашкой.

— Люблю тебя, люблю, — прерывисто выдыхает он, словно боясь, что если не скажет этого сейчас, то не отважится потом никогда. — Никогда так не любил... никого не хотел так, как тебя...

А потом, как только потолок перестает мерцать перед моими глазами серебристо-белыми всполохами, я все же спрашиваю его о том, что еще в Брюгге не давало мне покоя.

— Северус, скажи... ты ведь... как получается, что ты...

Он лежит рядом со мной, раскинув руки: лунный волк постепенно выравнивает дыхание, утомленный жаркой дневной охотой.

— Ну?

— Ты ласковый, Северус. Мне это еще там казалось совершенно невероятным. То, что ты можешь быть таким...

— Наверное, все в жизни должно как-то уравновешиваться, — он смеется, и вот уже смотрит на меня, подперев голову рукой. — Боялся меня, да? Боялся, что я приду ночью к тебе в комнату, и, задрав на тебе рубашку, просто брошу на кровать? Глупый маленький Хиеронимо... я никогда не сделал бы этого.

Он склоняется ко мне, обводит кончиками пальцев контуры моего лица, замирает на секунду.

— Знаешь, — хрипло говорит он, — там, в моей резиденции... ты был совершенно не похож на мистера Поттера, и в то же время это был именно ты: торопливый, несуразный, ты опасался не угодить мне и в то же время отчаянно желал, чтобы я выбросил тебя вон. И постоянно грыз это чертово перо! А я... я смотрел только на твои губы — такие яркие, еще по-детски пухлые, податливые. Мне хотелось дотронуться до них, ощутить их мягкость, увидеть, как ты удивленно распахнешь глаза — и я гнал от себя эти мысли, но точно знал, что рано или поздно это случится. Надо было подпустить тебя ближе, приручить тебя, выяснить о тебе хоть что-то, чтобы, воспользовавшись этим, заставить молчать. И еще... наверное, это была и жалость: изголодавшийся потерявшийся мальчишка, не понимавший, как ему вести себя. Кто ты? Мне было интересно. Хотя разум говорил о том, что есть тайны, которые не стоит разгадывать, и желания, от которых следует держаться как можно дальше. Но ты притягивал меня с самого первого дня — простотой и загадкой, что рядились в лохмотья. Что-то в тебе не давало мне покоя с того самого момента, когда Малфой привел тебя ко мне... будто с твоим появлением должна была приоткрыться некая завеса — там, за ней, дремала иная жизнь... Нектар, в который подмешан яд — он оказался так сладок, что хотелось выпить его до конца.

— А я очень долго и не догадывался, что за мысли смущают Его Преосвященство, — я вздыхаю и вытягиваюсь на кровати, закинув руки за голову. — Думал, вдруг ты поймешь, что я маг?

— Проклятие связывало тебя крепче любых тайн и обещаний, а я все гадал, как мне подступиться к тебе. Я ведь знал, с самого начала знал, что ты предназначен мне. Хотя поначалу и уверял себя, что совершаю благое дело, приютив у себя нищего мальчишку, изголодавшегося оборванца с глазами, подобными сияющим изумрудам.

— Ты так говоришь... — от его слов краска заливает мне щеки.

— Я говорю так, как думал тогда и... как думаю сейчас, — он не позволяет мне прерывать себя. — Приятно быть благодетелем, Гарри. Заботиться о тебе... ведь мне это ничего не стоило. Сладостно сознавать, что такое юное прекрасное существо зависит от меня, подмечать трепет в твоем взгляде. Достаточно одного мановения руки, чтобы выгнать тебя на улицу или осыпать милостями... Нет, я не допускал даже мысли о том, чтобы причинить тебе вред. Ни один человек на свете не принадлежал мне так, как Хиеронимо... как ты. И я поклялся себе, что не позволю никому и ничему отнять тебя у меня.

Он еще сам не знает, как сдержал свою клятву, дважды не позволив смерти забрать меня.

— Добрый, хороший... почти ребенок, — ему нравится бездумно скользить пальцами по моим щекам, заправлять за уши пряди растрепавшихся влажных волос. — Ты жалел даже больного Анхеля, хотя он был на редкость пронырливой изворотливой мразью и, не задумываясь, отправил бы на костер не то что меня или тебя, а всю Фландрию и половину Испании, если бы это помогло ему выслужиться. Ты был готов сочувствовать даже мне... что будет с Северусом Снейпом, если он, настоящий, узнает о том, что приходилось делать там, в Брюгге, отцу Альваро?

Горечь в его голосе, он смотрит мне в глаза, словно ожидая... нет, не ответа — заслуженного осуждения, приговора.

— Ничего, Гарри. В том-то и дело, что со мной ничего не будет. Ты когда-нибудь задумывался, что мне приходилось делать во времена Темного Лорда? Для многих я до сих пор не герой и не шпион, удачно прикрывший свое неприглядное прошлое славой одного из лучших зельеваров Европы. Я убийца, Гарри...

— Нет, — твердо говорю я.

— Да. Мне бы не хотелось, чтобы у тебя оставались иллюзии относительно того, с кем ты связался.

Я молчу какое-то время: похоже, лондонская погода сменила гнев на милость, и я щурюсь от яркого света, провожу пальцами по остриям солнечных лучей, проникающих в спальню.

— Что ты делаешь? — с сомнением спрашивает меня Северус, видимо, до сих пор опасаясь за целостность моего рассудка.

— Ангелов считаю, — я улыбаюсь ему и обхватываю его напряженную шею, вынуждая лечь рядом. — Как-то ты спросил меня, сколько их поместится на острие иглы. Ты помнишь правильный ответ?

И в его темных глазах сейчас смутное недоверие, непонимание и... радость. А вот ответа он не знает.

— Столько, сколько угодно, Северус. Хватит на всех.

 

* * *

Кухню наполняет аромат свежего, недавно выпеченного хлеба — он исходит от тех самых пакетов, что Северус принес с собой из маггловского Лондона. А он нарезает крупные помидоры, затем в салатную миску отправляются кусочки брынзы и черные оливки. И откупоривает бутылку вина, видимо, решая отрезать нам путь в прошлое хотя бы до позднего вечера. Насколько я мог понять из его вчерашних слов, ментальная магия не дружна с алкоголем.

— Северус, а до чего ты досмотрел вчера?

Он вздрагивает от моего вполне невинного вопроса, наверное, все еще клянет себя за допущенную им неосторожность.

— Судя по тому, что я видел в копии твоих воспоминаний, нам с тобой предстояло оправиться на заседание трибунала. Я...

Кажется, сейчас он вновь начнет извиняться, а мне этого совершенно не хочется. Он готов взвалить на себя все грехи и всю вину этого мира, ведь для него это такая привычная ноша.

— Так даже лучше, — бодро говорю я, — разливая легкое красное вино по бокалам, — мы быстрее закончим. Разве нет?

— Возможно, — задумчиво откликается он, усаживаясь напротив меня и одним взмахом руки плотно прикрывая дверь, чтобы не слышать стенаний Кричера о том, что он, бедный и несчастный, совсем ни на что не годен, раз хозяева предпочитают сами готовить себе обед. — Но, в любом случае, вчера я совсем забыл о том, что следует соблюдать осторожность.

— А почему тебе больше не нужно зелье?

Он пожимает плечами.

— Ты очень легко впускаешь меня. Зелье требовалось для того, чтобы мое сознание могло беспрепятственно слиться с твоим. Но если преград нет... Вчера я просто соскальзывал из одного эпизода в другой. Ты вел меня, словно и у тебя было только одно желание — чтобы я увидел больше. Ты хочешь открыться, Гарри, и совсем не защищаешься. А я... я просто не мог остановиться. Мне казалось, что теперь, когда я рядом с тобой там, в прошлом, не может случиться ничего плохого. Видишь, я ошибся. В какой-то момент картинка начала туманиться — и я понял, что ты теряешь сознание. И... — он замолкает, словно не хочет говорить дальше. — И, Гарри, я должен предупредить тебя: то, что ты делишь со мной свои воспоминания, создает между нами очень крепкую ментальную связь. Она, скорее всего, сохранится и позже. Я не знаю, как оградить тебя от этого.

— А что тут плохого?

Он поднимается из-за стола, встает позади меня, а его пальцы вновь перебирают мои волосы.

— Очень вероятно, что, когда все закончится, мы оба сможем поддерживать эту связь даже на расстоянии: я буду знать, где ты и чем ты занят... Но ты, ты тоже будешь знать. Нужно ли это?

Я откидываю голову назад, подставляясь под прикосновения его ласковых рук.

— Я не вижу в этом ничего страшного, Северус. К тому же после всей этой истории с проклятием я, скорее всего, стал бы бояться за тебя. Что с тобой что-то произойдет, что ты опять исчезнешь, что у Темного Лорда было в запасе еще несколько сюрпризов для нас...

— Посмотрим, — говорит он. — Тебя не смущает даже моя маниакальная ревность?

— Пока нет, — беспечно отзываюсь я и жмурюсь от удовольствия, ощущая, как его пальцы гладят затылок, ключицы...

— А что если я, ревнивый старый черт, не дам и шагу ступить юному любовнику без своего ведома? Что ты скажешь тогда? Заточу в четырех стенах под надзором двух домовиков?

— Верный Кричер организует мой побег, Северус! — смеюсь я в ответ.

— Как легко и охотно ты отдаешь... себя, свое тело, свое прошлое — мысли, чувства — все. Свою жизнь... Мне никогда не расплатиться, — произносит он, словно обращаясь сам к себе.

Он отходит от меня, вновь возвращаясь на свое место.

— Ну, хорошо. При необходимости мы сможем разорвать эту связь. Но мне тоже будет спокойнее за тебя, если она сохранится.

И мне хочется говорить с ним о чем-то не очень серьезным, но, похоже, вино уже ударило мне в голову, потому что я нежданно-негаданно ступаю на опасную почву и опоминаюсь, только слыша свой вопрос, уже слетевший с губ:

— Северус, скажи: то, что ты был кардиналом и в то же время спал со мной — отчего это не стало для тебя проблемой?

— Не было проблемой? — он складывает руки перед собой, чуть придвигаясь ко мне. — Пока что это не вполне понял и я сам. Если я сразу же решил, что сделаю все, чтобы случайно попавший в мой дом и так приглянувшийся мне мальчишка стал моим... То, что я увидел до сих пор, и все, что вспомнил сам... Я могу сказать тебе лишь одно — кардинал шел к своей цели с редкостным упорством: боялся ошибиться, сделать неверный шаг.

— Разве ты не такой?

— Я? — переспрашивает он, с удивлением глядя на меня. — Я такой же, Гарри. Кардинал, он... — Северус подносит ладони к губам, словно этот жест поможет ему отыскать слова. — Я слышал однажды, что вера — это дар. Он либо дается тебе чуть ли не с рождения, либо нет. У меня его никогда не было.

— Ты хочешь сказать, что кардинал Алаведа не верил... ни в Бога, ни...

— Нет, конечно, нет. Он верил. Вернее, он понимал, чего требует от него его роль. И был вполне искренен. Но, когда ему пришлось выбирать, он выбрал тебя. Не спрашивай, как и почему — пока я вряд ли смогу сказать тебе больше. Не думаешь же ты, что по ночам я истязал свою плоть, борясь с бесовским желанием?

— Нет, — я улыбаюсь ему, — что-то я не заметил ран на кардинальском теле.

Вечером я сам уговариваю его посмотреть на заседание трибунала — мне хочется оставить это черное пятно в прошлом, чтобы уже со следующего дня начать рассказывать ему невероятную историю Хиеронимо и отца Альваро. На этот раз Северус осторожен: он велит Виолетте подняться в его кабинет ровно через два часа — если он вновь забудется, она снимет заклятие с нас обоих.

И теперь мой черед ввести его в зал, где проходит заседание суда, вновь сидеть рядом с ним на скамье, переводя его вопросы, поражаться выверенной хореографии абсурда, которой педантично следуют судьи. Меня еще бьет дрожь от пережитого вновь, но сейчас я могу сказать одно: ужас Хиеронимо больше не принадлежит мне — его непонимание, отвращение, жалость — все это словно разбивается о толстое мутное стекло и больше не может повредить мистеру Поттеру. Это кошмарное и в то же время совершенно будничное судилище, ведьма, ловящая солнце сломанными пальцами... ведь пройдет всего несколько месяцев — и история повторится. Но главными действующими лицами в ней станем мы: художник и кружевница, ученик лекаря Ван Меера и я — демон, посланный на землю, чтобы смутить отца Альваро. И оттого я сегодняшний могу лишь с грустью оглянуться на тот мартовский день, когда трибунал осудил некую Хильду из деревни Ден Броук, и сказать: Да, и это тоже было с нами.

А вот Северус выглядит расстроенным: крепко зажмуривается, стискивая мне руку, опускает голову. Должно быть, ему сейчас так же несладко, как и мне в тот день — помнится, отцу Альваро пришлось напоить Хиеронимо мадерой, чтобы прогнать ненужные мысли. Пусть он и говорил мне сегодня днем, что его вовсе не пугает его сомнительная слава, но мне прекрасно известно — для человека из иного времени страшно погрузиться в искаженную логику того мира, куда бросило нас проклятие. Одно дело — просто знать, но сейчас он увидел все изнутри... и себя чуть ли не в главной роли.

— Северус, ты ни в чем не виноват, — я вижу, что мои слова напрасны, он будто и не слышит меня, но я все же продолжаю, — если бы это был не ты, нашелся бы кто-то другой. Никто из вас ничего не мог изменить.

Мы аппарируем в спальню, он все еще не произносит ни слова, только накладывает обезболивающее заклятие, отправляя меня в ванну. И потом, когда сам ложится рядом со мной, словно не решается обнять меня.

— Эти процессы — десятки, сотни... — наконец произносит он, и мне кажется, что каждое слово дается ему с трудом. — Допросы... Напраслина, которую каждый из них готов был возвести на себя самого и на любого, о ком был спрошен. Больной, сошедший с ума мир. Женщины, молодые, старые, почти дети, ученые, купцы, фанатики... И ведь они даже не были магами, Гарри. Возможно, те, кого называли ведьмами, действительно нахватались каких-то азов магии — темной, светлой — какая теперь разница? А еще... это была просто рутина. Она словно и не касалась меня. Как грязь, что уже глубоко въелась в поры, а ты и не замечаешь, что черен с головы до пят. Так было нужно — кардинал не позволял себе усомниться. Когда ты пытался переубедить меня, я даже не сердился — просто знал, что ты заблуждаешься.

— Северус, — я беру его за руку, — представь себе, что все это было с нами в какой-то другой жизни. Ты мог быть римским императором или рыцарем в войске Карла Великого, конкистадором или охотником на мамонта. И я, я тоже мог оказаться и наемным убийцей, и конокрадом, и инквизитором — кем угодно. Стоит ли судить себя за чужое прошлое?

— Но ты, как ты мог после всего, что ты видел? Как ты мог позволить мне прикоснуться к себе, Гарри?

— Завтра, — обещаю я, — завтра я расскажу тебе сказку о грешном кардинале и его любовнике, о плодах с райского дерева, о волшебном гроте, о том, как блики свечей утопают в воде, о горечи, в которой ты видишь только сладость, и лунном волке. Он приходит на развалины, залитые солнечным или лунным светом, осторожно пробирается между острых зазубренных ветрами и временем зубцов, поднимает вверх острую морду, скалится, обнажая острые клыки. И зовет свою стаю.

— Волк? — непонимающе переспрашивает он.

— Да, таким я видел тебя во сне.

Я бережно целую его виски, уголки глаз, словно пытаюсь разгладить морщинки, смягчить жесткую складку у губ.

— Спи, — повторяю я. — Ведь завтра утром нам предстоит далекий путь: мы возьмем с собой Питера и отправимся в Остенде. А потом мы найдем Гермиону, а потом... Спи, Северус.

Он кладет ладонь мне на затылок, горько улыбается и смотрит мне в глаза, долго-долго, пока сон не заставляет его смежить веки.

 

* * *

И, начиная со следующего дня, я дарю ему нашу общую сказку, словно мы вместе перелистываем страницы альбома, а там, на живых снимках — я и он, отчего-то выбравшие для фотосессии причудливые старинные одеяния. Я будто заново познаю и жесткость его пальцев, когда он вытаскивал нож из раны умирающего Хиеронимо, и мягкую требовательность губ: он вновь поит меня шоколадом — не терпящий отказа, коварный, просящий.

А наяву Северус — живой, настоящий — долго целует оставшийся с тех времен шрам на лопатке и едва заметные отметины на ребрах, будто его губы могут окончательно сгладить их — и на моем теле, и в моей памяти. И Кричер, старательно сверяясь с рецептом, варит для нас две чашки дымящегося напитка, аромат которого сразу же наполняет дом горечью и сладостью.

Там, в моих воспоминаниях, грозный кардинал вновь соблазняет своего юного секретаря — а мы, придя в себя на полу в кабинете Северуса, смеясь, договариваемся впредь смотреть подобные эпизоды только в спальне. Мы словно срастаемся, день за днем прорастая друг в друга: там, в полумраке резиденции, Хиеронимо боязливо касается бледной кожи отца Альваро, а здесь, в нашем настоящем, я чувствую чуть терпкий вкус губ склоняющегося надо мной Северуса. Его руки, его голос, дрожь его тела наконец окончательно сливаются для меня воедино. Мне не надо больше пытаться разглядеть в Северусе черты моего кардинала — он тот, кого я любил тогда и люблю сейчас.

Есть время для праздника, и есть время для скорби — в те дни мы постоянно стремимся касаться друг друга, словно узнавая заново. Мы смеемся, шутим, и я даже вспоминаю о том, как некогда занимал Хиеронимо вопрос об отсутствии тонзуры у Его Преосвященства.

— Тонзура? — недоуменно переспрашивает он.

— Ну да, — я очерчиваю круг на его макушке. — Знаешь, такая бывает у католических священников: сверху лысина, а по бокам...

— И ты надеялся, что нечто подобное обнаружится и у меня? Хотел лицезреть своего старого злобного профессора, так сказать, во всей красе?

— Но ее же правда не было, Северус!

— Не было, — соглашается он, — хотя я несколько раз честно пытался обзавестись этим подобающим моему сану атрибутом. Но, — он разводит руками, — ничего не вышло. Стоило брадобрею закончить работу, а мне с чувством выполненного долга удалиться на покой, как эта с таким трудом сооруженная лысина за ночь ухитрялась покрыться ровным ежиком только что отросших волос.

Я вспоминаю, как, когда я еще был ребенком, моя тетушка пыталась придать моей шевелюре подобающий вид, а поутру обнаруживала меня еще более обросшим, чем накануне.

— Это все магия, Северус! — важно заявляю я.

— Знаешь, мне тогда было не до смеха. Бедный кардинал приписал все последствиям околдования и тщательно следил за тем, чтобы никто не узнал о его позоре.

— Но Хиеронимо ты доверил свою тайну?

Он улыбается, чуть склоняя голову:

— Помнишь, там я сказал тебе как-то: "Ты и я — мы были всегда, а все остальное — лишь сон"?

 

* * *

Но вслед за днями чудес приходят и другие: кажется, только что Северус смотрел моими глазами на кружащий вокруг корабля Элворда Морской народ — и вот уже кони несут нас в деревню Гвин, разноцветные стекла разбитых витражей хрустят у нас под ногами, внезапно поднявшийся ветер бросает мне в лицо гравюры, на которых запечатлен наш приговор. И мой кардинал целует меня под ветвями ивы, а я чувствую на губах капли дождя, сбегающие по его щекам. Бог и дьявол, прекрасное и отвратительное, что идут рука об руку в любой истории.

— Это было как будто прощание, да? — требовательно спрашивает Северус, едва вынырнув из моих воспоминаний.

И в тот момент я не могу и не хочу смотреть ему в глаза: да, он скажет, что каждый следующий шаг ведет нас к моему выздоровлению, что мы не можем остановиться.

— Я боюсь того, что будет дальше, — тихо признаюсь я. — Я хотел бы, чтобы все это никогда не случалось с нами и чтобы ты никогда не увидел конца нашей истории так, как довелось мне.

Нам осталось совсем немного: сейчас Хиеронимо поссорится с Питером, узнает об аресте Катарины и бросится за помощью к своему кардиналу, но в ответ получит лишь презрение. И от отчаяния он совершит ту роковую ошибку.

— Мы можем сделать это быстро, Северус?

Но в ответ он лишь качает головой.

— На это в любом случае понадобится несколько дней. Тяжелые воспоминания потребуют слишком много сил от тебя.

— А от тебя?

О себе он предпочитает промолчать, но я знаю: развязка нашей непростой сказки страшит и его.

— Быстро... быстро... — он задумчиво ходит по кабинету, то открывая, то вновь притворяя двери шкафа с зельями, и наконец принимает решение. — Если ты действительно этого хочешь... Я могу давать тебе успокоительное, сонное и укрепляющее зелья.

— Все, что угодно, Северус. Я буду счастлив управиться за день.

— Нет, — он вновь качает головой. — Если мы сделаем так, как предлагаю я, ты будешь бодрствовать только в то время, которое нужно для передачи воспоминаний. А во сне сможешь хоть как-то восстановиться.

— А ты станешь возиться со мной и в одиночку сражаться с последствиями того, что увидишь?

— Не стоит обо мне беспокоиться, — предсказуемо отвечает он. — Ничего лучше я придумать не могу. В противном случае мне придется тащить из тебя клещами душу минимум неделю.

И я представляю себе, как ежедневно на пару часов буду окунаться в те дни, полные боли, бессилия, обиды, злости на себя. А в его глазах увижу раскаяние... он вновь откажется понимать, отчего поступил так: не примет того, что отец Альваро не помог мне и сам передал меня трибуналу, как не поверил мне на исповеди, как...

— Я согласен, — говорю я.

И в том кошмаре, что наступает вскоре, я больше не различаю ни дня, ни ночи — только порой голоса Виолетты и Кричера, спорящих из-за каких-то пустяков в коридоре или на лестнице, напоминают мне о том, что я еще жив. Когда я сплю, меня не тревожат тени прошлого — об этом позаботился Северус. Но те часы, что отпущены мне на бодрствование, я провожу, вжавшись в холодные камни тюремной камеры, вслушиваясь в шаги караульных в коридоре. И в голове бьется только одна мысль: Виновен! Виновен! Отвратительный хруст, с которым палач ломает мне пальцы... Северус приподнимает мне голову, прижимая к губам флакон с очередным зельем.

— Гарри, выпей, пожалуйста! Еще один глоток!

Пожалуйста? Глупый Хиеронимо опускается на колени перед своим кардиналом: "Пожалуйста, прошу вас..." Нет, нет, они невинны... И я делаю все, о чем он просит.

Ночью я просыпаюсь от непривычно яркого света — Северус стоит у окна, шумно втягивая в себя прохладный воздух. Там, в доме напротив, какой-то праздник — шум, смех, громкие голоса. И с непривычки мне кажется, что весь фасад сияет, словно рождественская елка.

— Северус, что с тобой?

Он вздрагивает и резко оборачивается: он очень бледен, черты лица заострились, он вмиг постарел на несколько лет. Будто он сейчас там, на тюремном полу рядом с Хиеронимо.

— Ерунда, Гарри, просто не спится.

Но я прекрасно вижу, что это неправда. Он морщится и беспокойно трет виски.

— Голова болит, Гарри — наконец признается он. — Как будто... как будто я вот-вот должен вспомнить что-то — и не могу.

— Давай я покажу тебе дальше, — предлагаю я. — Там будет процесс.

Вероятно, он сможет увидеть и то, как они судили Герми, Драко и Невилла. Он соглашается, и мы перебираемся в кабинет: "Подтверждаешь ли ты, что сызмальства предался дьяволу? Вопросы отца Гильберта, мои ответы... И кардинал, сидящий прямо и неподвижно чуть в стороне от меня, похож на высеченного из мрамора ангела смерти. И вновь зелье у моих губ: Гарри, пожалуйста...

"Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Господь да пребудет в сердце твоем... Я не демон, отец Альваро". Слова, слова, словно песок на губах.

— Гарри, потерпи, осталось совсем немного.

Я никогда не думал, что буду так рад собственной казни: свежий ветер, пестрая толпа и букет полевых цветов в пухлой детской руке. Сухой хворост и охапка сырой соломы — вот как ты решил избавиться от своей запретной страсти! Черное сердце огня готово принять меня, но Alia tempora раскалывает небо над нами, будто звук большого колокола: Libera nos, tempus! Заклятие, усиленное нашей слившейся магией, отрывает меня от столба, к которому я еще несколько секунд назад был прикован, но огонь не унимается, он охватывает меня полностью, я вижу, как оранжевые язычки пробегают по краям куртки Хиеронимо, чувствую, как пламя сжирает плоть, как его острые кинжалы достигают костей, сжигая меня дотла. "Очнись, — уговариваю я сам себя, — этого не может быть! Ты же спасся, все закончилось!" Но Хиеронимо словно не слышит разумных слов мистера Поттера, обращенных к нему.

Я — пылающий факел, и ковер в кабинете Северуса дымится под моими ногами. Северус? Где он? Я почти ничего не вижу, раскаленный воздух дрожит перед глазами. Но нет, высокая фигура в дальнем конце комнаты, у того самого шкафа, где хранятся его зелья. И оглушительный звон стекла о стекло. Что он делает? Он... он хочет убить себя после того, что только что увидел, я даже не сомневаюсь. Я не знаю, как оказываюсь возле него и просто выбиваю бокал из его рук.

— Не смей! Не смей! — мне кажется, я кричу, но он не слышит меня

— Гарри, ты что? — его голос доносится словно издалека, должно быть, с небес, куда только что вознеслись мои прОклятые, оставив мое тело гореть на площади. И лишь острый терпкий запах коньяка, выплеснувшегося на ковер из опрокинутого бокала, отрезвляет меня.

— Что ты... — Северус делает шаг ко мне, но, если он только дотронется до меня, пламя перекинется и на него.

— Не трогай меня! — я же должен предупредить его! — Огонь, огонь, Северус, разве ты не видишь? Ты сгоришь вместе со мной!

Но мой кардинал, не желая слушать моих слов, лишь прижимает меня к себе: мы застываем, со всех сторон охваченные огненным коконом — две черные фигуры в самом сердце рыжего цветка. Нам не к лицу белые одежды.

— Нет никакого огня, Гарри, — говорит он мне, а я вижу, как всполохи пламени пробегают по его рубашке и волосам, не причиняя ни ему, ни мне ни малейшего вреда. — Все закончилось. Ты свободен.

И еще... я не понимаю, при чем тут мои ноги. Да, черное все — а как он хотел? Копоть, сажа — они выступили на поверхность, не оставив ни единого белого пятна.

— Не надо, не смотри!

Пламя опадает, и теперь я ясно вижу нас обоих, замерших посреди кабинета, так и не разрывая объятий.

— Я промедлил, Гарри, я... Гарри!!!

Его голос все дальше: мне кажется, мы в глубине какого-то коридора, стены которого будто слеплены из ваты. И она гасит звуки, шаги, хлопья ее мельтешат перед глазами, залепляя рот, забиваясь в легкие, не дают дышать. Я лечу вниз, бесконечно долго, и мой полет так никогда и не закончится. Словно я — падший ангел, низринутый с небес. Во тьму внешнюю. Там будет плач и скрежет зубов (1). И я больше не слышу голосов, зовущих меня.

____________________________________________________________

(1) Евангелие от Матфея, 8:12

Глава опубликована: 19.10.2014