Мотив детства в малой прозе Ф. Сологуба

Художественный мир детства у Сологуба многомерен: «это архетипическая память о назначении всякого человека; это нравственная константа, относительно которой “дозволено” разворачиваться мирозданию; это “возраст” героя; символ жертвы, в котором отражён и миф языческий, славянский, и миф христианский». [15]

Связанными между собой звеньями одной цепи признаний являются многочисленные рассказы Сологуба. Все они, подобно лирике поэта, составляют одно целое, повторяя и дополняя друг друга, смыкаясь в одну систему образов, идеологических, схематических, мало живых, но задевающих поставленными в них вопросами, необходимыми автору для уяснения его мировоззрения. Можно даже сказать, что в рассказах Сологуб отчётливее, чем где бы то ни было. Сплошь и рядом мы находим в рассказах подчёркнутым, оголённым, то, что, окружённое волнующейся дымкой поэтичности, представлялось в лирике Сологуба неясным, живым и многозначительным. Одна из серьёзнейших тем его прозаического творчества - непереносимые для него, как и для Достоевского, детские страдания. Дети в прозе Сологуба, как правило, выступают невинными жертвами извращённых мучительств, а палачами - взрослые, нередко - учителя (например, рассказ «Червяк»).

Душно и страшно в рассказах Сологуба - и недаром самый, быть может, удачный из них - «В толпе» - рассказ, подсказанный Ходынской катастрофой: рассказ о том, как лелеяли дети сладостную мечту и как погибли, раздавленные в жестокой, несчастной, бессмысленной толпе; здесь как бы сосредоточены излюбленные мотивы рассказов Сологуба: и дети в качестве героев повествования, и мечта как его исходный пункт, и зверство жизни, и среда, где извращается и гибнет всякий божественный порыв, и страдальческая смерть детей.

В рассказах достигнута полная неуловимость перехода от действительности к ирреальности. Каждый рассказ Сологуба переносит читателя в атмосферу иного мира. «Страшна “дебёлая бабища жизнь”, нашедшая в рассказах десятки воплощений, десятки удручающих образов, но столь же страшен тот мир нежитей, который Сологубу представляется как бы необходимым привеском к миру земной действительности. Темно и душно, как в погребе, и там и здесь». [14]. Носителями этой безвыходности, земного бремени Сологуб сделал детей.

Детям посвящено множество его рассказов, но нельзя сказать, чтобы в них дано было много различных детских образов: все они, в сущности, сливаются в один образ, и не столько образ человека, сколько образ судьбы, - необходимого вывода из представления о жизни. Жизнь есть Ходынка - и дети должны быть раздавлены или изуродованы ею: ряд рассказов Сологуба заканчивается детским самоубийством или детской гибелью; а если итог не смерть, то всё равно они уже лишены жизнью детского, а то и просто человеческого облика; дети не кажутся детьми даже там, где должны быть подлинными «сосудами Божьей радости» [14]. Сологуб только хочет верить в них, но не может ни до конца поверить, ни убедительно изобразить. Он любит свою мечту о детях, он хочет детьми восполнить себя; он ищет их в жизни или в вымысле, чтобы сказать себе: есть на земле красота, есть воплощённая, не символическая, дающая если не полное оправдание жизни, то хотя бы силу жить:

 

И первое чудо на свете,

Великий источник утех -

Блаженно - невинные дети,

Их сладкий и радостный смех. [8]

 

Один из детей рассказов Сологуба по-сологубовски мечтает об «иной жизни, ночной, дивной, похожей на сказку», другому, высеченному Мите, неземная Рая в алмазном венце говорит «о тех новых небесах - там, за этими истлевающими, страшными», третий - приёмыш Гриша - спрашивает: «Почему, скажи, за что нам такое житьё собачье? Разве для того мы на земле живём, чтобы друг друга поедом есть? За что? И если он насильничает, так всё и терпеть без конца?» [11]. Свои вопросы вкладывает Сологуб детям в уста, - и кто же, как не Сологуб, любя детей, почувствует необходимость изобразить, как мальчик учит другого противоестественному пороку? «Беленький и маленький Душицын свежим и нежным голосом говорил ругательные слова, сохраняя на лице невинное и кроткое выражение» [11] - вот типичный ребенок Сологуба. С удивительным постоянством рисует Сологуб не детей, а преждевременных взрослых, подростков, чуточку тронутых жизнью, чуточку перешедших свой возраст, всё детское в них уже под сомнением. «Живы дети, только дети» - но непременно Сологуб рисует процесс их умирания, вызывает их образы затем, чтобы сказать, что и они обречены.

Обречённость - атмосфера рассказов Сологуба; в мистической ли «стране, где воцарился зверь», в поэтической ли романтике, в современной ли России или вне времени и пространства - везде, всегда его герой - раб: раб страха и наваждения, раб строя и голода, раб рока, раб жизни и смерти. Сологуб поэт униженных и оскорблённых, с тою только оговоркой, страдание сочувствия что у него идёт рядом с презрением к слабому. Он жалеет своих обиженных героев, как себя, он презирает их, как себя, ибо ту вековечную, изначальную обиду, которая есть вечный, неизменный замысел его произведений, он на себе пережил, в себе ощутил, в себе вырастил.

В рассказах 1892-1904 гг. писатель сосредоточен на теме детства, тесно связанной с его пониманием «меона». Дети, по Сологубу, отличаются от взрослых божественно-игровой близостью к «всебытию» и тем, что они - почти чистое становление-меон. Их «мимолетно-зыблемая жизнь» - не жизнь в обычном смысле слова. Это положение в мире - источник и силы, и слабости ребёнка, требующих глубоко сочувственного, любовного отношения, но редко его находящих. Ребёнку дано непосредственное видение мира, недоступное даже мудрой няне Эпистимии («Земле - земное») - у греков это слово обозначало истинное знание в отличие от «доксы» - «кажимости» [14]. Вопреки утверждению няни, что герою этого рассказа Саше «метится», повествователь подчёркивает, что Саше «никогда ничего не кажется, а только так всё ясно, но странно как-то» [16]. Это ясное, но странное видение воспроизводит писатель, одним из первых вводя в русскую прозу бесконечно значимый мир малых предметов, данных крупным планом: «Саша повернулся и лёг лицом к земле. В траве кишел перед ним целый мир - былинки жили и дышали, жучки бегали, сверкали разноцветными спинками, шелестели едва слышно. Саша ближе приник к земле, почти прилёг к ней ухом. Тихие шорохи доносились до него. Трава вся легонько, по-змеиному, шелестела. От движения испаряющейся влаги шуршал порою оседавший земляной комочек. Какие-то струйки тихо звенели под землёй». [16]

Но с той же лёгкостью, с какой дети ясно созерцают жизнь, они уходят в инобытие, в созерцание её изнанки - теней, ибо обе эти стихии им одинаково близки. Володя, герой рассказа «Свет и тени», оказывается зачарован иным миром: «Володе уже неинтересны стали предметы, он их почти не видел - всё его внимание уходило на тени» [16]. Одержимость тенями, которой отдаётся ребёнок, ведёт его обратно к тому, что писатель в «Мелком бесе» назовёт «первобытным смешением» - дряхлым хаосом, и порождает ощущение враждебности окружающего мира: «На улице Володя себя чувствовал сонно и пугливо <...> Городовой смотрел на Володю враждебно. Ворона на крыше пророчила Володе печаль. Но печаль была уже в его сердце, - ему грустно было видеть, как всё враждебно ему» [16]. Эти особенности детского положения в мире и детского сознания требуют, по Сологубу, особенно ответственного отношения к ним взрослых.

Делая темой большинства рассказов недолжное («Червяк», «Улыбка», «Жало смерти»), заостряя традиционную для русской литературы тему «слезинки ребенка», писатель художественно претворяет должное отношение в самой постановке авторского голоса. Детское восприятие дано в интерпретации любовно понимающего его взрослого, как бы в переводе на его язык. Но детство, как и любая тайна, как красота или смерть, не терпит постороннего взгляда, не открывается ему и мстит за него (это становится темой и рассказов о взрослых - «Красота», «Белая собака»). В рассказе «Земле - земное» Эпистимия говорит Саше: «Курносая не любит, кто за ей подсматривает» [16]. Писатель занимает по отношению к своим героям позицию, близкую Эпистимии: «изнутри понимая детей, не растворяться в детской точке зрения, а найти на них “автономно причастный” (М.Бахтин) взгляд - любить детей там, где кончается их самосознание, где они “обращены во вне себя и нуждаются во вненаходящейся и внесмысловой активности”» [14].

Воспроизводя детское видение, автор своеобразно переводит его на язык взрослого: «В зеленовато-золотистом колыхании колосьев Саша чувствовал соответствие с тем, что двигалось и жило в нём самом земною, мимолетно-зыблемою жизнью» [16]. Здесь символистские «соответствия» благодаря детскому восприятию даны не как «кажимость», а как ясная, но не теряющая от этого своей таинственности реальность. Слово «соответствие» делает эту реальность отрефлексированной другим сознанием. Но ведь именно в другом сознании нуждается ребенок, который только видит и чувствует, но которому «трудно было и думать об этом. Промелькнет неясная мысль и - погаснет, - и Саша опять в тягостном, томном недоумении» [16]. Но и «другое», взрослое сознание тоже нуждается в детском. Оно рефлектирует здесь не так, как в лирике, где звучал призыв «не верь!», а доверчиво, почти непосредственно. Автор берёт на себя лишь роль слова-логоса, которым еще не владеет детское сознание. Так, на уровне слова и постановки авторского голоса даётся художественная модель решения мучительных проблем, нерешённых в событийном плане рассказов, прежде всего проблем одержимости и богооставленности маленького человека: в сотворённом художественном мире герой любовно спасён словом автора-творца и сам спасает его от бесконечности рефлексии.

Однако сколь бы впечатляющими ни были в произведениях Ф. Сологуба мотивы, выражающие предпочтение смерти перед жизнью, они не могут затмить страстного чувства увлечённости писателя разгадкой тайны бытия. Не случайно в его изображении детской гибели всегда есть нечто абсолютно несправедливое, противоестественное.

Глубокие переживания детских страданий приводили писателя к самому мучительному вопросу человеческого сознания и совести: «Действует ли в этом мире Промысел Божий? Напряжённые раздумья об этом легли в основу содержания целого ряда произведений определили остроту их проблематики. «Дети у Ф. Сологуба не просто лишены своих ангелов-хранителей и остановлены Богом. Писатель идёт ещё дальше: он готов бросить упрёк в том, что Господь прощает зло, обрекающее невинных малюток на заклание. Характерна в этом смысле концепция рассказа «Баранчик», где дитя предстаёт как символ жертвы, которую принимает и с которой примеряется Вседержатель» [15]. Сологубу иногда казалось, что пророчества Апокалипсиса о приходе зверя-Антихриста - к живущим на земле людям начали осуществляться. При этом Ф. Сологуб более всего опасался, что звериный лик уничтожит ребёнка, этот едва ли не единственный «родник великих надежд и возможностей» [15].

Жизненные токи воспринимались Ф. Сологубом с необыкновенной отзывчивостью, отражаясь не только в мотивной структуре произведений, но и в выборе средств художественной изобразительности, в формировании и развитии языка и стиля писателя.

Для сюжетов многих произведений Ф. Сологуба характерна оппозиция: дети - взрослые. Насилие взрослых над детьми, показанное в его рассказах, не результат деформированной психики писателя. Насилие представлено подчёркнуто реальным. «Ф. Сологуб нередко изображает дитя на грани гибели, в состоянии постепенно помрачающего сознания, наступающего безумия - т. е. всего того, что находится в сфере ведения психофизиологии и психопатологии. Писатель блестяще владел мастерством психоанализа, добиваясь, по его собственному признанию, «колоссальных и удивительных результатов» [15]. Эти результаты достигались благодаря использованию его излюбленных художественных приёмов. К ним относится введение сквозных повторяющихся образов, особую роль при этом играет приём градации - усиливающего повторения образа с постепенным расширением его смысла, отчего напряжённость повествования нарастает всё больше и больше - словно до предела натягивается «пружина» детского страдания» [15]. В рассказе Ф. Сологуба «Поцелуй нерождённого» с редким ожесточением жизнь преследует малых мира сего. От рождения обречены они на погибель.

В рассказе «Червяк» злобная угроза взрослого человека, проникая в самые сокровенные глубины сознания ребёнка, разрастается от случайно прозвучавшего мотива до всеобъемлющего символа - от реальной болезни ребёнка, пожирающей его, до символа людской жестокости, зла, царящего в мире. В итоге, в содержании произведения сквозь конкретно-бытовой рельеф проступает метафизический план, переключающий проблемы социального зла в проблему зла мирового.

Но представление об образе детства в творчестве Ф. Сологуба, основанное только на мотиве жертвенности и безысходного страдания, на наш взгляд, не полно. Юный герой в произведениях писателя наделяется и иными качествами. Он нередко предстаёт перед читателями в роли не беспомощной жертвы, а убеждённого борца. При этом он отстаивает не личное благополучие, а принимает на себя миссию защитника требований нравственного закона. В произведениях, созданных накануне 1917 года, его дети лишь по видимости слабы и беззащитны, в своей глубинной сущности они являются носителями мощной энергии созидания. В рассказе «Сочтённые дни» из одноименного сборника герой рассуждает о возможной гибели России, но молодое поколение не соглашается с ним, и доказательство правоты детей (вновь - постоянный мотив Сологуба) - в простых актах их поведения. Во время пожара на даче мальчики спасают рукопись, и особый смысл получает то, как это происходит. Герой рассказа говорит: «Мальчишки сделали это совсем просто, как дело очень обыкновенное, и Верочка напомнила мне об этом без всякого особого подчеркивания. Простая фактическая поправка. Даже не сказала - спасли. Просто - вытащили. Что ж, пожалуй, эти совсем обыкновенные мальчишки, когда подрастут, смогут всякое дело сделать как простое и обыкновенное. Умрёт, может быть, романтизм громких подвигов, поблекнут торжественные лозунги, но зато будет строиться совсем иная, не наша, простая, прочная, по-своему счастливая жизнь»<http://philology.ruslibrary.ru/default.asp?trID=165> [15].

Ребёнок у Ф. Сологуба - жертва и искупитель бездны человеческих пороков и ангел, очищающий жизненное пространство и будущее человечества.

Самобытность мотива детства в наследии Ф. Сологуба определяется его соотнесённостью с сущностными чертами мироздания, с постижением общей канвы вселенской жизни. Вместе с тем, движение мысли писателя о детстве, его страстные переживания неблагополучия жизни ребёнка запечатлены в рельефных картинах земного бытия, в зримой плоти характеров героев.