Герман Мелвилл и уолт Уитмен родились с разницей в два месяца и умерли семьдесят три года спустя, с разницей в шесть месяцев. Это наводит на размышления, хотя не знаю, о чём.

"Моби Дик" это не роман, а "Листья травы" это не поэма. Уитмен и Мелвилл не были просто авторами или философами, сидевшими за своими письменными столами и размышляющими о смысле жизни – догадываясь, предполагая, выстраивая сложные теории. Они были грубо отёсанными, своенравными людьми, глубоко включёнными в жизнь. Мелвилл плавал по морю, занимался китобойным промыслом, жил в чужих землях среди экзотических народов. Уитмен ухаживал за ранеными и умирающими в госпиталях во время Гражданской войны, заботясь о мужчинах и юношах в их предсмертных муках.

Уитмен и Мелвилл были пионерами, исследователями неизведанных стран, картографами реальности. Они не входят в рамки или компетенцию литературных критиков и обозревателей. Уитмен не с самого начала был поэтом, он был простым парнем, пытающимся понять своё место, который придумал непринуждённый стиль письма, подходящий для выражения того путешествия, через которое он прошёл, того человека, которым он стал, и того мира, каким он предстал перед этим новым человеком. Мелвилл не был с самого начала писателем, он просто совершил путешествие и рассказал об этом историю. Можно сделать любопытные наблюдения о персонажах, встречающихся в "Моби Дике" – что они могли олицетворять, кем они могли быть в реальности – но в конечном итоге, конечно, все они – Герман Мелвилл.

Вот что написал Натаниель Хоторн после встречи с Мелвиллом:

"Мелвилл, как всегда, начал рассуждать о Провидении и о загробной жизни, и обо всём, что лежит за пределами человеческих знаний, и доложил мне, что "уже почти решился на самоуничтожение", и похоже, он не остановился на этом, и, думаю, он никогда не остановится, пока не дойдёт до определённого убеждения. Удивительно, как он держался – всё время, пока я знал его, и, возможно, задолго до этого – в этих странствиях туда сюда по пустыням, таких же угрюмых и монотонных, как песчаные дюны, среди которых мы находились. Он не может ни верить, ни быть спокойным в своём неверии, и он слишком честен и смел, чтобы не попытаться сделать то или другое. Если бы он был религиозным человеком, он был бы одним из самых истинно религиозных и благоговейных людей, у него очень возвышенная и благородная натура, больше заслуживающая бессмертия, чем большинство из нас."

В главе об Уитмене, "Поэт космоса", в своей книге "Принимая вселенную" Джон Бэрроуз пишет:

"Позволю себе заметить, что чем бы ни были "Листья травы", это не поэзия в том смысле, в котором это слово используется в мире. Это вдохновенная речь, но она не попадает ни под одну обычную классификацию поэзии. Почитатели Уитмена приходят за его поэзией не больше, чем приходят к океану за ракушками и разноцветными камушками на пляже. Они приходят к нему, чтобы прикоснуться к его духу, чтобы подкрепиться и освежиться его отношением к жизни и вселенной, за его крепкой верой, его симпатиями ко всему миру, за широтой его взглядов, и мудростью его речей."

13. С Кертисом на скалах.

 

Тот, кто видел свою истинную природу, больше не смотрит на жизнь как на полную опасностей и страданий, как большинство людей. Его прежнее ошибочное чувство личной воли и ответственности исчезает в такой свободе и радости, что жизнь теперь становится просто весёлым спектаклем, как сон или игра, в которой он в действительности не принимает участия.

– Рамеш Балсекар –

Здесь я ездил на стареньком джипе. Он был выцветшего красного цвета, кузов с усиленной рамой и кабина с чёрной мягкой откидной крышей, которую я почти не использовал. Джип стоял без дела в гараже Мэри с тех пор, как умер Билл, и она настаивала на том, чтобы я им пользовался. Я нанял механика, который почистил бензобак и карбюратор, кое-что подварил в кузове, настроил, поставил хорошие бэушные покрышки, и джип стал неплохо бегать. Когда Мэри увидела его вычищенным и отлаженным, она захотела подарить его мне. Я отказался, и у нас начался тот дурацкий торг наоборот, когда покупатель и продавец торгуются не свою пользу. Наконец, я уговорил её на девятьсот баксов, и сделка состоялась. Я перерегистрировал его на себя, застраховал, вставил CD плейер и колонки, и теперь ездить стало довольно приятно.

Теперь, когда у меня был джип, мне захотелось сделать что-нибудь джипное, что в данной местности означало выехать куда-нибудь к морю, и я решил, что неплохо было бы где-нибудь понаблюдать за закатом. Я спросил Кертиса, поедет ли он со мной, так как он был похож на того, кто не часто перестаёт чувствовать запах роз. Мне захотелось провести с ним некоторое время, чтобы получше узнать друг друга. Желательно было бы, чтобы он получше понял то, над чем работает для меня, и для этого мне необходимо было получше понять его. Он спросил у своей матери, и она согласилась. Я спросил у неё, можно ли её сыну выпить пива, если он захочет, и она сказала окей. Ей было приятно, что взрослый мужчина интересуется её сыном, поскольку в жизни у него не было отца. Я не очень-то умею быть отцом, но посчитал, что в этом не будет ничего плохого, как и во всём остальном.

Мы поехали в Монток, где я разведал местечко с окружённой скалами нишей – очевидно популярное место для устричных пикников. Мы заехали на пляж и вытащили напитки, стулья, дрова для костра и так далее. Потом немного порезвились, катаясь на джипе по пляжу. Кертис не умел управляться с механической коробкой передач, и мы начали ускоренное обучение – лучше всего учиться ездить на старом джипе с усиленным кузовом и там, где некуда врезаться, кроме скотного забора и подковообразных крабовых панцирей. Он быстро научился, и сказал, что кататься на машине по берегу моря это самое классное, что ему когда-либо доводилось делать. Так мы развлекались, пока солнце не начало клониться к закату, потом поставили джип рядом с нашей недавно сделанной ямой для костра и стали устраиваться.

У нас было хорошее импортное пиво во льду, и я взял с собой дорогие гондурасские сигары, так как, по-моему, когда сидишь возле костра звёздной ночью, говоришь о больших вещах и пьёшь дорогое пиво, важно иметь хорошие сигары. Я много не пью и не курю, но иногда приходит время и для этого, и неинтересно делать это неправильно. Когда у нас всё было готово, мы разожгли костёр, не давая ему сильно разгореться, чтобы он не мешал виду, и развалились возле него на низких шезлонгах, созерцая океан и темнеющее небо, как зрители в театре наблюдают шоу " Пространства и Времени " в Амфитеатре Вечности. Солнце садилось за нашими спинами, вытягивая наши тени к воде. Мы немного поболтали ни о чём, потягивая пиво, наблюдая за лодками и птицами, ожидая появления луны. Я откинул голову назад и провалился в лёгкое забытье.

***

Я ненавязчиво расспрашивал Кертиса о нём, и он был рад поболтать. Он рассказал, что тренирует юношескую футбольную команду. Другой его вид спорта – теннис, и последние четыре года он выступал на открытых соревнованиях. Он рассказал немного о своей семье, и, чуть погодя, о насильственной смерти своего брата, и о серьёзном испытании, через которое пришлось пройти его матери, чтобы увезти его и его сестру из того района, где такие ужасные вещи были не редкостью. Я в основном слушал, мой взгляд блуждал где-то вдали, где море смешивалось с небом. Кертис, как любой, кто пережил трагедию, хотел знать: Почему есть зло? Почему есть уродство и страдания? Почему бессмысленный ужас грабит наши жизни?

Хорошие вопросы. Именно такие вопросы выдернули принца Сиддхартху, и, возможно, многих других, из летаргии. Такие вопросы хорошо задавать, сидя у костра на берегу моря, уставившись взглядом в океан и в космос. Я мог бы ответить на его вопросы сотней различных ответов в течении следующей сотни часов, но это не дало бы ему ничего хорошего. Ответ никогда не является ответом. Дело не в том, что я знаю ответы, а Кертис нет – я не знаю вопросов, а он знает. Я вижу, что вопросы, посещающие ум Кертиса, не имеют реальности вне его. Мы хотим задавать вопросы и получать ответы, и когда люди задают нам вопросы, хочется им ответить, но есть только один истинный ответ, и он лежит в самом центре вопроса.

Я мог бы сказать Кертису, что нет ни добра, ни зла, только единство и сон о не-единстве, об отделённости, и что ложное чувство отделённости это эго, и что эго это всё, что есть злого в мире, что дисгармония рождается из невежества и проявляется как добро и зло. Кертис настаивал на том, что он видел зло, он уверен в этом. Я мог бы сказать ему, что большинство из того, что он называет злом, это страх, и что большинство из того, что он называет добром, это тоже страх. Он говорил, что его мать хорошая. Я соглашался, и говорил, что его мать нечто большее, чем хорошая – она взрослый человек, что является удивительной редкостью. Он говорил, что его бабушка очень строгая, богобоязненная женщина, и она тоже хорошая, но с его слов можно было судить о её возрасте. Я поговорил немного об истинном возрасте, о развитии человека, и почему его бабушка всё ещё ребёнок, просто очень опытный, а её дочь, мать Кертиса, взрослая.

Я говорил обо всём этом в нарочито имперсональном тоне, чтобы не обидеть парня. Но Кертис не обиделся, когда я назвал его бабушку ребёнком, что было хорошим знаком. Однако, он не вполне уловил разницу, и мы поговорили о других людях, которых мы оба знали – политиках, звёздах, спортсменах, и о том, что в действительности значит быть взрослым человеком, и что в действительности значит оперировать на уровне страха и отделённости. Ему трудно было поверить, что президенты, кинозвёзды, миллиардеры могут быть детьми, в то время как его единственная мать, скребущая полы ради выживания – взрослый человек.

– Когда-нибудь для тебя всё изменится, – говорил я ему. – Когда-нибудь ты увидишь взрослого на позиции власти или влияния, и будешь недоумевать, как же это произошло.

Он спросил меня, то ли это, что имеет в виду библия, когда говорит, что смиренные унаследуют землю, и я ответил, что раньше не задумывался над этим, но, звучит верно. Смиренный – не очень удачное слово для описания человека, отдавшегося божественной воле, но не было времени копаться в неуклюжей терминологии. Он сидел тихо, пытаясь вместить в свой ум всё, что мы обсуждали, и понять, как это применимо к его жизни. Большинство из того, что он знал о духовности, пришло от его бабушки, церкви и христианского воспитания. Он, похоже, думал о религии, философии и духовности как об одной большой штуке, то есть и пастор в его церкви, и его бабушка, и я – все играют за одну команду. Он никогда не выходил за пределы христианства, так как на то не было причин. У него не возникало вопросов, которые христианство не удовлетворяло бы, поэтому он ещё не отбился от стада в поисках лучших ответов. Но вот теперь он был здесь со мной, что с первого взгляда казалось таким неправдоподобным, что я должен был заключить, что мне с ним скоро станет трудно, или уже стало.

Уже наступила ночь, а мы всё говорили, главным образом об освобождении от эго, и как то, что он знал до этого, применимо к тому, что он узнавал сейчас. Подобно многим людям, с которыми мне доводилось говорить за последние годы, Кертис хотел перевести всё в термины христианства. Для меня это всегда было непросто, поэтому я старался поменьше отвечать на его вопросы, делая это только тогда, когда существовал ясный ответ.

Кертис никогда прежде не занимался ничем подобным – просто сидеть расслабившись и рассматривать то, где он находился, частью чего он являлся. Я догадывался, что структура жизни Кертиса до сей поры довольно сильно ограничивала его, но подобная среда создаёт наилучшие условия для процесса раскрытия. Мы договорились, что будем говорить обо всём ради лучшего понимания – Кертис хотел знать, что я думаю, и о чём все эти письма и книга. Он не хотел, чтобы его в чём-то убеждали или что-то всучивали, он просто хотел понять.