Консервативное направление в исторической науке:

М.М. Щербатов и И.Н. Болтин

И М.М. Щербатов, и И.Н. Болтин, в отличие от ученых, трудившихся в стенах Российской акаде­мии наук, не были тесно с нею связаны, не были профессионалами (если это слово возможно употреблять по отношению к исследова­телям XVIII века). Сходными оказались и жизненные пути указан­ных авторов. 

Князь Михаил Михайлович Щербатой родился 11 июля 1733 г. Так же, как и его будущий оппонент, он "обучался в доме родитель­ском французскому и италианскому языкам и разным наукам". Он подростком был записан в лейб-гвардии Семеновский полк в 1746 г. и к на­чалу 1762 г. значился капитан-поручиком. Однако Щербатов воспользовался Манифестом о вольности дворянства и вышел в отставку капитаном. В 1767 г. он был из­бран депутатом в Уложенную комиссию от ярославского дворянства, а осенью того же года произведен в камер-юнкеры. Последующая его деятельность определяла его в герольдмейстеры (1771), ка­мергеры (1773) и, наконец, в тайные советники и президентом камер-коллегии и членом Сената (1778-1779). Умер Щербатов 1 декаб­ря 1790 г., 57-ми лет от роду.

Иван Никитич Болтин происходил из дворян средней руки Арзамасского уезда. Родился он 1 января 1735 г., воспитывался до­ма, а затем был отдан на службу в конногвардейский полк, где при­обрел товарища, впоследствии значительно помогшего ему в карь­ере: это всесильный фаворит Екатерины II князь Г.А.Потемкин. Болтин вышел в отставку в чине премьер-майора в 1768 г. После десяти лет заведования Васильковской таможней с переездом Бол­тина в Петербург в 1779 г. началось быстрое продвижение его по службе. Весной 1781 г. он был назначен прокурором военной колле­гии, а с 1788 г. стал ее членом. Скончался Болтин 6 октября 1792 г. в чине генерал-майора.

При общей ревности к изучению российских древностей в 60-х гг. историки были поставлены в несколько неравное положе­ние. Щербатов, о склонности которого к изучению истории в 1768 г. узнала Екатерина II, был высочайше уполномочен не только разо­брать архив Кабинета Петра I, но и облечен правом пользования всеми материалами государственных архивов и библиотек. Болтин же, отправленный в провинциальный Васильков, вынужден был до­вольствоваться весьма узким кругом литературы по истории, вы­ходившим в то время.

Первые же годы работы Щербатова с порученными ему для раз­борки архивами стали очень продуктивными с точки зрения архео­графии. Уже в 1769 г. была издана "Царственная книга". К1770 г. он уже смог вы­пустить в свет том "Истории Российской от древнейших времен", доведя ее до 1054 г. (времени смерти Ярослава Мудрого). С 1770 по 1772 г. перед читателем XVIII века предстал еще один интересней­ший источник по отечественной истории: "Журнал, или поденная записка Петра Великого". В том же 1772 г. был издан так называе­мый "Царственный летописец", а еще до этого, взяв за основу Ска­зание Авраамия Палицына, Щербатов издал ее под названием "Ле­тописи о многих мятежах" (1771). Своеобразным образом Щербатов откликнулся на события Крестьянской войны 1773-1775 гг.: в 1774 г. он издал "Краткую повесть о бывших в России самозванцах.

Параллельно с изданием этих источников Щербатов очень быстро работал над своей "Историей России", и вне всякого сомне­ния, первые ее тома стали известны Болтину, доселе не выступав­шему с печатными историческими трудами.

Путь к исторической полемике между Щербатовым и Болти­ным пролегал через следующие события. В 1769 г. в Россию прибыл французский ученый, сотрудник Д.Дидро, Н.Г.Леклерк.

Леклерк восторженно отзывался о политике Екатерины II, давал высокую оценку деятелям русской культуры. В частности, Леклерку принадлежит одна из первых в литературе научно обоснованная оценка трудов М.В.Ломоносова и его вклада в мировую науку⁴. Воз­можно, все это и повлияло на решение Екатерины II поручить французскому историку написание труда по российской истории (он действительно появился в Париже в 6-ти томах - последний том вышел в 1794 г. - под заглавием "Физическая, нравственная, мо­ральная и политическая история древней и новой России"). Содей­ствие французскому автору оказывали видные деятели из окруже­ния императрицы, в том числе и М.М.Щербатов, снабдивший Леклерка материалами по истории дворянства и искусств.

Впрочем, материалы, полученные от русских деятелей, Лек­лерк интерпретировал в совершенно ином, радикальном духе. Шес­титомная "История России" французского автора была пронизана мыслью о том, что вся реальная история России — не что иное, как постоянное нарушение самодержавной властью общественного до­говора и естественных прав народа⁵. Закономерна была и реакция в России на книгу Леклерка. "Злобными толками" пыталась пред­ставить ее Екатерина II в предисловии к "Запискам касательно рус­ской истории", начавшими выходить в 1783 г. Однако отповедь "клеветникам России" оказалась явно неубе­дительной и блеклой. Видимо, в это-то время составлением достой­ной отповеди Леклерку занялся Болтин, закончив два объемистых тома "Примечаний на Историю древния и нынешния России г.Леклерка", которые были закончены к 1786 г. и опубликованы, види­мо, не без содействия Екатерины II и Г.А.Потемкина в 1788 г.

Критикуя книгу Леклерка, Болтин сделал вывод, который и вовлек его в длительную полемику с М.М.Щербатовым. Речь шла о близкой зависимости некоторых мест в сочинении французского ученого от "Истории Российской..." М.М.Щербатова. Следует сразу заметить, что последний счел необходимым отмежеваться от ком­прометировавшего его труда и выразить полную поддержку отри­цательной оценке труда Леклерка с точки зрения общественно-по­литических взглядов. Появилась специальная работа Щербатова - "Письмо князя Щербатова, сочинителя Российской Истории, к одному приятелю, в оправдание на некоторый сокрытия и явныя охуления, учиненныя его Истории от господина генерала майора Болтина, творца при­мечаний на Историю древния и нынешния России господина Леклерка", вышедшей в Москве в 1789 г.

Со своей стороны, Болтин в том же 1789 г. успел издать не­большое сочинение - "Ответ генерал майора Болтина на Письмо князя Щербатова". Это был уже новый виток полемики: одновремен­но с разбором тех доводов, которые автор "Истории Российской" приводил в оправдание высказанных мнений, он задумал другой капитальный труд в стиле "Примечаний" на Историю Леклерка. На этот раз за основу критики была положена "История Российская..." Щербатова, а результатом этой работы историка явились "Крити­ческие примечания" на щербатовский труд, изданные уже после смерти ученого в 1793-1794 гг.

Такова внешняя сторона полемики двух исследователей. Го­раздо больший интерес представляет вопрос о том, что же лежало в основе ее. Для этого необходимо обращение непосредственно к "Ис­тории Российской..." Щербатова и "Критическим примечаниям..." Болтина.

 Конкретные расхождения в толковании того или иного события при изучении полемики Болтина и Щербатова рассматривался в советской историографии как, главным образом, противоречие общественных позиций оппонентов: Щербатова - "идеолога родо­витой знати" и Болтина - представителя менее родовитых и зна­чительных дворянских. Сейчас, видимо, есть все основания признать подобное заключение результатом издержек "классового подхода"

"История Российская от древнейших времен..." М.М.Щерба­това, показавшаяся столь утомительной для чтения Екатерине II, и в дальнейшем, думается, не получила должного признания со сто­роны специалистов по русской историографии. Между тем в ней содержалось много нового как в подходе к источникам, так и в компоновке материалов, да и в самой концеп­ции русской истории, как ее видел М.М.Щербатов. В "Истории Рос­сийской..." были использованы многочисленные ранее не введенные в научный оборот летописи: Типографская, Ростовский лето­писец и многие другие. Щербатов дал весьма лапидарное опи­сание использованных источников, однако не отступал от правила упоминать о таких деталях, которые могли дать прямое или косвен­ное указание о древности использованной летописи.

Щербатов с большим пиететом отнесся к историческим трудам своих предшественников - В.Н.Татищеву, М.В.Ломоносову и Г.Ф.Миллеру. И все же Щербатов сразу же отметил, что нового он хотел бы внести в свой труд по сравнению с истори­ками первой половины - середины XVIII в. Для Щербатова не яв­лялось секретом то, что Миллеру не удалось реализовать свой грандиозный план по написанию российской истории на практике, что в трудах В.Н.Татищева и М.В. Ломоносова все же превалирует летописная канва, а не построенные на ней рассуждения того или иного историка (забегая вперед, можно сказать, что сделать этот решительный шаг не удалось и М.М.Щербатову). Наконец, Щерба­тов видел в будущем труде возможность осуществить принцип, ко­торый бы реализовывал на практике объяснение исторических со­бытий, а не только их описание и комментирование. Именно по­этому он писал: "Но обыкновеннейшая связь в пове­ствованиях есть та, которая происходит от притчин и действей. С сею помощию историк изображает последствие деяней в их естест­венном порядке, восходит до тайных пружин и до притчин сокро­венных, и выводит наиотдаленнейшия следствия. Взяв себе в притчину часть сей великой цепи, которая сочиняет историю рода че­ловеческого; главное его попечение должно состоять, коснуться до каждаго звена оныя... Его труд тем совершеннея, чем полнейшую цепь читателю представляет. Наука притчин... еще обильнейшая есть в полезных наставлениях, понеже она единая чинит нас вла­стелинами приключеней, и дает нам некоторую власть над буду­щими временами".

Будучи одушевлен идеей о том, что "наука причин и след­ствий" выведет его на то, чтобы вычленить главное, показать "разныя состоянии, в которых было мое отечество, разныя его премены, и знатныя случившиеся в нем дела показать", Щербатов весь­ма скептически отозвался о том, на что тратили огромные силы и Г.Ф.Миллер, и В.Н.Татищев, и М.В.Ломоносов, то есть изыскания о "начале Руси". И хотя сам Щербатов в силу историографической инерции не смог избежать описания "старобытных деяний" на территории Восточной Европы, он четко провозгласил принцип, гласивший о том, что он приступает "к описанию о делах великих князей Российских со времян пришествия Рюрика: то есть с того времени, когда чрез преложенные нам летописи и преподобного I Нестора и других, История Российская ясна стала становиться".

Об интерпретации Щербатовым "лакмусового" эпизода лето­писной русской истории - призвании варягов - в исторической литературе практически не писалось, хотя она явно выделяется несколькими моментами среди историков и XVIII, и XIX вв. Щер­батов не ставил под сомнение возможность взимания дани варяга­ми с прибалтийских народов и даже с Новгорода. Но "наука при­чин и следствий" требовала объяснения того, каким образом зна­чительный по своим размерам и мощи город подпал под варяж­ское иго. Щербатов объяснял это тем, что "правление сего сильного града было народное", а вследствие этого и было ослаблено "по обыкновенных безпорядках, бывающих в республиках". В то же время, трезво оценивая силу варяжских военных дружин, Щерба­тов считал, что "толь слабой язык, каковы были варяги, не могли долго у себя толь сильной народ в подданстве содержать". Это и послужило, по его мнению, свержению варяжского ига и изгнанию их за море.

Не ставя под сомнение факт призвания варягов - Рюрика, Синеуса и Трувора - Щербатов вместе с тем упомянул и о том, что если верить Никоновской летописи, согласие на эту просьбу было получено с трудом, ибо варяги опасались крутого ("зверскаго") обы­чая и нрава новгородцев. Оригинальным было и следующее заклю­чение Щербатова: "...Новгородцы, избрав себе в государи сих трех князей, не дали им неограниченной власти, а единственно токмо препоручили им, дабы они границы от вражеских нападеней за­щищали...". Историк в данном случае совершенно верно интер­претировал летописный рассказ в свете фактов об обычаях новго­родцев призывать князей с дружиной для защиты города, хорошо известных по более поздним и достоверным летописным извести­ям. В сущности, Щербатов во многом разделил выдвинутый не­мецкими академическими историками тезис о завоевании Руси ва­рягами, по крайней мере — о за­хвате ими власти в ряде древнерусских городов. К последним он, в частности, относил и Киев, считая, что до прибытия туда Олега власть в городе была захвачена двумя варягами с дружиной - Оскольдом и Диром, которых киевляне приветствовали как избави­телей от хазарского ига, "яко избавителей своих приняли, и само­вольно на престол возвели".

Историк отличался добросовестностью и стремлением не видеть в источнике того, чего там нет, за что Щербатов был высоко оценен не­которыми зарубежными исследователями русской истории.

Будучи консервативно настроенным историком, Щербатов не рассматривал только деятельность просвещенных князей, но и говорил о состоянии просве­щения русского народа в этот период истории. Интересен следующий комментарий Щербатова, связанный с упоминанием о том, что во все время русского язычества в русских летописях известны только два варяга-мученика, убитых за приверженность к христи­анской вере. "Из чего можно заключить, - писал Щербатов, - что Российские народы, в сии времена их грубости, никогда не имели склонности к мучениям и к насилованию". Ин­тересно его "Разсмотрение, о том, колико раз Россия была просвеще­на святым крещением", ценное тем, что принятие Русью христиан­ства представало перед читателем именно как длительный процесс, несмотря на то, что в "Истории Российской..." сохранялись руди­менты легендарного видения проблемы (упоминание об Апостоле Андрее и пр.).

Как и многие писатели-историки XVIII в., Щербатов интересо­вался прежде всего влиянием христианства на "нравы" народа, на­ходя при этом после 988 г. уже "смягченныя жестокия сердца бла­гим нравоучением", сочетающиеся, правда, с "древней суровостью" и "остатками некими идолослужения". Эту суровость он находил и в Русской Правде, признавая, однако, что "не один Россиане пе­нями за смертноубивство наказывали, но и все почти северные на­роды то чинили, которых может быть сии Российские законы под­ражанием были"29. При всем "радикализме" этого мнения, в нем, как подтвердилось впоследствии исследователями Русской Прав­ды в XX в., имелось рациональное зерно: часть постановлений Древ­нейшей Правды действительно находит аналогии в скандинавских законах той эпохи.

Связь "притчин" и "действий" не всегда выступала в щербатовском труде в виде привычной для нас причинно-следственной связи: зачастую автор заботился скорее о ее формальной оболочке, что приводило нередко к простому редактированию летописей и сведению различных традиций в описание, по сути дела не столь уж далекое от летописной формы. Степень "оценочности" повест­вования применительно ко второй половине XI - ХIII веку в щербатовской истории была все-таки низка. В интерпретации Щербатовым причин исторических событий все же значительную роль играл психологический прагматизм, в то время как другие факторы ото­двигались на второй план.

Труды историков XVIII столетия, будь то Щербатов или Болтин, Екатерина П или Ф.Эмин, отличались замечательной особенно­стью: все они практически представляли собой попытку написать "полную" историю России, "с древнейших времен" и до эпохи повествователя. Многотомные, представляющие зачастую лишь результат первичной обработки материала (как это хорошо видно на примере "Истории Российской" В.Н.Татищева), они не содержали того, что можно считать четкой периодизацией: ибо концептуаль­ные обобщения, касающиеся того или иного периода, в них прак­тически отсутствовали. Если это же можно сказать и о некоторых трудах, появившихся в XIX в., то в отношении щербатовского тру­да это тем более неоспоримо. Оценка Щербатовым времени прав­ления Ивана Грозного практически всеми видными представителями отечественной историографии выделялось как безоговорочное осуждение политики царя, посягнувшего на привилегии круп­ной аристократии. В действительности дело не совсем так, потому что при этом из виду упускался весьма значительный нюанс в от­ношениях между царем и боярами, о чем писал Щербатов. При оценке казней, произведенных Иваном IV в 1553 г., когда речь шла об отказе ряда бояр целовать крест сыну Ива­на как наследнику русского престола, "...Сие преступление, - без­апелляционно заключал Щербатов, - было оскорбление величест­ва, и такое, за которое каждый государь как ради пользы потомства своего, безопасности своей, так и ради отвращения могущих про­изойти браней бунтов, смятений и междоусобных браней, должен был наказать".

Как видно из приводимых мнений, Щербатов отнюдь не все­гда экстраполировал на область исторического знания своей "оп­позиционности" по отношению к монархической власти со стороны "родовитой аристократии". Единовластие, монархическая власть в государстве для него столь же священны, как для В.Н.Татищева, М.В.Ломоносова или И.Н. Болтина. Во всех случаях, если монарх действует в рамках установленных законов, либо в соответствии со здравым смыслом. Исключение составляют те правители, которые достигли престола неправедным путем. При оценке событий современной ему эпохи Щербатов оказыва­лся одним из сторонников екатерининской поли­тики "просвещенного абсолютизма". Парадоксальность такой оцен­ки может вызвать внутреннее, подсознательное сопротивление, но факт остается фактом: в полемике между Щербатовым и Болтиным не было споров по поводу "политических материй", а сам Щербатов пользовался доверенностью со стороны императрицы.

В чем же тогда можно видеть причины историографической полемики 80-х гг.?

Думается, можно наметить несколько подходов, в которых историки XVIII в. разошлись между собой. Во-первых, И.Н.Болтин не имел под рукой тех источников и такой группы летописей, ко­торой мог свободно пользоваться Щербатов: первый в основном опирался на опубликованные к его времени источники - "Лето­пись Несторову" (издание Радзивилловской летописи 1767 г.), Ни­коновскую летопись, а также на некоторые рукописные списки, которыми он обладал.

Второй предпосылкой можно считать представление о том, что является подлинным событием, то есть историческим фактом. В принципе оба историка разделяли методы установления истин­ности факта, выработанные прежними поколениями историков и, прежде всего, В.Н.Татищевым. Щербатов считал, что "Изпровержение великаго числа повествующих одинаким образом впрочем дос­товерных писателей, должно быть подлинно не инако быть учине­но, как на невозможностях физическим". Болтин давал в сущно­сти близкую характеристику: "... Здравый смысл и внимательное сообращение с тогдашних времен обстоятельствами и сказанием уцелевших доныне летописей может быть руководством Истори­ку". Однако, несмотря на сходство воспроизводимых формулиро­вок, они отличны друг от друга: у Болтина "здравый рассудок" имеет явное преимущество перед "казанием" источников. И если Щер­батов не отрицал критику здравого смысла, то принцип этот прово­дился им гораздо менее последовательно, нежели его оппонентом. Историк, в частности, считал, что "утверждение благоразумных писателей должно многим и чрезвычайным приключениям веру придавать... ".

В сущности, принципы отбора исторического материала, ука­зывавшиеся Болтиным, были продолжением этого же самого под­хода. В противоположность Щербатову, считавшему, что лучший путь написания исторического труда - "преложение" наиболее под­робных и достойных доверия летописей, он открыто встал на точку зрения, согласно которой "разбор есть должность историка, чтоб не обременять внимание читателя вещами ненужными и бесплодны­ми". Подчеркивая, что "не все то пристойно для Истории, что при­лично для Летописи", Болтин более четко, чем его оппонент, про­водил тенденцию, ориентированную на создание связной светской истории. Однако не следует преувеличивать новаторства историка в данном случае, поскольку и он ратовал за то, чтобы в истории действовали "особы именитые и известные по историиЧто же касается формы исторического труда, то в своей критике Щербатова он довольно мало уделил этому внимания: во многом она его устраивала. Итак, рассмотрение "Критических примечаний" Болтина на труд Щербатова, в сущности, приводит нас к безаль­тернативному выводу: свод этих примечаний — не что иное, как раз­вернутое представление Болтина о том, каким должен быть "идеа­льный" исторический труд, при том, что историк специально под­черкивал: "... Я не писал Истории".

Будущий автор "идеальной" истории ("полной истории", то есть опять-таки Истории России с древнейших времен) должен был, помимо указанных выше пожеланий, быть еще и "искусным худож­ником", умеющим не только "расположить и образовать" истори­ческий материал, но и "украсить" его. На наш взгляд, все те тре­бования, которые проскальзывали в болтинских "Примечаниях" и "Критических примечаниях...", были реализованы практически в "Истории Государства Российского" Н.М.Карамзина. Обилие ссы­лок на болтинские труды в указанном сочинении и даже некоторые нюансы стиля бесспорно подтверждают высказанное положение.

Не менее интересна все же концепция истории самого Болти­на, легко реконструируемая на основании совокупности отдельных высказываний историка. Болтин признавал, что история страны есть история общественных нравов. Носитель этих общественных нравов (у Карамзина они будут названы народным духом) - рус­ский народ, имеющий "особенный нрав, от обстоятельств и вещей его окружавших породившийся". Однако считая, что русский на­род - этническая общность, сложившаяся под влиянием объектив­ных обстоятельств, Болтин считал едва ли первопричиной, обусло­вившей его генезис, действия верховной власти: "Рурик с руссами пришед, подал случай к смешению одних с другими (славян с руссами), и по времени к совершенному смешению во един народ; следственно Руриково пришествие есть эпоха зачатия русско­го народа".               

Эти рассуждения в болтинских трудах несут немало противо­речий: сам Болтин указывал на существование на территории Вос­точной Европы племенных княжений еще до прихода варяго-русских князей. Будучи противником тезиса о том, что именно норман­ны сыграли главную роль в становлении русской государствен­ности, историк верно отмечал, что народы Восточной Европы, быв­шие этнической базой для складывания русского народа, находи­лись на высоком уровне культурного развития: жили в городах, имели письменность и письменные законы, вели торговлю с други­ми странами и т.д.

Одним из первых Болтин обратил внимание на сложность формирования территории Древнерусского государства, рассмат­ривая его как процесс длительного завоевания или "присовокупле­ния" различных областей вокруг "Киевския округи" и помещения в городах присоединенных местностей "княжих мужей", бояр или князей "тамошнего народа".

В Х-ХIII вв. "общественные нравы" народа претерпели значи­тельные перемены вследствие влияния таких факторов, как приня­тие христианства, разделение государства на уделы, а также "тес­ное сообщение, а частию и смешение" населения пограничных уде­лов "с разными иноплеменными народами". Соответственно из­менялись и законодательные нормы, т.к. законы должны были со­ответствовать нравам.

Однако затем Русь стала ареной "порочных стремлений" враж­довавших между собой русских князей. Их "своенравие", то есть попытка игнорировать "общественные нравы", ввергло страну в пе­риод господства "феодального права", то есть права "иметь друг с другом войну и с Великим князем", а суд вершить "не уважая или не зная Государственных законов". Таков русский "феодализм" в изображении Болтина. Он совершенно не таков, как западноевропей­ский, происходящий из завоевания франками Галлии, где это фео­дальное правление "переродилося в рабство самое несносное", ох­ватив все сословия и сделав их зависимыми, в то время как на Ру­си, за исключением рабов-пленных, все прочие "чиностояния госу­дарственные были вольные". Итак, понятие "феодализм" у Болти­на означало совсем не то, что целая вереница исследователей стре­милась в нем усмотреть. Болтин, таким образом, выдвинул тезис о специфическом пути Древней Руси, умело подбирая для нелест­ной характеристики западноевропейского феодализма обличитель­ные формулировки, почерпнутые из французской просветительской литературы. На фоне "тотального" феодального рабства в Западной Европе русская история становилась значительно лучше, тем более, что для истребления верхушечного "феодализма-своенравия" хва­тило 40-х - 50-х гг., когда реформами Ивана IV были окончательно уничтожены "превратность древних обычаев", "растление нравов" и самосудная власть князей и вельмож".

При этом Болтин ни в коей мере не был склонен к идеализа­ции Грозного, подчеркивая, что все успехи его преобразований по­коились на том, что "время для сего было благоприятно". Безус­ловно не симпатизируя опричным мероприятиям Ивана IV и счи­тая их проявлениями "деспотического правления", Болтин вместе с тем навязчиво проводил мысль о том, что законодательная власть второй половины XVI - первой половины XVII вв. ни в коей мере не была причастна к закрепощению крестьянства. Оно, по мнению историка, появилось на русской почве в качестве "обычая", повреждения нравов русского дворянства в XVII-XVIII вв. Особенно па­губно в этом отношении сказались реформы Петра I, когда верхов­ные власти "... захотели зделать то в несколько лет, на что потреб­ны веки; начали строить здание нашего просвещения на песке...".

Новый этап в истории России, согласно Болтину, наступил только с восшествием на престол Екатерины II, когда ею было офи­циально признано, что законы устанавливаются сообразно нравам того или иного народа в определенный период. В трудах Болтина было немало мест, свидетельствовавших о консервативности его общественных взглядов, защите самодержа­вия и крепостного права, консервативности, которую не могла скрыть вуаль рассуждений, искусно подобранных из произведений "поборников вольности", как историк именовал западноевропей­ских просветителей. Но не это выдвинуло Болтина в число инте­реснейших ученых XVIII в. Кроме своей неординарной концепции русской истории он осветил и некоторые моменты всеобщей исто­рии.

 

«Купеческие» историки: М.Д. Чулков, И.И. Голиков, П.И. Рычков

Сдвиги в социально-экономическом развитии, формирование капиталистического уклада, увеличение роли недворянских кругов в общественной, культурной жизни приводили во второй половине XVIII в. к возникновению новых явлений в историографии. Менялась проблематика исторических сочинений, пробуждался интерес к истории городов, торговли, промышленности. Расширялась источниковая база (частные акты), социальные круги читателей и создателей исторически трудов.

Михаил Дмитриевич Чулков (1743-1792) родился в Москве, выходец из разночинных слоев, сын солдата московского гарнизона. Учился в гарнизонной школе, гимназии при Московском университете. Выступал в трупе театра. Начало литературной и издательской деятельности относятся ко второй половине 60-х гг. Проза Чулкова, Попова, Левшина и других авторов, опиравшихся на художественные традиции народа, отражая обыденную жизнь людей из разных сословий, была проникнута демократическими тенденциями. Жанр сказочных повестей утвердился в русской прозе и поэзии. А. С. Пушкин в «Руслане и Людмиле» использовал мотивы сочинений Чулкова и Попова.

В 1767 г. Чулков издал «Краткий мифологический лексикон», в котором объяснялись имена героев и термины греческих, римских, древне славянских мифов и легенд. Год спустя вышла книга Попова «Краткое описание древнего славянского языческого баснословия», в ее составлении принимал участие и Чулков. Он издает сатирические журналы «И то и сио» и «Парнасский щепетильник», создает несколько комических поэм, «Собрание русских песен» в четырех частях. Журналы Чулкова были рассчитаны на средние слои горожан, прежде всего на купечество, и отражали в известной мере их общественные взгляды и отношения; печатались в них главным образом разночинные авторы.

В 1770 г. в судьбе Чулкова произошли значительные перемены: он поступил на государственную службу и в течение более десяти лет не создавал художественных произведений. Этот шаг объясняется просто: литературная деятельность не обеспечивала материального достатка и продвижения по общественной лестнице. Достигнуть этого можно было успешной государственной службой, открывавшей путь к получению чинов и дворянства. Карьера Чулкова складывалась удачно. В Коммерц-коллегии, Главном магистрате он дослужился до чина надворного советника и обеспечил себе потомственное дворянство.

В 70-е гг., во время службы в Коммерц-коллегии, Чулков сосредо­точил свое внимание на историко-экономической тематике, которую дворянские историки почти не разрабатывали. В качестве секретаря Коммерц-коллегии он имел дело со многими материалами, в том числе с
законодательными актами и договорами прежних лет. По-видимому, уже в самом начале государственной службы он задумал написать историю торговли России. Первый вариант труда «Описание о точном состоянии и свойстве российского торга с владения Петра Великого по
ныне благополучное время царствования великой императрицы Екатерины II» охватывал период с 20-х до середины 60-х гг. XVIII в. Он состоял из двух частей: в первой излагался законодательный материал, во второй были помещены документы. Рукопись предназначалась не для печати, а для внутреннего пользования в Коммерц-коллегии в качестве справочного материала.         

В 1774 г. президентом Коммерц-коллегии был назначен A.Р. Воронцов, один из образованнейших людей того времени, проявлявший большой интерес к историческим знаниям и содейство­вавший их развитию в России. Известны его внимание и помощь B.В. Крестинину, И.И. Голикову и др. Новый президент коллегии оказал Чулкову «многие благосклонности» и поддержал его намерение создать историю российской торговли с древнейших времен, добился для него разрешения работать в сенатском архиве, выделил необходи­мые средства.

Чулков внимательно изучил и с помощью писцов скопировал законодательные акты и Обширный делопроизводственный материал Сената и коллегий, ведавших экономикой (Коммерц-,- Берг- и Мануфактур-коллегии) и внешней политикой (Коллегия иностранных дел) страны. Архивные документы XVII-XVIII веков, вошедшие целиком, в изложении или в отрывках в «Историческое описание российской коммерции», составляют основу этого труда. Автор практически использовал всю историческую, географическую, этнографическую литературу, доступную ему, как отечественную, так и иностранную. Он ссылается на сочинения А. И. Лызлова, Ф. Прокоповича, М. В. Ломоносова, В. Н. Татищева, П. И. Рычкова, М.М. Щербатова и др.

Труд Чулкова при посредничестве и поддержке А. Р. Воронцова был опубликован в 1780-1788 гг. Финансирование, по указанию Екатерины II, осуществлял Кабинет императрицы «Историческое описание российской коммерции» состоит из 7 томов, включающих 21 книгу. Первые 5 томов содержат, главным образом, обзор истории внешней торговли по отдельным регионам и странам, 6-й и 7-й - последовательное изложение истории коммерции всей России во второй половине XVIII века. Содержание томов таково.

В первом излагается история торговли древней Руси (примерно до XVI века) по Черному, Каспийскому, Балтийскому и Белому морям, затем торговля через Архангельск, балтийские порты, в Мурманске и на Кольском полуострове в более позднее время. Второй посвящен торговле России с Турцией, Италией, Польшей, Данцигом, Пруссией, Лейпцигом, Закавказьем и Ираном, Хивой и Бухарой, Индией и пр. В третьем дан обзор торговых связей с Сибирью, Китаем, Монголией, Камчаткой и др. Автор опубликовал много материалов о присоединении и хозяйственном освоении Сибири, Камчатки, «Русской Америки» (Аляски). Благодаря своей близости к семье Голиковых, один из которых принадлежал к основателям Российско-американской компа­нии, Чулков имел возможность использовать документы делопроизводства этой компании.

В четвертом томе (книги 1-6) рассматривается торговля Петербург­ского и Кронштадтского портов в 1703-1785 гг. В пятом (книги 1-2) освещается торговля в основном прибалтийских портов в XVIII в. В томе шестом (книги 1-3) характеризуется внутренняя торговля России в XVIII веке (оптовая и розничная, пути сообщения, ярмарки, города, промышленные предприятия, ремесла, денежная система и т. д.). Здесь же приводятся данные об участии разных городов в вывозе и привозе товаров в денежном выражении, ассортименте и ценах, размерах пошлин и т. д. Автор рассказывает о возникновении и развитии промыслов, горнозаводской и легкой промышленности, приводит данные о местонахождении фабрик и заводов, объеме и стоимости продукции, производимой на каждой из них ежегодно, о социальном составе владельцев, формах применения труда на предприятиях. Интерес Чулкова к русскому купечеству нашел свое выражение в том, что он сообщает ценные сведения о таких крупных купеческих торгово-промышленных династиях, как Демидовы, Строгановы, Евреиновы, Крыловы, Баженовы, Голиковы и др., о социальном облике купечества многих городов, его взглядах.

В седьмом томе помещен «Лексикон купеческий или Генеральный штат всем товарам российской торговли...». Как видим, Чулков под коммерцией понимал не только торговлю, но и промышленность, транспорт, кредит, денежное обращение и монетное дело. Автор подчеркивает огромное значение для страны промышленности, которая является основой «цветущей и постоянной коммерции». В свою очередь, «коммерция есть сильнейшее средство к споспешествованию мануфак­турам и фабрикам».        

Труд Чулкова представляет собой историю экономического развития России, но приоритет в нем отдан торговле, которой посвя­щена большая часть материалов. В предисловии («Предуведомлении») автор пишет о значении коммерции и купечества в жизни общества и государства. Польза коммерции, по мнению Чулкова, состоит в том, что она «наполняет государство прилежными и полезными жителями, оживляет науки, художества и ремесла, распространяет кораблеплавание, дальние земли приводит в полезное знакомство и союз, открывает дражайшие сокровища натуры и делает государство в самом себе сильным, а у соседей знатным».

Как выразитель интересов купечества (нарождавшейся буржуазии в России), которое во второй половине XVIII веке стало в большей степени, чем ранее, вкладывать свои капиталы в промышленное развитие, Чулков высоко оценивает его общественную роль. Торговля и предпринимательская деятельность купечества, полагал автор «Исторического описания», - главный фактор экономического прогресса и процветания, одно из важнейших условий стабильности и политической устойчивости в государстве.

Труд Чулкова имел определенное целевое назначение: он должен был в первую очередь удовлетворить потребности купечества, предоста­вить ему необходимые сведения о торговле. В частности, знакомить купцов с состоянием и порядком ведения торговли в разных портах и на разных границах. Отсюда прагматизм, практическая направленность «Исторического описания».

«Историческое описание российской коммерции» является первым обобщающим трудом по экономической истории России XII-XVIII вв. В нем экономическое развитие рассматривается в историческом плане и в соответствии с принятой в то время периодизацией отечественной и мировой истории. Древний период истории коммерции автор связывает с образованием Древнерусского государства (точнее, с нача