Сказание о Куликовской битве

Московская литература с самого начала носила политический характер. Поэтому нет ничего удивительного в том, что особенно большой цикл сказаний возник в связи с Куликовской битвой 1380 года — крупнейшим политическим событием XIV век а. С. К. Шамбинаго посвятил этому циклу особое исследование, основанное на изучении множества памятников. Однако эта работа мало удовлетворяет современного читателя. Занятый главным образом изучением формы исходства литературных образов, С. К. Шамбинаго уделил мало места вопросу о том, когда и где возникли сказания о Мамаевом побоище. Он разделил все сказания о Куликовской битве, или Мамаевом побоище, на следующие группы: 1) летописную повесть о Мамаевом побоище, возникшую в конце XIV века по образцу повести об Александре Невском; 2) Задонщину (называемую автором «Поведанием»), которая была написана в начале XV века рязанским

стр.255

иереем Софонием; 3) первую редакцию сказания (в Никоновской летописи), составленную после 1425 года и дошедшую до нас в обработке XVI века, вторую редакцию сказания (в Вологодско-Пермской летописи) конца XVI века, третью редакцию сказания, развивавшуюся с XVI века, наконец, четвертую редакцию сказания начала второй половины XVII столетия ¹.

Таковы, скажем прямо, плачевные для историка результаты исследования. В различных наслоениях текстов С. К. Шамбинаго ищет риторические наращивания и легендарные подробности, не желая ответить на вопрос, каким образом имена и названия местностей конца XIV века могли внезапно появиться под рукой редакторов XVI — XVIII веков. А насколько поспешны выводы автора, видно из того, что вторую редакцию сказания он преспокойно относит к концу XVI века, тогда как сама Вологодско-Пермская летопись, где помещена эта редакция, возникла в середине XVI века и известна нам в списках второй половины этого века ². Выходит, что сказание моложе той летописи, куда оно внесено в готовом виде; другими словами, писцы переписали сказание за 20 — 30 лет до его возникновения.

Результаты исследования С. К. Шамбинаго подвергнуты были серьезной критик е. А. А. Шахматов пришел к мысли, что летописная повесть о Мамаевом побоище была составлена через год-два после Куликовской битвы, хотя и не дошла до нас в первоначальной редакции. Тогда же возникла официальная реляция о походе великого князя. Одновременно при дворе Владимира Андреевича Серпуховского появилось описание битвы, прославлявшее Владимира и двух Ольгердовичей, которое было близко по стилю к «Слову о полку Игореве». В начале XVI века для митрополичьего летописного свода составляется оказание о Мамаевом побоище. Сказание, которое не дошло до нас в чистом виде, восстанавливается путем сравнения его трех первых редакций ³.

Не все ясно в схеме А. А. Шахматова, но она намечала путь, по которому пойдут авторы будущих работ, ибо близость трех редакций сказания о Мамаевом побоище бросается в глаза, а подробности о великой битве так многочисленны и жизненны, что их нельзя объяснить риторическими

стр.256

отступлениями и выдумками, поэтому надо предполагать существование письменных записей о Куликовской битве.

В задачу этой работы не входит изучение литературной судьбы редакций сказания и их взаимоотношений, но для нас драгоценны те подлинные черты московской действительности XIV века, которые дошли до нас в этих сказаниях и еще различимы под пластами позднейшего времени. С этой точки зрения мы и будем рассматривать произведения, рассказывающие о Мамаевом побоище, прежде всего Задонщину, которую надо причислить к московской литературе.

Задонщина

Это произведение давно привлекало к себе внимание историков литературы. Однако большинство авторов обращало главное внимание на подражательность этого памятника, на связь его со Словом о полку Игорев е. С. К. Шамбинаго так и пишет: «Это произведение, носившее обычные названия Слова или Сказания или Списания, но получившее потом название «Поведания», было написано в подражание Слову о полку Игореве, с сохранением не только его образов и выражений, но и плана»¹.

Новейшие исследования, принадлежащие таким крупным ученым, как В. Ф. Ржига и В. П. Адрианова -Перетц² отошли уже от этой примитивной точки зрения, исходя из мысли о гораздо большем художественном значении этого произведения. Задонщине посвящен и труд на французском языке А. Мазона, который восхваляет это произведение с целью доказать, что оно было источником «Слова о полку Игореве». Это последнее Мазон считает подложным произведением, составленным в конце XVIII века. Путем восхваления хорошего убивается лучшее.

В настоящее время вопрос о происхождении «Задонщины» все более привлекает к себе исследователей, тем более что найден еще новый полный список этого сочинения. Лично мне он был известен давно, как работавшему над летописцами Государственного исторического музея. Новый список «Задонщины» включен в состав Новгородской 4-й летописи

стр.257

типа списка Дубровского (рукопись Музейского собрания № 2060).

Имя Софония «Рязанца» привело исследователей к мысли о немосковском происхождении «Задонщины». С. К. Шамбинаго, например, связывая происхождение этого произведения с авторством Софония, иерея, рязанца, названного в одном списке брянским боярином, рисует картину приезда южного уроженца в Рязань, куда привозится рукопись «Слова о полку Игореве», а может быть, целая библиотека.

В. Ф. Ржига также считает автором «Задонщины» рязанского иерея Софония, называя его поэтом-рязанцем ¹. Всюду говорит о Софонии-рязанце как авторе «Задонщины» и В. П. Адрианова -Перетц. По-иному подошел к вопросу об авторе поэмы о Донской битве А. Д. Седельников, написавший интересную статью, которая связывает Задонщину с псковской письменностью. Однако доказательства автора шатки и стоят далеко от самого текста Задонщины.

Между тем текст «Задонщины» сам посебе говорит о том, что автор писал ее в годы, близкие к Куликовской битве и был прекрасно осведомлен о жизни московских высших кругов. Так, в слове появляются московские «болярыни», жены погибших воевод: жена Микулы Васильевича — Марья, жена Дмитрия Всеволожского — тоже Марья, Федосья — жена Тимофея Валуевича, Марья — жена Андрея Серкизовича, Оксенья, или, по списку Ундольского, Анисья — жена Михаила Андреевича Бренка. Надо предполагать хорошую осведомленность автора «Задонщины» в московских делах, чтобы объяснить этот список боярских жен, интересный и понятный только для современников. Конечно, не позднейшему автору принадлежат и такие слова, рисующие грозную русскую рать: «Имеем под собою борзыя комони, а на себе золоченые доспехи, а щеломы черкасьские, а щиты московские, а сулицы ординские, а чары франьския, мечи булатныя». «Сильный», «славный», «каменный» город Москва, быстрая река Москва стоят в центре внимания автора.

Нашим выводам как будто противоречит указание на Софония Рязанца, как на автора описания. Но уже С. К. Шамбинаго отмечал, что в тексте «Задонщины» иерей-рязанец Софоний (в нашем списке Ефонья) упоминается в третьем лице, словно автор какого-то другого произведения, в новом списке же о нем говорится так: «И я ж помяну Ефонья ерея рязанца в похвалу песньми и гуслеными и буяни словесы». Соображения историков литературы о происхождении Софония ничего не меняют в московском характере произведения. Ведь во

стр.258

всех русских городах прозвища «рязанец», «володимерец» и т. д. давались тем людям, которые осели в чужом городе. Москвич не писал себя москвитином в Москве, а звал себя так в чужом городе. Поэтому прозвище Рязанец нисколько не противоречит тому, что Софоний мог быть москвичом.

Для нас важен прежде всего вопрос: когда была написана «Задонщина»? Историки литературы отвечают на это общими словами о составлении произведения в начале XV века, тогда как в тексте памятника мы имеем довольно точное датирующее указание. В сводном тексте С. Шамбинаго интересующий нас текст, переставленный названным ученым на другое место, звучит так: «Шибла слава к морю, к Железным вратом, к Риму и ко Орначу и к Кафе и ко Царю граду, что Русь поганых одолеша»¹. Приведенная фраза отсутствует в Кирилло-Белозерском списке, а в списке Ундольского читается в неисправном, но существенно ином виде, чем приводит ее проф. Шамбинаго. В нем находим слова: «А слава шибла к Железным вратам к Караначи, к Риму и к Сафе, по морю, и к Которнову, и оттоле к Царюграду».

Правильно восстановив чтение «к Кафе» вместо «к Сафе», проф. Шамбинаго выбросил из текста малопонятные слова «к Которнову», а в них-то и заключаются важные датирующие указания. Действительно, в Музейском списке читаем: «Шибла слава к Железным вратом к Риму и к Кафы по морю и к Торнаву и оттоле к Царю граду на похвалу: Русь великая одолеша Мамая на поле Куликове». Эти слова в совсем испорченном виде читаются и в Синодальном списке:

стр.259

«Шибла слава к морю и (к) Ворнавичом, и к Железным вратом, ко Кафе и к турком и ко Царуграду» ¹.

Легко заметить, что фраза о славе менялась при переписке, и некоторые названия становились непонятными. Непонятное в Ундольском списке «Караначи» (в Син.— к Ворнавичом) обозначает к Орначу, городу, упоминаемому в XIV веке. Железные ворота — это, вероятнее всего, Дербент, но что значит Которному? Музейский описок дает понять, что в Ундольском списке надо читать «ко Торнову», так как в музейском списке читаем «к Торнаву». Под этим названием нельзя видеть иной город, чем столицу Болгарии — город Тырново. Так понимает текст и В. Ф. Ржига. Болгарское царство было завоевано турками в 1393 году, когда пал Тырнов. Значит, первоначальный текст Задонщины составлен был не позднее этого года.

Наш вывод можно подтвердить и другим расчетом. В полных списках «Задонщины» показано от Калатския рати до Мамаева побоища 160 лет. Нет никакого сомнения, что Задонщина имеет в виду битву при Калке, с которой была спутана битва на Каяле, прославленная в «Слове о полку Игореве». Битва при Калке произошла, по нашим летописям, в 6731 (Лаврентьевская) или 6732 (Ипатьевская) году. В московских летописях принята была обычно вторая дата (см. Троицкую, Львовскую и др.). Прибавим к 6732 160 лет, получим 6892, что равняется в переводе на наше летоисчисление 1384 году. Между тем в летописях 6888 год постоянно указывается как время Куликовской битвы. Конечно, можно предполагать ошибку в исчислении времени, но ничто не мешает нам видеть в этом и определенное датирующее указание на время составления памятника, относящееся к 1384 году.

«Задонщина» впитала в себя многие черты московской жизни конца XIV века. Поэтому в ней северо-восточная Русь носит название Залесской земли, как это находим и в других памятниках этого времени. Москва величается «славным градом», река Москва — «быстрой», меды — «наши сладкие московские», щиты — «московские». В Задонщине названы подмосковные города, Серпухов и Коломна; «жены коломенскыя плачут» на забралах городской стены в день Акима и Анны, то есть 9 сентября. Это указание само по себе имеет интерес, так как по летописи русское войско вернулось после битвы на Коломну 21 сентября, а бой произошел 8 сентября. Весть

стр.260

о битве могла действительно прийти на Коломну уже 9 сентября, от гонцов великого князя. Кто мог записать такую деталь, как не московский или коломенский житель.

Типично московскую действительность заметим мы и в таких замечательных словах, которые автор «Задонщины» вкладывает в уста Дмитрия Донского: «Братья бояре и воеводы, дети боярские. То ти, братие, не ваши московъскыя сластныя меды и великия места. Тут добудете себе места и своим женам». Здесь мы имеем прямой намек на местнические обычаи, получившие такое распространение в России при московском дворе ¹.

Особый характер «Задонщины» и ее небольшие размеры не дали ее автору возможности широко развернуть московские мотивы, но и без того Задонщина может считаться по преимуществу памятником московской литературы. В ней нет ничего рязанского, и объяснить это сознательным умолчанием о Рязани крайне трудно. Первоначальный текст «Задонщины» до нас не дошел. Имя Софония («написание Софониа старца рязанца») имеем в кратком списке «Задонщины» XV века и в тексте XVII века. Но ведь список XVI века не знает Софония-резанца, а между тем списки «Задонщины» разнятся между собой. «Задонщина», по нашему мнению, возникла на московской почве, а вопрос о Софонии-рязанце — вопрос особый, ведь его называли и рязанцем и брянским боярином, в то же время и «старцем».

Сказания о Мамаевом побоище

«Задонщина», как поэтическая повесть, была распространена мало; возможно, ее больше пели, чем переписывали. Несравненно большее распространение получили списки особого сказания о Мамаевом побоище, которые разделены С. К. Шамбинаго на 4 редакции. Сказания эти сложного состава и предполагают какую-то общую основу, так как последовательное происхождение редакций не доказано С. К. Шамбинаго. Общее впечатление от сказаний неблагоприятное: они кажутся громоздкими и неясными. Множество недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг в виде текстов и молитв испещряют повествование. Имеются и прямые искажения действительных событий. Например, явным подлогом являются беседы митрополита Киприана с Дмитрием Донским, так как известно, что Киприан не имел прямого касательства к Куликовской битве.

И тем не менее во всех редакциях сказаний о Мамаевом

стр.261

побоище обнаруживаются черты, восходящие к какому-то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы.

Видя в тех списках сказаний, где появляются какие-либо новые дополнения о Куликовской битве, только риторические распространения и заимствования из устной традиции С. К. Шамбинаго считает более древними тексты, помещенные в Никоновской и Вологодско-Пермской летописях. Поэтому внимание исследователя едва привлекает Уваровский список сказания 3-й редакции, хотя этот список украшен цитатами из народной поэзии, сохраняющими даже песенный склад. Не привлекает его внимания и сборник Соколова XVII века, хотя он уклоняется от общей схемы; между тем в этом списке читаем слова: «Земля стонет необычно в Цареграде и в Галади, и в Кафе, и в Белграде» ¹. Внимание исследователя все время занято мыслью доказать позднее происхождение редакций сказаний о Мамаевом побоище, что заставляет его отказываться даже от мысли искать в их основе древнее повествование. А между тем возникает вопрос, кто и когда мог написать о Царьграде, Галате, Кафе и Белграде с таким знанием дела. Уже в XVI веке Галата и Кафа не имели такого большого значения, как раньше. Было же время, когда Галата являлась конечной целью для поездок московских купцов, а Кафа и Белград (Аккерман) служили для них промежуточными пунктами. И это было не позже XV века. Как же такие подробности могли принадлежать редактору, жившему в XVII веке?

Древняя основа сказаний о Мамаевом побоище в их не риторических, а подлинно исторических деталях бросается в глаза. Для доказательства этой мысли я воспользуюсь как текстами, опубликованными С. К. Шамбинаго, так и текстом Забелинской рукописи, часть которой под названием Новгородского Хронографа была мною издана в Новгородском историческом сборнике. Несмотря на позднее происхождение текста сказания в Новгородском Хронографе, он дает важные данные для заключения о древнем источнике².

В современном своем виде сказание о Мамаевом побоище, помещенное в Новгородском Хронографе, представляет собой сводный текст. Он начинается летописной повестью о побои-

стр.262

ще, имеющейся в Новгородской 4-й летописи. После слов «совокупитися со всеми князи русскими и со всеми силами» следует текст сказания о Мамаевом побоище, начинающийся словами: «В тоже время слышав же князь Олго Рязанский, яко царь Мамай качует на реке на Вороножи на броду».

Сводное сказание в основном примыкает к сказанию о Мамаевом побоище, помещенному в Никоновской летописи, но оно полнее его и имеет все черты текста, составленного на основании по крайней мере двух источников, причем объединение текстов сделано было очень небрежно.

В нашу задачу вовсе не входит выяснение происхождения сводного текста. Нам важно доказать другое: что сводный текст сохранил некоторые древние черты, восходящие по происхождению к очень раннему времени, и что эти черты нельзя объяснить позднейшими вставками, распространениями текста и т. д. Другими словами, что основа сказаний о Мамаевом побоище гораздо более древняя, чем это кажется некоторым исследователям, — скажем прямо, гораздо более интересная и свежая по сравнению с позднейшими текстами. Бросается в глаза, что сводный текст явно соединял разные источники, которые различаются между собой и своим стилем. Одним из таких источников был рассказ, изобилующий подробностями, которые явно были записаны еще во времена, близкие к Куликовской битве, когда еще не успела заглохнуть устная традиция. Для подтверждения этой мысли ограничимся несколькими справками. Например, в сказании так называемой третьей редакции (по С. К. Шамбинаго) говорится о посылке в степь навстречу татарам Родивона Ржевского, Андрея Волосатого, Василия Тупика, Якова Ослебятева «и иных с ними крепкых юнош»¹. Это место имеется и в сводном тексте с добавлением: «70 человек». Реальность имен посланных юношей доказывается именем Якова Ослебятева, так как боярин Родион Осляба известен по летописи². Между тем С. К. Шамбинаго весьма недоумевает по поводу слов Задонщины, вложенных в уста Осляби: «Пасти главе твоей на сырую землю, на белую ковылу, а чаду твоему Иакову лежати на траве ковыле». Не поняв текста, С. К. Шамбинаго заменил слово «чаду» и поставил здесь «брату», так как слово «чаду» якобы не имеет смысла. Но в Музейном списке «Задонщины» читаем: «Уже голове твоей летети на траву ковыль, а чаду моему Якову на ковыли земли не лежати» ³. И это вполне по-

стр.263

нятно, так как Яков Ослебятев остался в живых. Ослебятевы, как это доказал С. Б. Веселовский, были митрополичьими боярами ¹. Слова об Якове Ослебятьеве, что он не будет убит, указывают на определенную среду митрополичьих бояр, во всяком случае на московскую, а не рязанскую среду.

В третьей редакции сказания мы находим и следующую любопытную поправку, которая показывает, как изменялся и становился непонятным более ранний текст. В нем читаем о движении Мамая: «Не спешит бо царь того ради итти — осени ожидает». В сводном тексте читаем обратное: «Спешит царь, осени требует». Речь идет об осенней дани («осени»), которую требует царь.

Замечательное указание на отдельные черты большей древности некоторых текстов сводного сказания находим в списке гостей-сурожан, взятых Дмитрием Донским в поход против татар. В сводном тексте читаем следующие имена: «Василия Капию, Сидора Олуферьева, Константина Петунова, Козму Ховрина, Онтона Верблюзина, Михаила Саларева, Тимофея Везякова, Дмитрия Чермного, Дементия Саларева» ². Нас привлекает прежде всего имя Козмы Ховрина, в котором надо видеть родоначальника Ховриных, происхождение которых от богатых гостей, крымских выходцев, куда более вероятно, чем родословное древо от некоего князя Стефана из Крыма; в других же списках здесь читаем малопонятное: Коврю (Ковырю) и т. д. На месте Семена Онтонова других списков находим Онтона Верблюзина. Что это не ошибка, а более древняя традиция, показывает следующая справка. Житие Сергия знает гостя Семена Онтонова, который родился по предсказанию игумена Сергия. Сергий «любовь и благодетельство име к родителем моим», — говорит Онтонов³. Семен Онтонов живет и действует в первой четверти XV века, спустя 30 — 40 лет после Куликовской битвы, а Онтон Верблюзин — его отец. Позднейшие переделки вставили Семена Онтонова на место Онтона Верблюзина, так как первый был известен по житию Сергия. Так поздний текст Новгородского Хронографа, как видим, сохраняет раннюю традицию.

В сказании так называемой третьей редакции читаем о двух братьях Ольгердовичах, которые были ненавидимы отцом «мачехи ради». В сводном тексте обнаруживаем иное: «Отцем ненавидими бяше обое, но и паче боголюбивы, вместе бо крещение прияли ести от мачехи своея от княгини Анны».

стр.264

Речь идет о действительном лице. Анна Святославовна была женой Ольгерда и христианкой¹. Мотив злой мачехи вытеснил факт согласия мачехи с взрослыми пасынками.

Искажение первоначального текста в редакциях, изданных С. К. Шамбинаго, видим и далее. Один из Ольгердовичей говорит в сводном сказании: «Приидоша ко мне вестницы от Северки, ту бо хощет князь великий Дмитрей Иванович ждати безбожнаго царя Мамая» ². Речь идет о реке Северке, впадающей в Москву-реку справа и служившей местом, где русские войска порой задерживали татар. Северка служила дополнительной военной линией после Оки, защищавшей подступы к Москве. В изданных редакциях и отчасти в самом Новгородском Хронографе появляется уже Северская земля, или Северы, то есть Черниговщина, что делает текст почти бессмысленным.

Эти примеры позволяют более тщательно отнестись к показаниям сводного сказания и других поздних текстов и не видеть в них только риторические украшения. Известно, как рисуют нам тексты сказания присутствие Дмитрия Донского на поле битвы. После храброго сопротивления во время боя великий князь не был найден на Куликовом поле, его нашли «бита велми, едва точию дышуща под новосеченым древом, под ветми лежаще, аки мрътв». В поисках великого князя, по Никоновской летописи, участвовали Федор Зернов, или Морозов, и Федор Холопов, «бяху же сии от простых суще». В сказании третьей редакции названы Федор Сабур и Григорий Холопищев, «оба родом костромичи» ³.

Совсем иная картина рисуется по сводному тексту. Когда Владимир Андреевич стал спрашивать, не видел ли кто великого князя, нашлись самовидцы. Первый был Юрка-сапожник, сказавший, что видел, как великий князь сражался железной палицей, вторым был «Васюк Сухоборец», третьим — Сенька Быков, четвертым — Гридя Хрулец⁴. Перед нами имена безвестных героев Куликовской битвы, в их числе ремесленник-сапожник. Нельзя лучше представить себе всенародность ополчения, бившегося с татарами на Куликовском поле, чем назвав эти имена.

Почему же они выпали у позднейших авторов? Потому что имена их ничего не говорили и, может быть, даже казались малопристойными чопорным московским книжникам.

стр.265

Поэтому пятый самовидец, о котором в Новгородском Хронографе сказано: «У князя Юрья некто есть имянем Степан Новосельцев» стал в третьей редакции сказания князем Стефаном Новосильским, тогда как вторая редакция говорит о нем еще просто: «Юрьевской же уноша некто Степан Новосилской». Так терялась первоначальная действительная основа событий под пером позднейших редакторов.

Историк не может пройти мимо другого интересного факта. Современные тексты сказаний в его различных редакциях носят на себе черты по крайней мере трех разнородных повествований. В него вошли: 1) прозаический рассказ о Куликовской битве; 2) поэтическое произведение о Донском побоище; 3) риторическое повествование о переговорах Олега и Ягайла с Мамаем и вставки из церковных книг. В мою задачу не входит рассмотрение этих отдельных частей. Это дело историков литературы. Гораздо важнее отметить, чториторические украшения сказания и их церковный характер являются самым поздним пластом, наслоившимся на текст сказания, пластом, в котором имеются уже явные искажения и выдумки, подобные рассказу об участии митрополита Киприана в подготовке борьбы с Мамаем. Подлинные исторические черты, порой искаженные нашими списками, дают только первые два сказания, они и являются древнейшими. Наш вывод, впрочем, не заключает ничего особенно нового. Онтолько примыкает к выводам А. А. Шахматова о существовании официальной реляции о походе Дмитрия Донского и поэтического описания битвы, родственного со «Словом о полку Игореве», (см. далее о «хоботах») ¹.

С. К. Шамбинаго считал поэтические места «Сказания о Мамаевом побоище» заимствованными из «Задонщины», но не обратил внимания на то, что в этих предполагаемых заимствованиях в сказании мы не найдем сходства с текстами «Слова о полку Игореве». А ведь нельзя предполагать, что составитель сказания выбрал из «Задонщины» только то, что не было заимствовано из «Слова». Но указанный факт будет нам понятен, если мы признаем, что и «Задонщина» и сказания черпали из одного общего источника — того поэтического описания, которое, по мнению Шахматова, было составлено вскоре после события. Это поэтическое описание отличалось необыкновенной красотой и стояло вне зависимости от «Слова о полку Игореве». Приведем два-три отрывка из Задонщины в переводе на современный язык: Вот русские

стр.266

полки изготовились к бою. Время ведреное и ревут стяги, наволоченные золотом, и простираются хоботы их, как облака тихо трепещут точно хотят промолвить. Богатыри русские, как живые хоругви колеблются: доспехи русских сынов, как вода всебыстрая колебалася, а шеломы их на головах, как утиные головы, (как) роса во время ведра светилися, еловцы ¹ же шеломов, как пламя огненное горит.

Возьмем и другое описание из того же сказания, стоящее вне связи со «Словом о полку Игореве»: А уж соколы, белозерские ястребы, рвались от златых колодок, из каменного града Москвы, возлетели под синие небеса, возгремели золочеными колокольчиками на быстром Доне.

Остатки этой поистине высокой поэзии дошли до нас и в прозаических текстах сказаний о Мамаевом побоище: Дмитрий Иванович и воевода Волынец вышли ночью в поле и увидели такую картину: слышали они стук великий и клич, точно гром гремит, трубы многие гласят, а позади их точно волки грозно воют, великая была гроза, необычная, а на правой стороне вороны кричали, слышались великие голоса птичьи... По реке же Непрядве, точно гуси и лебеди крыльями плескали необычно, грозу возвещая ².

Позднейшие наслоения церковного характера исказили первоначальный текст сказаний. Эти искажения теснейшим образом связаны с той литературной манерой, которая восторжествовала в Москве в первой половине XV столетия.