Философская концепция А. Шопенгауэра и русский символизм

 

Величавый и цветистый зачин главной книги Шопенгауэра гласит: «Мир есть моё представление» - вот истина, которая имеет силу для каждого живого и познающего существа, хотя только человек может возводить её до рефлективно-абстрактного сознания; и если он действительно это делает, то у него зарождается философский взгляд на вещи. Для него становится тогда ясным и несомненным, что он не знает ни солнца, ни земли, а знает только глаз, который видит солнце, руку, которая осязает землю; что окружающий его мир существует лишь как представление, то есть исключительно по отношению к другому, к представляющему, каковым является сам человек.

Становится очевидным, что было бы ошибкой мыслить шопенгауэровскую реальность, «мир в себе», то, что он называет волей, как сознательное и целенаправленное стремление. «Шопенгауэр то и дело называет волю "слепым порывом", лишённым сознания. Однако воля, проявляющаяся как индивидуальная воля личности, может быть охарактеризована как "воля-к-жизни". Воля-к-жизни включает в себя осознанные стремления и целеполагание, она закаляется в соперничестве, борьбе и бесплодных усилиях утолить тщетные желания. Следовательно, мир в основе своей порочен, он - проявление бесцельного стремления, которое в лучшем случае наскучивает, в худшем - причиняет неисцелимые муки. И единственный способ освободиться от такого мира - это отречься от объективированной в нём воли» [18]. «Ничтожество и пустота, - пишет Шопенгауэр, - предпочтительнее беспросветного страдания и бесконечных мучений, составляющих сущность явленной воли - этого мира...» [18].

Если существует способ избежать рабской покорности воле, лежащей в основе всех явлений, то только - через искусство, доказывает Шопенгауэр. Художник - гений постижения Идеи, платонической универсалии. Там, где садовник видит единичное дерево, художник видит и улавливает древесность, сущность дерева. А поскольку Идеи (универсалии) абстрагированы от индивидуальных вещей и существуют отдельно от всяких интересов, искусство вырывает нас из цепких объятий воли (если это вообще возможно) и дарит покой созерцания.

Размышляя о бедствиях мира, Шопенгауэр пришёл к выводу, что «этот мир не мог быть делом некоего всеблагого существа, а несомненно - дело какого-то дьявола, который воззвал к бытию твари для того, чтобы насладиться созерцанием муки» [18]. Этот крайне пессимистичный взгляд вскоре был модифицирован Шопенгауэром в том плане, что он стал утверждать: хотя разнообразные бедствия неразрывно связаны с самим существованием мира, сам этот мир есть лишь необходимое средство для достижения «высшего блага». Перестановка акцентов изменила и трактовку Шопенгауэром глубинной сущности мира. Из дьявольского начала она превратилась скорее в начало неразумное, но бессознательно ищущее самопознания. Чувственный же мир утратил самостоятельную реальность, представая кошмарным сном, раскрывающим неразумие мировой сущности и подталкивающим к «лучшему сознанию» [18].

Шопенгауэровский пессимизм - это еще и моральная оценка, выражающая протест против предвидимого обесчеловечивания мира, моралистический проект спасения: по Шопенгауэру, именно ощущение самоутраты, вынужденность существования, задавленности естественных порывов и возникающее в связи с этим чувство вины - верный ориентир избавления от «воли к жизни», недвусмысленное указание на подлинную, идеальную значимость жизни и мира.

Именно таким образом - как протест против предельного обесчеловечивания общества и проект нравственного спасения - трактует в конце 19 века шопенгауэровский волюнтаризм Ф. Ницше, в ранних работах которого философия А. Шопенгауэра получает мощный сочувственный отклик. Шопенгауэр, по словам Ницше, был философским наставником «утерявших святость и подлинно обмирщенных людей»; пессимизм Шопенгауэра - «род отрицания,... который есть... истечение могущественной жажды освящения и спасения жизни» [18].

Учение Шопенгауэра об иррациональной воле - властительнице мира, его субъективно-метафизический взгляд на мироустройство, отрицание смысла человеческой истории и индивидуальной жизни представляли собой своеобразную реакцию на кризисные явления послекантовского идеализма. Распространение и необыкновенная популярность идей «франкфуртского отшельника» в 1850-1860-х гг. объяснялись прежде всего той духовной атмосферой, которая сложилась в Европе после поражения французской революции 1848 г. Русская культура чутко реагирующая на различные проявления западноевропейской философской мысли, обратила внимание на учение Шопенгауэра почти синхронно с Европой. В 90-е гг. 19 столетия - вся российская интеллигенция бредила Шопенгауэром. Современники, пережившие вместе с Сологубом этот период русской идеалистической мысли, лучше понимали его: «Здесь нерв, душа, тоска творящей личности. Вся драма жизни и весь трагически-неудачный роман с «инобытием» разыгрываются на роковом пороге» - таким видели критики философский стержень его творчества. Ощущение бытия как непреходящего страдания («злобного мрака людских страданий»), острое, гнетущее подозрение, что смерть - это всего лишь уход неизвестно куда, заставляет содрогающуюся от ужаса душу противопоставить этой «безлепице» «творимую легенду», иные миры, куда душа попадает после смерти. Презрительное отношение к жизни становится художественным фактором творчества Сологуба. Оно приводит его к культу смерти, исчезновения; жизнь всё более и более представляется путём страдания.

Благодаря переводческой деятельности Фета и той культурной струе, которая опосредованно привносила шопенгауэровские идеи в русскую культуру (французский символизм, эстетика Вагнера, философия Гартмана и Ницше), популярность автора «Мира как воли и представления» на рубеже столетий значительно возросла. Для второй волны русского «шопенгауэрианства», зарождающейся примерно в конце 1880-х гг., характерно, что, становясь общекультурным фактом и органически сливаясь с основными мотивами поэзии позднего народничества, идеи Шопенгауэра не только привлекают внимание отдельных писателей (Минский, Чехов, Брюсов, позже Андреев, Вересаев и др.), но и формируют существенные черты философии и эстетики целого направления в литературе - русского символизма. К философии Шопенгауэра тяготели оба поколения символистов. Однако «объём» и характер усвоения идей Шопенгауэра у них был различен. Если отвлечься от частностей (важность для А. Белого концепции музыки Шопенгауэра и её «ницшеанский» генезис для Блока, «верленовский» для Брюсова и Бальмонта; создание мифа о смерти-невесте, избавительнице от мира зла у Сологуба и его необязательность для других символистов и пр.), то можно отметить несколько наиболее существенных моментов. В период становления символизма шопенгауэровская философия, особенно её пессимистическая оценка реальности как мира зла и торжества иррациональной воли, формировала некоторые стороны панэстетического мироощущения символистов, выразившегося в системе неприятий и в «компенсирующей» их тяге к неземным, трансцендентным ценностям. «Пессимизм Шопенгауэра» был, по выражению А. Белого, «ножом, отрезающим от марева благополучия конца века» (гофайзен), от «оптимизма позитивистических квартирок» и в этом смысле не только противоположением «удушающему» позитивизму, но и одним из тех начал, которые подготавливали к ощущению «рубежа» веков, предощущениям «зорь» и эзотерических чаяний начала века» [19].

Таким образом, таинственная первооснова мира, по Шопенгауэру, - тёмная, неразумная, слепая воля, движущаяся без цели и конца, не знающая ни причинности, ни времени, ни пространства. Вместе с тем, мир - наше представление, которое образуют априорные, присущие субъекту категории причинности, времени и пространства. Они делают возможным существование множества разнообразных и различных явлений, которые ведут бесконечный и непримиримый бой друг с другом. Повторяющаяся у Сологуба формула жизни - «ложь и зло», «мир злой и ложный» в какой-то мере является поэтическим выражением формулы Шопенгауэра «мир как воля и представление».

В 90-е годы в поэзии Сологуба начинают преобладать философские мотивы. В 1896 году выходят две книги Сологуба. Если в составе сборника «Стихи. Книга первая» (декабрь 1895) ещё не улавливается философская направленность, то в сборнике «Тени. Рассказы и стихи» (октябрь 1896) она явно ощущается.

Уже в стихах Сологуба 80-х годов звучали тревожные вопросы о своей участи и жизненном пути: «Что моя судьбина - Счастье иль беда?», «Какою же дорогою, Куда же я пойду…». В 90-е годы они становятся вопросами о смысле индивидуального человеческого существования, одной из характерных тем этого времени. Их обнажённость, настойчивость, с которой они повторяются, и невозможность разрешения создают безнадёжно-тоскливую тональность:

 

И дознаться не умею,

Для чего и чем живу. [9, с.65]

И чего искать

И куда идти…

…Не могу понять,

Не могу найти. [8]

 

Сологуб воспринял Шопенгауэра по-своему. Этот философ для него - носитель цельного мировоззрения, объясняющего мучительные противоречия действительности, разрешающего проблему зла. Он помог ему оформить свои настроения и мысли, связать их воедино, приобрести лирическую определённость.

Отдельные стихотворения Сологуба перекликаются с теми или иными положениями Шопенгауэра, термины его философии вводятся в поэтическую ткань стихов, даже присущий философу «импрессионизм мысли» (от субъективных конкретных впечатлений непосредственно к рефлексии и обобщению) - близок Сологубу как поэту. Ему импонировал сам метод Шопенгауэра, творящего свои концепции «исключительно из бездны своих переживаний», установка на индивидуальный опыт, самонаблюдение, самоуглубление. Такой метод открывал путь к абсолютизации личного опыта, личных страданий: они возводятся к трагедии человечества, становятся мерилом смысла жизни.

Человек для Сологуба полностью отъединен от мира. Мир ему непонятен. Жизнь для поэта - земное заточение, безумие. Попытки найти из него выход - бесплодное занятие. Люди как в клетке обречены на одиночество. Основной темой Сологуба становится тема смерти. Она - выход из клетки жизненного зла. И жизнь, и смерть управляются неподвластными сознанию силами. Жизнь - жалкая игрушка в руках бесовских сил. Просвет в ужасе жизни - некая идеальная красота. Но и она тленна. Единственная реальность и ценность мира для поэта - собственное «я». Смерть, освободив это «Я», преображает только формы его бытия. Ему суждено новое возвращение в новых личинах. Так совершается «пламенный круг» человеческой жизни.

Мироздание для Сологуба принципиально двоемирно. Это двоемирие, двойное бытие передаётся через контраст двух пространств: физической реальности и мечты, сна, фантазии, то есть через противопоставление материального и идеального. Л. Колобаева называет двойственность моральных установок героя Сологуба «психологизмом “качелей”». Синтетическое мышление сологубовских персонажей - мышление антиномиями. Достичь истины на каком-либо из полюсов невозможно, поэтому каждый сколько-нибудь значимый в глазах поэта мотив получает у него принципиально разнонаправленное по смыслу наполнение, освещённое нередко тонами трагическими или абсурдно-ироническими.

Таким образом, философско-эстетическое кредо писателя опирается на учение Шопенгауэра. В стремлении «понять» Сологуб рационализирует, прибегает к мифологизации, строит свою картину мира и модель человека, создаёт свою поэтическую метафизику. И здесь он находит опору в идеалистической интуитивистской философии Артура Шопенгауэра, философии пессимизма и отчаяния: мотивы смерти, качелей и круга создают своеобразный каркас, на котором держится вся художественная система Сологуба.

 

Мотив смерти

 

Владислав Ходасевич говорил: «Сологуб кощунствовал и славословил, проклинал и благословлял, воспевал грех и святость, был жесток и добр, призывал смерть и наслаждался жизнью. Ничто у него ничем не вытеснялось, противоречия в нём уживались мирно, потому что самая наличность их была частью его мировоззрения» [20].

Из лекции Сологуба: «Всякое искусство всех времен и народов - по существу символично, так как оно есть познание интуитивное. Его цель - прозрение мира сущности за миром явлений, а прозревает он не разумом, а интуитивно. В предчувствии этой гибели заключается причина устремлённости современного искусства к трагическому» [21].

Современники называли его не иначе, как «Смерторадостный» или «Рыцарь Смерти» - за его «древний» вид и смертельно усталый, скучающий взор. Как-то даже друзья, разговаривая о метафизическом возрасте его души, окрестили Сологуба шестисотлетним стариком, что он, собственно, и не оспаривал. Сам он писал:

Сам я и беден и мал,

Сам я смертельно устал…[8]

 

«Гиперболизация зла и смерти» в творчестве Сологуба произрастают из жизненных коллизий поэта. Навсегда в душе его оставила отпечаток бедность - вырвавшись из бедного детства, он десятилетие пробыл провинциальным учителем, вдоволь намучившись из-за безденежья, небрежности учеников и унижающей покорности, ведь главой семьи всё равно оставалась мать, хотя материально содержал её Фёдор. Должно быть, именно мать сделала его зависимым от женщины, без которой его жизнь теряла смысл. Каждый раз, когда умирала первая дама его жизни (мать, сестра, жена) в нём происходил разлом и долго он ещё «приучивал» себя жить вновь. Ощущение тяжести и беспросветности жизни - «больные дни», «босоногость», «неотвязная нужда», «бесцветное житье» в конце концов преобразовались в мрачную тематику полуфольклорной его поэзии; именно про Сологуба Александр Блок говорил, что он - преемник Гоголя.

Презрительное отношение к жизни становится художественным фактором творчества Сологуба. Оно приводит его к культу смерти, исчезновения; жизнь всё более и более представляется путём страдания.

 

Как ни бейся, жизнь обманет,

Даже радость ядом станет.

Безмятежные мечты,

Как недолгие цветы,

Лепестки свои уронят

И надежды похоронят.

Холодна, тиха, ясна,

Не обманет смерть одна... [20]

 

Ощущение жизни как непреходящего страдания («злобного мрака людских страданий»), острое, гнетущее подозрение, что смерть - это всего лишь уход неизвестно куда, заставляет содрогаться от ужаса его душу. По жизни шёл Сологуб, еле дыша, боясь и жизни и смерти одновременно. Его удручала смерть близких, но за ними вслед он не спешил. Даже лишившись последнего дорогого ему человека - жены - он не собирался пойти за ней. Имея почти любовное отношение к смерти, он хотел как можно дольше оттянуть каторгу жизни:

Умереть в экстазе горя

Не хочу я, не хочу…

«…»

Я умру, когда спокойный

Для меня настанет срок… [8]

 

Последовательно развивая шопенгауэровскую концепцию о мире как злой воле, Сологуб не принимает мир в его непреображённом виде. Поэтому все его герои, погружаясь в земное бытие, говорят категорическое «нет» этому бытию, этому пространству физической реальности. Всё отвергается в этом мире, начиная от людей («быть с людьми - какое бремя!») и кончая солнцем (Змием, Пламенеющим Драконом). И как уход от невыносимого земного существования возникает у Сологуба тема смерти.

И только смерть освободит Того, кто выпил кубок тленья, Твоё усердие спешит Воззвать иные поколенья. О, смерть! О, нежный друг! Зачем в твои чертоги Не устремятся вдруг И земнородные, и боги? [11]

Но смерть, по мнению автора, - это возвращение к вечному бытию, прерванному жизнью. Поэтому в произведениях Сологуба постоянным спутником смерти становится сон:

 

Смерть и сон, сестра и брат

Очень схожи меж собой.

Брату всякий в свете рад,

Все дрожат перед сестрой.

Но порой, наоборот,

Брата гонит человек,

А иной сестру зовет: -

Поскорей кончай мой век![8]

 

Этот же мотив звучит и в стихотворениях «После жизни недужной и тщетной...», «О владычица Смерть, я роптал на тебя...», «Полуночною порою» и других:

После жизни недужной и тщетной, После странных и лживых томлений, Мы забудемся сном без видений, Мы потонем во тьме безответной… [11]

О владычица смерть, я роптал на тебя, Что ты, злая, царишь, всё земное губя. И пришла ты ко мне, и в сиянии дня На людские пути повела ты меня. Увидал я людей в озареньи твоём, Омрачённых тоской, и бессильем, и злом. И я понял, что зло под дыханьем твоим Вместе с жизнью людей исчезает, как дым. [11]

Сологуб создает миф о Смерти, которую он рисует в образе тихой, милой спутницы, во многом более близкой и родной, чем «бабища-жизнь» - злая разлучница.

В своих стихах он писал, как жизнь душит его, что не видит он просвета, что жаждет снять с души груз тяжёлый, но родственной души он, видимо, не встречал. Он находил спасение в снах - там он мог забыть о своих мучениях, но вместе с тем Сновидение всегда было братом Смерти. Современники писали о его состоянии после смерти любимой сестры: «Сологуб сбрил усы и бороду, и все стали говорить, что он похож на римлянина времён упадка. Он ходил, как гость, по новым комнатам, надменно сжимал бритые губы, щурил глаза, искал гаснущие сны» [21]. И вот подтверждение этих слов:

 

Беспредельною тоскою,

Как тяжелою доскою,

Жизнь мне давит грудь давно.

Я глаза мои открою,

Или снова их закрою, -

Одинаково темно... [8]

 

Жизнь для него - «злое земное творенье…» Причём он не отдаёт себе отчёт, «божье ли» оно «сновиденье или ничьё». Жизнь он величает «недужной и тщетной», она для него состоит из «странных и лживых томлений», он называет её «безрадостной пустыней». Но автор выражает презрение в этом стихотворении не только к горю, но и к счастью, ибо не существует для него вещей непреходящих, вечных - всё «обманчиво, как дым». Но хуже всего, что для него нет разницы между светом и тьмой - ему всё постыло:

 

Равно для сердца мило,

Равно волнует кровь -

И темная могила,

И светлая любовь…[8]

 

Желание жить у него выражается лишь инстинктом самосохранения, поэтому «воля к жизни…злая». Не мудрено, что при таком отношении к жизни биение собственного сердца для него звучит удручающе:

 

Твой тяжелый стук мне скучен,

Сердце бедное моё…[8]

 

«Жизнь для Сологуба не имеет смысла, ибо он уже давно познал великую истину - все умрут в любом случае: “Уродливо или прекрасно, но всякая жизнь догорит…”. И как бы ты не жил, смерть “…поставит всё же точку и укатит в чёрной тачке…”» [21]. В стихотворении «Когда я в бурном море плавал…», где лирический герой терпит кораблекрушение, он молит отнюдь не Бога, но дьявола, называя его Отцом своим:

 

Когда я в бурном море плавал

И мой корабль пошел ко дну,

Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,

Спаси, помилуй, - я тону... [8]

 

Тэффи писала: «Признав отцом своим дьявола, он принял от него и всё чёрное его наследство: злобную тоску, душевное одиночество, холод сердца, отвращение от земной радости и презрение к человеку» [22]. Люди для него точно бесы, так как они все лицемеры, лживые создания, безликая масса, среди которых он не видит светлой души, но каждый способен предать тебя:

 

В мире ты живешь с людьми, -

Словно в лесе, в тёмном лесе,

Где написан бес на бесе,-

Зверь с такими же зверьми. [8]

 

Смерть же - это вечный покой, состояние, в котором наконец-то ты не увидишь этих мерзких людишек, не будет ни страстей, ни боли, ни счастья, более того, «там» ты не будешь «чужой».

Сложным периодом в творчестве Сологуба явились 1902 - 1904 годы. Объекты, вдохновляющие его, постоянно сменяют друг друга, философские приоритеты выявляют себя все в новых и новых нюансах. Это обогащает лирику Сологуба новыми мотивами, символами, которые затем будут неоднократно повторяться в его творческой системе. Если раньше Сологуб был глубоко «в себе», то теперь он осматривает мир. И довольно удивительны его наблюдения: в этом или ином мире он всё равно один. Уже мечталось поэту далёкая «земля Ойле», теперь же возникает пространство, где можно творить по своей воле:

 

Преодолев тяжёлое косненье

И долгий путь причин,

Я сам - Творец и сам - своё Творенье,

Бесстрастен и один… [8]

 

Но «преодолеть тяжёлое косненье» и переместиться «туда» опять-таки возможно лишь через смерть.

 

Настало время чудесам.

Великий труд опять подъемлю.

Я создал небеса и землю,

И снова ясный мир создам.

Настало творческое время.

Земное бремя тлеет вновь.

Моя мечта, моя любовь Восставит вновь иное племя.

Подруга-смерть, не замедляй,

Разрушь порочную природу,

И мне опять мою свободу

Для созидания отдай. [8]

И даже любовь, отождествляется со смертью, - силой прежде бывшей унылой и мрачной.

 

…И в звонах ласково-кристальных

Отраву сладкую тая,

Была милее дев лобзальных

Ты, смерть отрадная моя! [8]

…Для смерти лишь открою

Потайное окно. [8]

 

«В самом стиле его писаний есть какое-то обаяние смерти, - пиcал Корней Чуковский. - Эти застывшие, тихие, ровные строки, эта, как мы видели, беззвучность всех его слов - не здесь ли источник особенной сологубовской красоты, которую почуют все, кому дано чуять красоту? В его стихах всегда холодно, как бы не распалялся в них небесный змий, холодно и тихо; им было бы не к лицу «восклицать», «шуметь», захлёбываться» [23].

Таким образом, жизнь и смерть в поэзии Сологуба - одно целое, ибо смысл жизни для лирического героя Сологуба отсутствует, а Смерть - его великая любовь, к которой он обращает хвалебные слова, однако страшится её, не спешит к ней прибегать.

 

Мотив качелей

 

По мнению Д. Элсворда, Ф. Сологуб - характерный представитель поколения 90-х годов 19 века, провозгласивший под влиянием идей Шопенгауэра и дарвиновской теории «естественного отбора» приоритет эгоизма как главной движущей силы человеческого поведения. Чувства, понимаемые шестидесятниками как альтруистические, возникшие из сочувствия к другому, в 90-х воспринимаются основанными на страхе за себя. Центральным термином литературы становится «самолюбие», когда счастье одного персонажа обязательно влечёт за собой несчастье других. Шаткостью внутренних устоев обосновывается главная психологическая особенность героев Сологуба - колебания из света во тьму, из бытия в небытие. Такое душевное состояние было в большой степени присуще самому Сологубу, что подтверждает его автобиографическая лирика.

В поэзии Сологуба выражено стремление лирического «я» к диалогу с «другим». Речь идет о неведомом, «таинственном друге», чьё присутствие герой ощущает в своей жизни. «Я» лирического героя определяется на фоне «я» двойника, таинственного друга. В разделённости двух близких друг другу субъектов выражается идея расколотости «я», проблема множественности параллельных миров, к каждому из которых «я» имеет отношение. Появление нескольких носителей одного сознания порождает феномен двойничества. Двойник в традиционном представлении - психологическое образование. Он совпадает с героем по внешним признакам, но обладает иной этической системой и, вследствие этого, - дополнительными функциями, чаще враждебными по отношению к своему alter ego.

Психологизм «качелей» или колеблющегося «маятника» восходит к общесимволистскому пониманию развёрнутого символа, принципиально двупланового, в котором заключены обычно разнонаправленные и даже противоположно направленные смыслы. Перекомбинация поэтических элементов была для Сологуба поиском значимых связей между компонентами одного, вечно двуполярного, семантического пространства.

В 1894 году Фёдор Сологуб пишет стихотворение «Качели». Оно построено по принципу параллелизма двух частей. В первой части дана картина «тихого заката», в истоме которого «грустило жаркое светило». Тень от хаты приосенила сад, где:

 

То в тень, то в свет переносились

Со скрипом зыбкие качели. [9, с 28]

 

Во второй части раскрывается смысл этого символа. Душа поэта, как сад, полуодета «печали ветхой злой тенью» и, как качели, «то стремится жадно к тленью, / То ищет радостей и света». Двигателем этих «качелей души» является судьба, «вдохновенно» повинуясь которой, поэт переносится «попеременно / От безнадёжности к желаньям».

Сологуб смотрит на качели со стороны, на них никого нет. Мир перед ним - пустой. Поэт - созерцатель жизни. Для Сологуба реальный мир - ширма, которую надо отодвинуть, заглянуть за неё и там, в «мире ином», найти разгадку начертанных на этой ширме иероглифов.

Второй раз Сологуб обращается к образу качелей в одном из своих наиболее известных и совершенных стихотворений «Чёртовы качели», которое вошло в сборник «Пламенный круг» и заняло центральное место в разделе «Сеть смерти». «Пламенный круг» был опубликован в 1908 году. «Чёртовы качели» написаны несколько раньше - 14 июня 1907 года. Известна история их написания. В июне 1907 года после страшных мучений умерла от туберкулеза сестра - единственный близкий Сологубу человек. И тогда же ему после 25 лет педагогической деятельности предложили выйти в отставку. В день похорон сестры преемник Сологуба потребовал, чтобы он сдал ему училище, вслед за тем - чтобы он освободил казённую квартиру. Но в стихотворении, написанном в дни смерти родного человека, сам этот человек даже не упомянут. Сологуб опять заглядывает «за факт», помещает его в «некоторый всеобщий всемирный чертёж». Даже страшная личная трагедия превращается у поэта, по замечанию В. Я. Брюсова, в «картину для иллюстрации своего мировоззрения» [24, с. 30].

Мировоззрение Сологуба складывалось под определяющим влиянием Шопенгауэра, который писал: «Всегда и повсюду истинной эмблемой природы является круг, потому что он - схема возвратного движения, а оно действительно самая общая форма в природе, которой последняя пользуется везде...» [24, с. 30].

В «Чёртовых качелях» ощутима перекличка с тем самым, более ранним, стихотворением «Качели», в котором есть такие строки:

 

В истоме тихого заката

Грустило жаркое светило. [8]

 

Думается, именно они отозвались в следующем фрагменте «Чёртовых качелей»:

 

Держусь, томлюсь, качаюсь,

Вперёд, назад,

Вперёд, назад,

Хватаюсь и мотаюсь

И отвести стараюсь

От чёрта томный взгляд. [8]

 

Вообще эти два произведения разительно противоположны. «В первом поэт как бы отодвинул реальные пустые качели и обнаружил за ними мятущийся мир своей раздвоенной души, во втором же, наоборот, “раздрал завесу” своих душевных мук и увидел метафизическую суть мира - качели и себя на них» [24, с. 31].

В раннем стихотворении двигателем качелей души поэта является судьба. Сейчас же перводвигателем качелей мира оказывается чёрт, причем чёрт смеющийся: «Качает чёрт качели / Лохматою рукой, / Качает и смеётся...»; «И чёрт хохочет с хрипом, / Хватаясь за бока».

Есть в «Чёртовых качелях» ещё один смеющийся некто:

 

Над верхом темной ели

Хохочет голубой.

«Попался на качели,

Качайся, чёрт с тобой». [8]

 

Кто же он, этот хохочущий голубой? Страшный полёт на качелях есть отрадное приближение к небесам. Над «вершиной лесной», как и «над верхом тёмной ели», - голубые небеса и тот, кто является их хозяином. Но у Сологуба и он хохочет над несчастным пленником чёртовых качелей; приближение к небесам, к «голубому» отнюдь не отрадно, не сулит ничего, кроме гибели:

 

Взлечу я выше ели,

И лбом об землю трах.

Качай же, чёрт, качели,

Всё выше, выше... ах! [8]

 

«Его качели - самые настоящие качели, - восхищался Анненский. - Это скрип, это дерзкое перетирание конопли <...> А эти повторяющиеся, эти печальные, эти стонущие рифмы...» [25].

Символ здесь развёрнут в мир, как бы реализующий бранную формулу «чёртова жизнь», «чёрт с тобой». Чёрт и «хохочет с хрипом, хватаясь за бока» над тем, кто держится, томится, качается на этих качелях. Несчастного пленника качелей бросает из стороны в сторону, ему некуда податься: «Хватаюсь и мотаюсь, / И отвести стараюсь / От чёрта томный взгляд». Напрасно. Здесь хохочет чёрт, а там - «Над верхом тёмной ели / Хохочет голубой: / «Попался на качели, / Качайся, чёрт с тобой». Внизу «визжат, кружась гурьбой», издеваются над пленником жизни не то люди, не то нежити, повторяя то же самое. Одинаковые рифмы подчёркивают связь четвёртой и пятой строфы с первой и последней.

Качаются качели. Повторяющиеся внутренние глагольные рифмы, повторы «вперёд-назад, вперёд-назад» создают ощущение непрерывности, вынужденного тягостного, томительного качания. Но анафоры: «Пока... пока... пока...» отмечают как бы возрастающий размах качелей и одновременно передают нарастание страха и ужаса, и наконец - обрыв, катастрофа: «Всё выше, выше... ах!».

Эстетические принципы Сологуба - предельная простота и точность. «Эпитеты его, - писал Брюсов, - столь простые с первого взгляда, образуют крепкую и неразрывную систему мысли». Качели у Сологуба, без всякого сомнения, гротескный образ, но так же очевидно, что он бесконечно далёк от связанных с народной «смеховой культурой» образов «гротескного реализма». Гротеск Сологуба - это модернистский гротеск, теоретическое обоснование которому дал Вольфганг Кайзер в своей книге «Гротескное в живописи и в литературе». Он пишет: «Гротескное - это мир, ставший чужим»; «в гротескном речь идет не о страхе смерти, а о страхе жизни»; «гротескное есть форма выражения для "ОНО"». [24, с. 32] Кайзер представляет «ОНО» в экзистенциалистском духе как чуждую, нечеловеческую силу, управляющую миром и людьми.

«Чёртовы качели» Сологуба как будто специально предназначены для иллюстрации рассуждений Вольфганга Кайзера, хоть и были написаны почти на полвека раньше: здесь тоже изображен чужой мир, в котором смерть - единственное спасение от страшной жизни, где властвует враждебное человеку «ОНО» - неназванный «голубой» над елью, неназванные «те», которые «в тени косматой ели / Визжат, кружась гурьбой...». И смех здесь, конечно, не радостный смех народного карнавала, не возрождающий гомерический смех богов «гротескного реализма», а разрушающий, хохот таинственного «ОНО» над человеком.

«Мир на качелях» у Сологуба - это чужой, страшный мир, мир безрадостных возвращений и повторений, в котором властвует нечеловеческое, издевательски хохочущее над человеком «ОНО» и выходом из которого может быть только смерть, понимаемая как абсолютный конец личности.

Тема «вечного возвращения», понимаемого как повторение, т. е. неизменность, стала одной из центральных для русских символистов. Сологуб же переживал её особенно остро и трагически. И, пожалуй, именно ему удалось воплотить эту тему с наибольшей художественной силой. «Чёртовы качели» - это, без сомнения, один из шедевров не только поэзии символистов, но и всей русской поэзии вообще.

В своём позднем творчестве Ф. Сологуб ещё раз обратился к образу качелей. В 20-е годы его поэзия несколько изменяется. Усиливается линия «принятия «здешней милой жизни» в её чувственной красоте» [24, с. 32]. Эта тенденция нашла отражение и в написанном в мае 1920 года стихотворении «Снова покачнулись томные качели...». В нём впервые у Сологуба образ качелей связан с мотивами любви («Мне легко и сладко, я люблю опять...») и весеннего пробуждения природы:

 

Птичьи переклички всюду зазвенели.

Мать Земля не хочет долго тосковать. [8]

 

«Мать сыра-земля» предстаёт утешительницей, исцеляющей «всякое страдание». Однако эта утешительница хоть и «нежная», но равнодушная, «безмятежная». И полученное утешение поэт тоже понимает как равнодушие:

 

Раскачайтесь выше, зыбкие качели!

Рейте, вейте мимо, радость и печаль!

Зацветайте, маки, завивайтесь, хмели!

Ничего не страшно, ничего не жаль. [8]

 

Слияние человека и мира произошло. Однако это не радостное единство микрокосма и макрокосма в «гротескном реализме», а поглощение, уничтожение личного начала безразличной к его радостям и печалям природой. Это единство утомлённого человека и истекающего истомой равнодушного мира.

Такова эволюция образа «мира на качелях» в поэзии Ф. Сологуба.

 

Мотив круга

 

Как символ «вечного возвращения», как «зеркальный» символ и как символ «заключённости» прочитывается у Сологуба мотив круга. Исходным моментом для раскрытия символики циркулярности является средневековое представление о боге и вечности как о центре и периферии круга одновременно:

 

Твоя любовь - тот круг магический,

Который нас от жизни отделил...[8 ]

Не понять мне, откуда, зачем

И чего он томительно ждет.

Предо мною он грустен и нем,

И всю ночь напролет

Он вокруг меня чем-то чертит

На полу чародейный узор… [8]

Ты печально мерцала

Между ярких подруг

И одна не вступала

В их пленительный круг… [ 8]

 

Из всех русских символистов Сологуб наиболее последовательно придерживался положения о неизменности и повторяемости бытия. Эта концепция «пустого повторения» трансформируется позже в концепцию «повторения пустого», то есть в тему «пошлости» и «повседневности». По А. Долинину, любое движение у Сологуба вырождается в «замкнутый в себе круг»:

 

Недотыкомка серая

Всё вокруг меня вьется да вертится, -

То не Лихо ль со мною очертится

Во единый погибельный круг? [8]

В стране сурового изгнанья,

На склоне тягостного дня,

Святая сила заклинанья

Замкнула в тайный круг меня. [8]

 

Всё концентрируется в «я», чья воля направлена лишь на самореализацию. Мотив «хождения по кругу» и бесцельного блуждания в мире-лабиринте, «замкнутость» мира означает в конце концов, что всё «потустороннее» есть проекция человека, а всё «посюстороннее» - проекция Бога, - причём оба мира, если взглянуть на них со стороны, имеют характер «мнимости» и «обмана».

 

Влачится жизнь моя в кругу

Ничтожных дел и впечатлений,

И в море вольных вдохновений

Не смею плыть - и не могу. [8]

 

Ещё одной вариацией мотива кольца является его реализация в образе змеи и сжимающегося «земного круга»:

 

Смеётся ложному учению,

Смыкает вновь кольцо времён [8]

 

Мотив «цепь - кольцо» служит соединительным звеном для мотивов «круг, кружение - кольцо»:

 

В тишине бездыханной ночной

Ты стоишь у меня за спиной,

Я не слышу движений твоих,

Как могила, ты темён и тих.

Оглянуться не смею назад,

И на мне твой томительный взгляд,

И как ночь раскрывает цветы,

Что цветут для одной темноты,

Так и ты раскрываешь во мне

Всё, что чутко живет в тишине,

И вошёл я в обитель твою,

И в кругу чародейном стою. [9, с. 93]

 

Сологуб часто обращается к описанию нетленной души в круге перевоплощений, переживающей свои прежние пребывания в других телах: человека, животного и т.д. Мотив переселения душ часто звучит в его лирике. Так писал поэт о душе в раннем творчестве:

 

И мимоходом воплощается

В иных мирах,

И новой жизнью забавляется

В иных телах [8].

 

И об этом же - в позднем:

 

Душа, отторгнувшись от тела,

Как будешь ты в веках жива?

Как ты припомнишь вне предела

Все наши формы и слова? [8]

 

Мотив переселения души звучит в большинстве стихотворений сборника «Пламенный круг», признанном многими исследователями лучшим в поэтическом наследии поэта. Символичным является само название сборника. Символ круга у Сологуба - и завершенность, и бесконечность, самодостаточность и неспособность к развитию, ибо все повторяется на новом витке. Символ, как и должно, многозначен, но и необычайно противоречив в своих трактовках у Сологуба. Таким образом, поэт принимает саму идею «вечного возвращения», однако в его творчестве по-своему преломляется ницшеанская идея возврата, вечного круга, вращения истории человечества:

 

Что было, будет вновь,

Что было, будет