Московские волнения 1480 года

Волнения черных людей в Москве не ограничивались только событиями 1382 года. «Чернь» волновалась и крепила город во время «скорой татарщины». Гости и суконники, как мы видели, принимали участие в заговорах против Василия Темного. Но все это были только отдельные вспышки недовольства и протеста против феодального гнета.

О значительно большем явлении можно говорить, изучая историю 1480 года, связанную с падением татарского ига — величайшим событием конца XV века, с которого собственно и начинается история России как могущественного независимого государства на востоке Европы.

Падению татарского ига посвящена специальная глава в книге покойного К. В. Базилевича: «Внешняя политика Русского централизованного государства». В этой работе собран богатый и интересный материал, но как раз движению московских черных людей явно не повезл о. К. В. Базилевич в сущности отвел все показания о московских волнениях 1480 года, признав их тенденциозными. Так как выводы Базилевича основаны на анализе летописных источников, то и нам придется произвести такой анализ.

К. В. Базилевич останавливается на двух основных летописных версиях о событиях 1480 года. Одну из них он считает составленной «в митрополичьей канцелярии вскоре после описанных событий» ². Эта версия сохранилась в Московском своде конца XV века и в более полном виде отразилась в Русском Временнике ³.

Вторая версия о событиях 1480 года, помещенная в Софийской 2-й и Львовской летописях, признается К. В. Базилевичем «ненадежным и недостоверным источником для истории борьбы с Ахмед-ханом», «памятником не столько исторической, сколько политической литературы конца XV в. или начала XVI в.» ⁴.

стр.232

Если стать на точку зрения К. В. Базилевича, то рассказ о волнениях черных людей в Москве оказывается чуть ли не выдуманным. Автор монографии и делает такой вывод: «Незаслуживающим доверия представляется сообщение «повести» о враждебной встрече Ивана III, якобы устроенной московским населением и «духовным отцом» великого князя архиепископом Вассианом» ¹.

Конечно, нельзя отрицать тенденциозность второй летописной версии о событиях 1480 года, но ведь и сам К. В. Базилевич проявляет определенную тенденциозность, рисуя деятельность Ивана III в плане полной апологии всех его мероприятий. Между тем события 1480 года были глубоким кризисом, обнаружившим противоречия в среде русского общества XV века. Свержение татарского ига было достигнуто напряжением всех сил русского народа, и очень неприятно звучат слова покойного исследователя, приписывающего победу чуть ли не одному Ивану III («победа Ивана III над Ахмедханом»).

Это замечание вовсе не ставит своей задачей унизить Ивана III как крупного государственного деятеля, еще в меньшей степени оно направлено на то, чтобы поколебать ценность большой работы К. В. Базилевича. Но исследователь истории Москвы не может пройти мимо событий 1480 года, ограничившись только скептическими замечаниями о правильности или неправильности того или иного летописного рассказа. Перед нами стоит задача показать, как кризис 1480 года отразился в широких народных кругах.

Московский свод конца XV века дает такую хронологию событий 1480 года. 8 июня великий князь послал к Оке своего сына Ивана Молодого и с ним своего брата Андрея Меньшого. 30 сентября великий князь приехал из Коломны в Москву, а 3 октября выехал из Москвы и остановился в Кременце «с малыми людьми», отпустив остальное воинство к сыну. Ахмат подступал к Угре и пытался переправиться через нее. Когда же начались морозы, Иван III приказал своему сыну отступить от Угры, переставшей быть препятствием, к Кременцу. Татары во главе с Ахматом побежали от Угры 11 ноября.

Московский свод и близкие к нему летописи ничего не говорят о волнениях черных людей в Москве, но в нем имеются известия о колебаниях Ивана III. По летописи, «молиша его (Ивана III) великим молением», чтобы стоял крепко за православное крестьянство «противу безсерменству». Приказ великого князя об отступлении от Угры рассматривается

стр.233

в Московском своде как прямая измена «злых человек богатых и брюхатых». С упреком говорится о Софье Палеолог, жене великого князя, которая вернулась «из бегов», осуждаются разорения, причиненные во время ее бегства боярскими холопами тем областям, по которым ходила великая княгиня. И ни слова нет о победе Ивана III; бегство же Ахмата рассматривается как «преславное чюдо»¹.

Рассказ Московского свода и близких к нему летописей не противоречит Софийской 2-й летописи. В Софийской также говорится о приходе Ивана III из Коломны в Москву «на совет и думу»; встречаются буквально те же слова, что и в Московском своде. Говорится о молении великого князя «великим молением», сообщается о распоряжениях Ивана III по охране Оки и т. д. Имеется замечание о брюхатых предателях и пр. Таким образом, нельзя противопоставлять рассказы о событиях 1480 года в Московском своде и в Софийской 2-й летописи, а следует говорить об их общем источнике.

К. В. Базилевич находит в рассказе Софийской 2-й летописи явные несообразности. «Так, — пишет К. В. Базилевич, — пребывание великого князя в столице после возвращения из Коломны заняло всего лишь трое суток (30 сентября — 3 октября). По словам же повести, Иван III, не решаясь въехать в Кремль, — «бояся гражан злыя мысли поимания» — прожил в подгородном московском Красном сельце две недели». Но в Софийской 2-й летописи речь идет о двух возвращениях Ивана III в Москву, и первое его пребывание нельзя объединять со вторым. Первый раз Иван III прибыл из Коломны, второй раз с Угры.

Имеется и третья повесть о событиях 1480 года, помещенная в Вологодско-Пермской летописи. Повесть эта возникла вне двух рассмотренных выше летописных версий, но и в ней говорится о людях, которые «не хотяще земли Руской добра и провославному христьянству и со царем битися, и начаша великому князю думати не явно, чтобы от берегу отступил, а царю бы не грубил». В повести сообщается о переговорах Ивана III с Ахматом в униженной форме (чтобы царь «смиловался») и об отказе Ахмата вести переговоры. Из той же повести выясняется, что в Москве в осаде сидел митрополит Геронтий, Васьян Ростовский, «да гости московские, да чернь»². В повести особенно подчеркивается выдающаяся роль Васьяна Ростовского.

Отметим тут же, что неумеренная защита деятельности Ивана III покойным К. В. Базилевичем приводит его к пря-

стр.234

мой ошибке и утверждению об отсутствии пререканий Ивана III с сего сыном Иваном Молодым ¹. Между тем в наших рукописных сборниках имеется особое послание духовенства к великому князю Ивану Ивановичу (Молодому) на Угру.

Все сказанное позволяет отвергнуть выводы К. В. Базилевича о недостоверности рассказа Софийской летописи о волнениях черных людей в Москве и отнестись к сообщению о них с должным вниманием.

Политическая обстановка, сложившаяся в 1480 году, во многом напоминала Тохтамышево разорение. Ахмет шел к Москве с большим войском, надеясь встретиться в верховьях Оки с польским королем Казимиром. Таким образом, громадное вражеское войско должно было вторгнуться в русские пределы с юго-запада, где только река Угра могла помешать татарскому конному войску ворваться в Подмосковье. Дело осложнялось ссорой Ивана III с его братьями Андреем Большим и Борисом. Князья стояли в Великих Луках и оттуда вели переговоры с Казимиром.

Москва готовилась к осаде во главе с митрополитом Геронтием, матерью Ивана III — великой княгиней Марфой, удельным князем Михаилом Андреевичем Верейским — дядей великого князя. С ними в осаде сидело «многое множество народа от многих градов» ².

На совещании в Москве митрополит и бояре «великим молением» упрашивали Ивана III активно выступить против Ахмата. К этому времени в Москву прибыли послы от братьев великого князя. Это, видимо, и решило исход совещания. Иван III пошел к Угре «противу царя»; заняв позицию у Кременца, он отправил Ивана Ивановича к Угре. Так рисует дело Московский свод конца XV века.

Между тем действительная обстановка, сложившаяся в Москве в 1480 году, была и сложнее и тревожнее, чем описано выше. Для москвичей грозным симптомом приближающейся опасности казалось бегство из Москвы обеих великих княгинь, матери и жены великого князя. «И княгини великие тогды из града вышли», — сообщает Вологодско-Пермская летопись. Только вмешательство митрополита и другого духовенства заставило великую княгиню-мать, Марфу, вернуться в город; «во граде же бысть не мала радость о возвращении великой княгини». Однако жена великого князя, Софья Фоминишна, с детьми не вернулась в столицу, а отправилась в Дмитров, чтобы оттуда на судах ехать к Белоозеру³. Этот факт, отмеченный в других летописях, имеется и в Софийской

стр.235

2-й летописи. Великий князь «восхоте бежати от брегу, а свою великую княгиню Римлянку и казну с нею посла на Белоозеро, а мати же его великая княгиня не захоте бежати, но изволи в осаде сидети» ¹.

Бегство великой княгини было вполне обосновано, как естественная предосторожность. Приближенные бояре напоминали великому князю, «ужас накладываючи», о Суздальской битве, когда его отец Василий Темный попал в плен, о нашествии Тохтамыша. Иван III законно боялся возобновления новых междоусобий с удельными князьями, а облик слепого отца стоял перед его глазами. Ведь сам Иван III в ранней юности спасался от преследований Шемяки. Но то, что великому князю казалось политической мудростью, представлялось совсем в ином виде москвичам. И народная мудрость, как всегда, оказалась выше мудрости владыки. Иго было свергнуто благодаря мужеству москвичей, настоявших на борьбе с Ахматом, хотя историки главными героями стали делать Ивана III и даже Софью Палеолог, будто бы (доказательств этому нет) уговаривавшую великого князя бороться с татарами.

Наиболее кризисным моментом в событиях 1480 года было возвращение Ивана III в Москву. По Софийской 2-й летописи, великий князь, оставив войско, «побежа» в Москву. Вологодско-Пермская летопись действительно подтверждает, что великий князь вторично приехал в Москву, после того как переговоры с Ахматом о мире были прерваны самим ханом: «Приидет ко мне Иван сам; почнутся ми о нем рядцы и князи печаловати, ино как будет пригоже, так его пожалую». Совершенно распоясавшийся Ахмат требовал присутствия великого князя у своего «стремени»². Свидетельство Волотодско-Пермской летописи о переговорах великого князя с Ахматом находит подтверждение в словах послания Вассиана к Ивану III: «ныне слышали, что бесерменин Ахмат уже приближается и губит христианство, хвалится (наступать) на тебя и на твое отечество, ты же перед ним смиряешься и о мире просишь и к нему послал, он же однако гневом дышет и твоего моления не послушал, желая до конца разорить христианство» ³.

По Вологодско-Пермской летописи, Иван III, получив послание митрополита Геронтия, Васьяна и игумена Паисея, исполнился радости и начал «крепко стояти» против Ахмата; к нему прибыли и мятежные братья. Но русские войска, не-

стр.236

известно почему, отступили к Боровску. Ахмат же, простояв на Угре 10 дней, а в Литовской земле (то есть на ее территории) 6 недель, бежал «в четверток канун Михайлову дню», то есть 7 ноября. Когда было написано послание Вассиана, мы не знаем, но послание Геронтия совместное с Васьяном и «сослужебники» написано 13 ноября ¹. Об этом послании и говорит Вологодско-Пермская летопись, заменив, однако, его текстом послания Вассиана как более ярким литературным произведением.

Как видим хронологию событий 1480 года нельзя назвать ясной, но сравнение Вологодско-Пермской летописи с Московским сводом конца XV века и Софийской 2-й летописью говорит не против, а в пользу последней. Поэтому и показания ее о волнениях московских черных людей вполне достоверны. Но предоставим теперь место самой летописи.

Сам же князь велики, читаем в ней, ехал ко граду к Москве, а с ним князь Федор Палецкой. И как был на посаде у града Москвы, тут гражане переносилися в град в осаду, узрели они князя великого и опечалились, начали говорить великому князю, опечалившись, и делать обвинения («изветы класти»), говоря: когда ты, государь, князь великий, над нами княжишь в кротости и тихости, тогда с нами много «в безлепице» расправляешься, а нынче сам разгневал царя, не платив ему выхода, и выдаешь нас царю и татарам. Приехал же князь великий во град Москву и встретил его митрополит, а с ним владыка Васьян Ростовский. Начал же Васиан сердито говорить князю великому, бегуном его называя... А гражане роптали на великого князя. Поэтому князь великий не жил в граде (то есть в Кремле) на своем дворе, бояся от граждан злой мысли поимания, а жил в Красном сельце². Далее в Софийской 2-й летописи говорится о приказе великого князя Ивану Молодому отступить от Оки, об его непослушании, о распоряжении сжечь посад («а посад веляше у Москвы пожечи князю Ивану Юрьевичю»).

Краткий рассказ Софийской 2-й летописи ярко рисует недовольство горожан Иваном III. Горожане обвиняли великого князя в беспричинных, несправедливых распоряжениях: «Нас много в безлепице продаешь». Это обвинение имеет в виду тяжкие судебные расправы, налоги и повинности. Если принять во внимание, что подобные слова слышались во время переноса вещей («гражане ношахуся в град в осаду») когда горожане бросали на посаде свои дома, перебираясь в Кремль, то такие упреки становятся понятными в устах людей, дома которых были обречены к сожжению. Само выра-

стр.237

жение «ношахуся» крайне характерно, люди переносили свои пожитки, «носились» — чисто простонародное слово, оставшееся и до сих пор в нашем языке для обозначения переноски вещей на руках.

Граждане не без основания роптали на великого князя, приказавшего выжечь московский посад в качестве необходимой предосторожности, когда деревянные строения вокруг города могли бы сделаться прикрытием для врагов, осаждающих Кремль. Эта мера говорила о намерении великого князя «уступить берег» татарам, отказавшись сражаться на подступах к Москве.

В этих условиях Иван III предпочел жить в окрестностях Москвы, в Красном сельце, справедливо «бояся гражан мысли злыя поимание». Вспомним, как поступили московские черные люди с митрополитом Киприаном и боярами во время Тохтамышева разорения. Митрополит был в состоянии бежать из города только после оскорблений. «Чернь», крепившая город к осаде, готовилась задержать великого князя в Москве. Это и была злая мысль поимания, а вовсе не арест или свержение великого князя.

Волнения московских гражан, посадских людей, были кратковременными, но они имели немалое значение в истории свержения татарского ига, заставив Ивана III отказаться от пассивного сопротивления татарам. Кризис 1480 года был тяжелым, и благополучное разрешение его нельзя приписывать какому-либо герою. Одинаково тенденциозно говорить об Иване III или Иване Молодом, как победителе, хвалить или порицать Вассиана и т. д. Истинным героем был русский народ, а московские черные люди, в частности.

стр.238

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

МОСКОВСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ И ЛИТЕРАТУРА

Грамотность

Известно, что образование в средние века было уделом немногих. И по совершенно понятным причинам. Дороговизна письменных материалов (пергамента, а с XV века бумаги), способ письма — медленный и кропотливый, относительно небольшая потребность в письменных документах, господство устных сделок — все это приводило к тому, что письменность распространялась только среди относительно узких кругов феодального общества.

Однако новые открытия в области письменности, в частности новгородские берестяные грамоты, убеждают в том, что вывод о крайней ограниченности письменности в древней Руси следует пересмотреть. По крайней мере, документы XIV — XV столетий показывают довольно значительное распространение грамотности среди духовенства, бояр и даже горожан.

В рядах русского общества образование распространялось неодинаково. Грамотность была обязательна для духовенства, которое не могло исправлять церковные службы без книг. Поэтому и в более ранние времена «попов сын», не научившийся грамоте, выбывал из рядов церковных людей и попадал в число изгоев. Ряды книжных переписчиков пополнялись главным образом за счет духовенства; не только дьяки и священники, но иногда даже просто поповичи писали грамоты. Купчую начала XV века писал «Василь поповичь». На другой грамоте, видимо, этот же писец называет себя Васюком («Васук попов сын Иванов» ¹.

стр.239

Среди духовенства встречались и высоко образованные люди (понимая под образованием средневековое схоластическое знание церковных и некоторых гражданских книг). Митрополичий двор и крупные московские монастыри обладали большими библиотеками и являлись центрами, в которых велась переписка книг. Иногда писцы заканчивали переписанную рукопись сообщением о времени окончания переписки и т. д., дополняя эти сведения кое-какими не всегда уместными замечаниями. «А се книга Михайлова чюда, — пишет писец книги Иова, изготовленной для Чудова монастыря в Кремле, — а написаны в лето 6902 (то есть 1394), марта в 20, а час 3 дню». Несколько выше он написал на книге свои пожелания: «Да рука моя любо лиха, и ты так не умеешь написать, и ты не пис(ец)»¹.

Грамотность имела несомненное распространение и среди горожан, в первую очередь купцов. Таковы были известные уже нам Ермолины. Письмо Василия Дмитриевича Ермолина, посланное им в Литву, обнаруживает в его авторе человека, владевшего некоторыми литературными способностями, во всяком случае бойким пером.

Прибавим к грамотным людям небольшой по численности, но влиятельный круг княжеских «дьяков», писавших княжеские грамоты. Например, жалованную грамоту княгини Марии Ярославны подписал «дьяк Матфей», грамоту шехонских князей середины XV века подписал «Пантелей Медведев», грамоту Дмитрия Шемяки «писал княж Дмитриев Юрьевича дияк Алексей» ².

Грамотность имела распространение и среди московских бояр. Сын московского боярина митрополит Алексей еще ребенком научился грамоте. Как видно из жития Сергия Радонежского, обучение грамоте вообще входило в программу воспитания боярских детей. Отрок Варфоломей (впоследствии инок Сергий) учился грамоте вместе со своим старшим братом Стефаном. Правда, у нас имеются и обратные свидетельства, говорящие о недостаточном образовании московских великих князей, причем эти свидетельства исходят из уст панегиристов московских князей, а не их врагов. Дмитрий Донской, по словам его биографа, недостаточно знаком был с книгами («аще бо и книгам не научен сый добре»), тот же отзыв слышим о Василии Темном. Показания эти, впрочем, не являются доказательствами того, что Дмитрий Донской и Василий Темный были людьми абсолютно неграмотными. Рус-

стр.240

ские книжники, видимо, хотели только отметить недостаточное образование своих князей. Дмитрий Донской не научен был «добре» книгам, следовательно, в какой-то мере, хоть и «не добре», был грамотным. Только его образование казалось московским книжникам явно не достаточным.

Грамотность некоторых бояр засвидетельствована их подписями на грамотах. Василий Борисович Копнин, например, подписался на своей данной грамоте Троице-Сергиеву монастырю: «А подписал яз, Василей, сию грамоту». Среди грамотных людей найдем и Дмитрия Ивановича Нефимонова, который сам писал грамоты («а грамоту писал Дмитрей сам») ¹.

Обучение детей грамоте начиналось рано. Исключительную по своей простоте картину начального обучения отроков дает Епифаниево житие Сергия Радонежского. Родители отрока Варфоломея отдали его вместе с братом Стефаном «учиться божественным писанием». Стефан быстро научился читать, а Варфоломей учился «не скоро и косно». Учитель обучал «со многим прилежанием», отрок же плохо внимал и сам говорил: «Никако же могу разумети, о них же ми сказуют». Только чудесное вмешательство некоего старца помогло отроку одолеть грамоту.

Из жития Сергия видно, что под обучением грамоте понималось не простое чтение псалтыри, а уменье читать и петь псалмы — «псалмопение глаголати», «стихословити зело добре и стройке» ². Здесь-то мы и находим объяснение тому, что Дмитрий Донской «не добре» владел книжным чтением. Это значит, что он не был обучен всем тонкостям псалмопения и стихословия. Конечно, для полного усвоения такой премудрости требовались и прилежание, и своего рода способности. Отроков, невнимательно слушавших на уроках и учившихся «не скоро и косно», вероятно, было не мало и в древней Руси, в особенности в княжеской и боярской среде, где более ценились воинские доблести, чем образование. Поэтому в большинстве случаев образование молодых людей из аристократического общества оканчивались на первой его ступени, ограничиваясь знакомством с грамотой. Зато в монастырях возникали кружки образованных людей, создавались школы переписчиков и переводчиков, накапливались крупные книжные богатства ³.

стр.241

Московская письменность

Москва рано стала делаться крупнейшим русским центром переписки и распространения книг. Уже Иван Калита обращал большое внимание на переписку книг («многим книгам написанным его повелением»). К числу этих книг надо относить в первую очередь знаменитое Сийское евангелие, написанное на Двину в 1339 году повелением чернеца Анания в Москве ¹. В этом евангелии находим первые следы московского аканья и характерное название нашего города — «в граде Москове», которое живо напоминает такое же название Москвы в первом известии о ней 1147 года. Сийское евангелие — прекрасный образчик ранней московской письменности, случайно сохранившийся на севере. Оно написано на пергаменте, четким и красивым уставом. Особенно замечательна миниатюра, изображающая Христа и его учеников. Живость движений и нежность красок делают эту миниатюру выдающимся памятником раннего московского искусства.

Сийское евангелие было роскошным экземпляром, написанным по специальному заказу. Два других московских памятника середины XIV века дают нам представление о рядовых московских рукописях того же века. В 1354 году было написано Евангелие апракос рукою многогрешного раба божия чернца Иоанна Телеша к священному отцу Клименту, замышленьем Олексия Костьянтиновича, при великом князе Иоанне Ивановиче при епископе Афонасьи Прияславьском (т. е. Переяславском).

Любопытна внешность этого евангелия. Оно написано на пергаменте в 2 столбца крупным, но очень неровным и некрасивым почерком. Начало статей отмечено большими заглавными буквами звериного орнамента. Буквы выполнены красными и коричневыми линиями неизменно на зеленом фоне. Во всем внешнем виде этой московской рукописи чувствуется что-то провинциальное, напоминающее нам о смутном княжении кроткого и красивого Ивана Ивановича, мало похожего своими талантами и на отца Ивана Калиту, и на сына Дмитрия Донского.

Этот редкий экземпляр ранней московской письменности изобилует «пропусками и ошибками», по просторечию пишется

стр.242

Иван вместо Иоанн и пр. В этом заметны черты, типичные для московской письменности XIV века с ее стремлением приблизить древний язык к народному московскому языку ¹.

Другая московская рукопись только на четыре года моложе предыдущей. Это тоже Евангелие, написанное при благоверном великом князе Иване Ивановиче и при митрополите Алексее (Олексее) рабом божиим Лукьяном в 1358 году. Оно исполнено на пергаменте в 2 столбца крупным и несколько более красивым почерком, чем Евангелие 1354 года. Заставка и заглавные буквы написаны в зверином стиле, но фон их почти синий, а не зеленый. Страшная московская действительность середины XV века, постоянная угроза татарского нашествия чуются нам в особом чтении: «Память труса (землетрясения) и страха всякого». Это чтение помещено под 5 июня. Такая память имелась уже и в греческих рукописях, но она не теряет своей выразительности для московских условий времен Ивана Красного: «Память с человеколюбьемь нанесена на ны страшныя беды в нахожденье иноязычник, от них же щедрый бог милости ради сво(ей) избави нас». В этом списке «особенно заметно усилие передать мысль текста яснейшими русскими и даже простонародными оборотами речи»,— пишут Горский и Невоструев, приводя харак-

стр.243

терные речевые обороты: «и аще кто поймет тя в версту», «смотъри цветца селнаго» ¹.

Названные нами памятники являются только немногими и случайными остатками того письменного богатства, которое Москва накопила за XIV столетие. О том, какое количество рукописей хранилось в московских церквах и монастырях, можно судить по рассказу о разорении Москвы во время нашествия Тохтамыша. Московские соборы до самых сводов были завалены рукописями, которые все погибли от пожара: «Книг же толико множьство снесено с всего града и из за городиа и ис сел, в сборных церквах до стропа наметано, охранения ради спроважено, то все без вести сотвориша»². Как ни тесны были московские соборы XIV века, перед нами встают груды рукописей, сваленных в них для сбережения. Пожар, испепеливший Москву в 1382 году, уничтожил все эти богатства московской письменности без остатка. Этим и объясняется редкость, почти единичность, рукописей бесспорно московского происхождения, восходящих к временам, предшествовавшим Тохтамышеву разорению.

Московское письменное богатство стало быстро восстанавливаться после разорения, и в московских монастырях возобновилась усиленная переписка книг. Особенно большое значение имели два московских монастыря, основанных при митрополите Алексее: Чудов и Андроников. В Чудове монастыре быстро стала складываться собственная школа писцов. О ней дают представление 2 рукописи: книга о постничестве 1388 года, написанная «замышленьем архимандрита Якима, а писаниемь черньца Антонья», и книга Иова 1394 года ³.

Эти московские рукописи резко отличаются от памятников середины XIV века своим более тщательным исполнением. Обе они написаны на пергаменте в 2 столбца, обе украшены заставками и заглавными буквами звериного орнамента, но почерк писцов мелкий и выдержанный, свидетельствующий о том, что в Чудове монастыре уже создалась своя школа переписчиков. Таким же мелким, так сказать, бисерным почерком выполнена и рукопись, приписываемая митрополиту Алексею и вышедшая из того же Чудова монастыря.

Своя школа писцов сложилась и в Андроникове монастыре. Здесь трудилась над перепиской книг группа писцов-монахов. В 1402 году грешный Анфим (Онфим) переписал

стр.244

Изборник, «иже есть око церковное» в княжествующем граде великом Москве, при державе великого князя Василия Дмитриевича, при митрополите Киприяне, в монастыре Андроникове при игуменьстве Савине ¹. В той же обители и почти с таким же предисловием были переписаны слова Василия Великого «при державе великого князя Василия Дмитриева сына» неким Василием. Анфим и Василий — это монахи, работавшие и на заказ, «доброписцы», как их назвали бы наши источники². В рукописи, написанной в Андрониковом монастыре в 1402 году, бросается в глаза особая тщательность письма, в конце рукописи имеется оглавление, которое должно облегчить нахождение в книге нужного слова. Послесловие отмечено красивым киноварным значком.

Вероятно, в московских монастырях и выработался тот своеобразный почерк, типичный для конца XIV — начала XV века, получивший название русского полуустава. Стремление ко всему национальному, русскому, столь ярко проявившееся при Дмитрии Донском, нашедшее свое выражение в героической борьбе с татарами и в попытках установления независимой русской митрополии, сказалось и в московской письменности конца XIV столетия. Русские рукописи этого времени отличаются от южнославянских не только своим полууставным почерком: в их орфографии заметно желание облегчить понимание древних памятников. Знаменитый Троицкий список Русской правды, написанный в XIV веке, —прекрасный образчик этого характерного направления. Он отличается не только древностью текста, но и отсутствием архаических языковых форм.

стр.245

В конце XIV века началось внедрение в нашу письменность бумаги, которое также шло в первую очередь через Москву. Нельзя считать случайным тот факт, что первым русским памятником, написанным на бумаге, была духовная Симеона Гордого. Москва быстрее осваивала новый материал для письменности, чем Новгород, еще долго державшийся дорогого, но традиционного материала — пергамента. Это шло рядом со стремлением упростить и сделать более понятными церковные тексты, с чем мы встречаемся в московских евангелиях 1354 и 1358 годов.

В XV столетии Москва окончательно стала крупнейшим центром русской письменности. Об этом мы узнаем из «послания от друга к другу». Оно написано Василием Дмитриевичем Ермолиным в ответ на просьбу видного сановника Литовского великого княжества «писаря» Якова. Пан Яков просил Ермолина купить для него в Москве несколько книг: пролог на весь год, осмогласник «по новому», книгу «два творца» и жития 12 апостолов. Пролог — это собрание кратких житий и поучений на целый год; «два творца» — сочинения двух авторов, известных автору письма, но подробнее не обозначенных Ермолиным; осмогласник — собрание церковных песен. Осмогласник был изложен «по новому», представляя собой новинку. Эти книги можно было достать в Москве, но только в отдельных переплетах, а не так, как их хотел иметь пан Яков. На руках у москвичей, впрочем, могли найтись и такие экземпляры, которые удовлетворяли бы требованиям заказчика, но это были, так сказать, экземпляры любительские, непродажные: «Кто будет таково написал, ино собе то и держит, а на деньги того не продаст».

Единственным способом хорошо выполнить заказ, как думал Ермолин, это нанять доброписцев, «сделать по твоему приказу, с добрых списков, по твоему обычаю, как любит воля твоя». Но для этого надо иметь бумагу («паперию») и немалое количество денег.

А. Д. Седельников, опубликовавший это замечательное письмо, склонен видеть в нем обмен посланиями между крупными деятелями России и Литовского великого княжества, но это не вполне так. В письме Ермолина проскальзывает нотка купеческого интереса к делу. «А лишка не дам нигде ничего, а наряжу ти, пане, все по твоей мысли и по охоте»,— приписывает Ермолин в конце письма, употребляя даже обычные торговые заверения: будьте-де спокойны, все сделаем по вашей воле. Возможно, Ермолин брал подряды на переписку книг, очень дорого стоивших в это время. Издатель письма А. Д. Седельников правильно пишет по этому поводу:«На северо-востоке не только лучше сохранили старую пись-

 

стр.246

менность, на что указывают многочисленные находки древнейших памятников в рукописях великорусских XV и частью XVI вв., но и гораздо шире использовали переход к новым ее условиям» ¹.

Как видим, московские доброписцы имеют за собой длительную историю. Пожары и разорения уничтожили громадное количество письменных московских памятников, но и то, что осталось, говорит о многом, прежде всего о Москве как об одном из крупнейших центров XIV — XV веков, который не уступал по своей письменной культуре Новгороду, а в некоторых случаях его превосходил. Это будет наглядно видно на примере московской литературы великокняжеского периода.