Начало московской литературы

Московская письменность не имела таких глубоких корней, как новгородская. В конечном итоге Москва XII — XIII веков все-таки была новым городом, который не успел накопить такого богатства письменных традиций, как старые города, подобные Новгороду или Смоленску. Между тем условия для раннего развития московской литературы были явно неблагоприятными. Поэтому московская литература — явление сравнительно позднее. Она начинает оформляться только во второй половине XIV века, хотя отдельные записи московского происхождения относятся и к более раннему времени, ко временам Калиты и его преемников. В основном развитие московской литературы падает на конец XIV века, на княжение Дмитрия Донского и его ближайшего преемника.

По какому-то странному недоразумению историки литературы отмечают только три московских литературных памятника конца XIV века: 1) Задонщину, 2) сказание или поведание о Мамаевом побоище, 3) житие Дмитрия Иванович а. Н. К. Гудзий прибавляет к ним летописную повесть о Мамаевом побоище². Вероятно, это объясняется тем, что названные памятники сохранились в особых списках и, за исключением жития Дмитрия Донского, не вошли в наши летописи. Между тем летописи сохранили нам и другие повести конца XIV века, когда-то существовавшие в отдельном виде, но теперь известные нам по летописям. Таковы сказания о Тохтамышевом

стр.247

нашествии, повесть оМитяе, хождение митрополита Пимина в Царьград. Таким образом, у нас получится достаточно внушительный список московской литературы конца XIV века, Предупредим заранее, что в обзоре московской литературы мы не преследуем специальных историко-литературных целей. Это дело специалистов и не по плечу автору этой книги. Но историк не может оставить в стороне важнейшие литературные явления того времени, которое он изучает. Ведь без знакомства с литературой XIV — XV веков культурное значение великокняжеской Москвы останется освещенным неполно и неточно. Обзор московской литературы мы поведем с тех произведений, возникновение которых в конце XIV — начале XV века бесспорно. Таковы в первую очередь повести о Тохтамышевом разорении.

Повести о Тохтамышевом разорении

Разорение Москвы в 1382 году и драматические подробности этого события повели к созданию особого цикла повестей. Наиболее известны обширные повести о Тохтамышевом нашествии, помещенные в Никоновской и Воскресенской летописях, но как раз они мало типичны для московской литературы XIV века и представляют собой позднейшие переработки более ранних сказаний. Наиболее близки по времени возникновения к событиям 1382 года два сказания.

Одно из них помещено в Симеоновской летописи и Рогожском летописце, в основе которых лежит московский свод XIV века. В том и в другом списке рассказ начинается словами: «Того же лета царь Токтамышь посла в Болгары и повеле христианскыя гости Русскыя грабити, а ссуды их и с товаром отнимати и провадити к себе на перевоз» ¹. Тохтамыш пошел «изгоном» (то есть внезапным набегом) на Русскую землю, а суздальский князь Дмитрий Константинович послал к нему двух своих сыновей, Василия и Семена, которые догнали татар у Рязани. Рязанский князь Олег Иванович обвел татар вокруг своей земли и указал им броды на реке Оке. Перейдя Оку и взяв Серпухов, татарские полчища устремились к Москве. Великий князь Дмитрий Иванович отъехал в Кострому, а в Москве затворился литовский князь Остей, внук Ольгерда, «с множеством народа».

Татары подошли к городу 23 августа, в понедельник, и стояли 3 дня, а на четвертый день вызвали Остея из города, убили его перед городскими воротами и поднялись на стены

стр.248

по лестницам. Город был взят, жители перебиты или уведены в плен. Татары разбили церковные двери и разграбили церковное имущество. Не ограничившись Москвой, татары повоевали другие русские города, но потерпели поражение у Волоколамска от Владимира Андреевича Серпуховского. На обратном пути татары взяли Коломну и разорили Рязанскую землю. Через некоторое время Дмитрий Донской и Владимир Андреевич въехали в Москву и увидели взятый и выжженный город, разоренные церкви, бесчисленное множество убитых и повелели хоронити мертвых и платить за 40 похороненных мертвецов по полтине, а за 70 по рублю, и всего было дано 150 рублей.

Краткий рассказ о разорении Москвы изобилует такими подробностями, которые обнаруживают хорошее знакомство с событиями. Таковы: точная дата взятия Москвы 26 августа «в 7 час дни», указание на то, что суздальские князья нашли след Тохтамыша на Серначе. Поражает особая сдержанность автора рассказа по отношению к Тохтамышу и объяснение причин, по которым Дмитрий Донской не оказал ему сопротивления: «Ни подня рукы против царя». Поэтому мы едва ли ошибемся, если признаем, что рассказ написан еще при жизни Дмитрия Донского, то есть до 1389 года, вероятнее всего, каким-либо монахом, ибо автор особо отмечает гибель двух московских архимандритов и одного игумена.

Второе сказание о Тохтамышевом разорении помещено в Ермолинской летописи¹. Оно резко отличается от предыдущего, хотя в некоторых деталях совпадает, в особенности в датах, что заставляет думать о каких-то записях о событиях 1382 года, использованных тем и другим сказанием. Рассказав сходно с первым сказанием о начале похода Тохтамыша, автор второго сказания заявляет, что Дмитрий Донской «нача полки совокупьляти и поиде с Москвы, хотя противу татар, и бысть разно в князех русских: овии хотяху, а инии не хотяху, бяху бо мнози от них на Дону избиты». Эти разногласия среди князей заставили великого князя уехать в Кострому для сбора войска, «а во граде Москве мятежь бе велик». Сошелся народ, зазвонили во все колокола «и сташа суймом, а инии по вратом, а инии на вратех на всех, не токмо пущати хотяху из града крамолников и мятежников, но и грабяху их». Между тем татары подошли к Москве и начали спрашивать о великом князе, «есть ли он в граде». Горожане сказали, что его в городе нет. Утром татары подступили к городу и начали стрелять из луков. Граждане отвечали со стен стрельбой из луков и бросали камни. Однако татары сбили

стр.249

граждан со стен и пытались взобраться на них по лестницам, но осажденные лили на татар кипящую воду, стреляли из тюфяков и пушек, один же москвитин, суконник Адам, пустил с Фроловских ворот стрелу и убил славного ординского князя, чем причинил великую печаль самому Тохтамышу.

Виновниками взятия города были суздальские князья, поклявшиеся, что Тохтамыш ограничится получением даров, если горожане выйдут к нему навстречу. Татары напали на крестный ход, вышедший из городских ворот, ворвались в город и влезли на стены по лестницам, перебили людей, «тако же вся казны княжьския взяша, и всех людей, иже бяху со многых земль сбеглися, то все взяша». Татары взяли и другие города, в том числе Переяславль, но переяславцы спаслись от гибели, бежав на озеро. Рассказав о поражении татар под Волоком и возвращении Дмитрия Ивановича на Москву, сказание замечает, что за 80 погребенных трупов платили по рублю и всего издержали 300 рублей.

Как и в первом сказании, перед нами выступает человек, хорошо осведомленный о событиях, но в остальном два автора глубоко различны по своим интересам. В то время как автор первого сказания всецело вращается в области церковных интересов, автор второй повести — человек светский. Уклончивая характеристика поведения Дмитрия Донского, не желающего якобы поднять руки против царя, заменена точным указанием на рознь среди князей. Во время набега Тохтамыша мы видим Владимира Андреевича стоящим на Волоке отдельно от великого князя, уехавшего на Кострому. Ярко рисуются перед нами и действия горожан против крамольников и мятежников, не устыдившихся самого митрополита Киприана, позорно бежавшего из города в том же 1382 году. В страшной трагедии, разыгравшейся в Москве, автор склонен винить прежде всего изменников, суздальских князей. Бросается в глаза явное сочувствие автора восставшему народу, который был брошен большими людьми и решил сопротивляться татарам. Датирующим указанием служит замечание о разорении Рязанской земли московскими войсками, что было для нее хуже татарской рати, потому что в 1385 году Дмитрий Донской помирился с Олегом Рязанским, и в летописях уже не встречается столь резких выражений, направленных против Олега, как раньше. Это указывает на 1382 — 1385 годы, как на время, когда была составлена вторая повесть о Тохтамышевом разорении. Автора повести мы не знаем, но можем сказать определенно, что он не принадлежал к числу духовенства, а был светским человеком, близким к московским горожанам, возможно даже, сам был горожанином.

 

стр.250

Оба сказания о Тохтамышевом нашествии послужили материалом для новой повести о том же событии, более обширной и вошедшей в состав Московского свода конца XV века, Воскресенской летописи и Типографского летописца ¹. В этих летописях помещены в основном однородные повести о Тохтамышевом разорении, впрочем, отличающиеся некоторыми деталями, причем Московский свод и Воскресенская летопись дают текст уже более осложненный и поздний, чем Типографская.

На примере последней легко наблюдать процесс создания сводной повести о Тохтамышевом разорении. Автор объединил обе ранние повести, выбросил из них кое-какие подробности и согласовал текст, добавив некоторые дополнения фактического и словесного характера. Сделано это было в общем толково, хотя и не обошлось без ошибок. Так, первая повесть молчала о крестном ходе из городских ворот и говорила, что Тохтамыш «оболга Остея лживыми речами» и убил его перед городскими воротами, а вторая повесть сообщила уже о крестном ходе из городских ворот. Новая же редакция, сказав, что москвичи вышли из города «с князем своим», вслед за тем непоследовательно говорит: «Князь их Остей преж того убьен бысть под градом».

В целом надо признать, что автор новой повести обладал определенными литературными навыками. Как и его предшественник, он мало интересовался церковными делами и даже пропустил имя игумена, погибшего в Москве, о котором упоминается в первой повести о разорении. Перед нами светский человек, интересы которого направлены в определенную область — в область борьбы московских черных и лучших людей. Появляется мотив добрых и недобрых людей. Первые молятся со слезами богу, а недобрые люди ходят по дворам, выносят из погребов господские меды, пьют до великого пьянства и дерзко говорят: «Не устрашаемся поганых татар нахождениа, велик тверд град имуще, его же суть стены камены и врата железны». Автора привлекает не столько гибель княжеской казны, сколько расхищенные богатства «сурожан и суконников и купцов и всех людей». Москвич и горожанин чуется нам в плаче о разорении Москвы, который вставляет автор в свою повесть. Был раньше чуден град и многое множество людей было в нем, кипел богатством и славою, превзошел он все грады Русской земли честью многою, в нем князья и святители жили и по отшествии от мира сего погребались. В это же время изменилась доброта его и отошла слава его и уничижение пришло на

стр.251

него; не было в нем видно ничего, но только дым и земля и много лежащих трупов, а церкви каменные огорели снаружи, выгорели и почернели внутри, полны крови христианской и мертвых трупов, и не было в них пения и звону, никто к ним не приходил, и никого не осталось в городе, но было в нем пусто. Трудно датировать новую сводную повесть, но она появилась уже спустя некоторое время после события, может быть, в конце XV века, в связи с московскими волнениями черных людей в 1480 году.

Мотив о недобрых людях, грабящих господские дома и похищающих сосуды, серебряные и дорогие скляницы, был еще усилен в редакции сводной повести о Тохтамышевом разорении, помещенной в Московском своде и Воскресенской летописи. Если более ранние повести говорили, что московский народ не пускал из города мятежников и крамольников, пытавшихся бежать, то редакция Воскресенской летописи уже прямо называет мятежниками, крамольниками тех горожан, которые удерживали беглецов, стремившихся бросить родной город. Крамольниками делаются не беглецы, а защитники города.

Этот мотив получил особое развитие в двух близких по содержанию сводных повестях о Тохтамышевом разорении, помещенных в Никоновской летописи. Там уже «воссташа злыа человецы друг на друга и сотвориша разбои и грабежи велии» ¹. Нельзя, конечно, считать новые подробности этих повестей выдуманными. Авторы их могли иметь под руками дополнительные материалы, но мотив хвастовства и пьянства горожан выступает все сильнее, как и в былинах. Мотивы пьянства берут верх над трогательной повестью о гибели Москвы. Сводная повесть возникла поздно, когда воспоминания о событиях стерлись, а московские горожане постепенно теряли свои прежние вольности. Поэтому главной причиной московской гибели признано несогласие среди горожан, упивавшихся вином и постыдным образом дразнивших со стен татарские полчища. Не без огорчения надо отметить, что эти поздние повести, уже исказившие действительность, наиболее известны в нашей литературе и наиболее часто цитируются, хотя относятся уже к литературе XV, а не предыдущего века.

Хождение Пимина

В отличие от повестей о разорении Москвы в 1382 году, хождение Пимина может быть приписано определенным авторам. «И повеле митрополит Пимин Михаилу владыце Смо-

стр.252

ленскому, да Сергию архимандриту Спасскому, и всякождо, аще кто хощет, писати сего пути шествование все, како поидоша и где-что случися, или кто возвратитися или не возратится вспять, или не возвратится вспять, мы же сиа вся писахом». Автором хождения, впрочем, был не смоленский владыка и не спасский архимандрит, а Игнатий, связанный какими-то отношениями со смоленским епископом Михаилом. Впрочем, это не лишает нас права считать хождение Пимина памятником московской литературы, так как автор его чужд каким-либо особым смоленским интересам и верно исполнял заказ митрополита писать «сего пути шествование». Оставшись вместе с другими москвичами в Константинополе, несмотря на отъезд смоленского епископа Михаила и нового митрополита Киприана, Игнатий продолжал служить сорокоусты по душе умершего Пимина, сторонником и приближенным которого он, по-видимому, являлся¹.

Автор хождения тщательно отмечает события дальнего путешествия Пимина, немногословно, но красочно описывает природу донских берегов и прилегающей к ним местности.

Рязанские бояре провожали митрополита до урочища Чюр-Михайлово, как крайнего пункта в Рязанской земле, и здесь простились с путешественниками. Дальнейшее следование по Дону казалось путникам «печальным и уныльнивым», кругом простиралась пустыня, не было ни сел, ни городов, все было пусто. Только встречалось много зверей: коз, лосей, волков, лисиц, выдр, медведей, бобров, орлов, гусей, лебедей, журавлей,— «и бяше все пустыни великиа». На устье Воронежа митрополита встретил князь Юрий Елецкий со своими боярами. Дальше начинались степи, населенные татарами-кочевниками, где паслись бесчисленные стада, «толико множество, яко же умь превосходящь».

Язык Игнатия простой и в то же время образный. Автор нередко прибегает к сравнениям для того, чтобы пояснить свой текст, и эти сравнения порой сделали бы честь крупному художнику. У Тихой Сосны путники видят «столпы каменны белы» (известные меловые горы), дивно и красиво стоят они рядом, точно небольшие стога, белые и светлые². Впервые встретившиеся толпы татар показались Игнатию такими же многочисленными, «как листья и песок». Красочно говорит он о горах на малоазиатском берегу, мимо которого плыл Пимин и его спутники: горы были высокие и на половине

стр.253

их высоты плыли облака: «Тамо горы высоки зело, в половину убо тех гор стирахуся облаки, преходяще по воздуху». Без лишней риторики рассказывает Игнатий и об опасном нападении на русский корабль, совершенном в Азове итальянскими кредиторами Пимина: Был великий топот на палубе корабля, но не все знали (что случилось), мы вышли на палубу и видим великое смятение. И сказал епископ мне, Игнатию: «что, брат, так стоишь без всякой печали». А я сказал: «что это такое, господин мой святой». И он отвечал: это «фряги» из города Азова пришли и взяв сковали господина нашего митрополита Пимина.

Чтобы написать такое произведение, каким является хождение Пимина, носящее все черты повести о путешествии, а не простой маршрутной справки, надо было обладать определенными литературными навыками. В сочинении Игнатия преобладает мирская, а не церковная стихия. Автор записывал виденное, не прибегая к помощи цитат из церковных книг, как это позднее стали делать московские авторы XV века.

Повесть о Митяе

Гражданский характер московской литературы XIV века с ее реалистическим характером нашел свое отражение даже в таких произведениях, которые были явно связаны с церковными темами, — имеем в виду повесть о Митяе. Эта повесть подправлена и расширена в сторону тенденциозного опорочивания неудавшегося ставленника на митрополию.

Древнейшая редакция повести, помещенная в Рогожской летописи, написана уже во враждебном тоне по отношению к Митяю, но не заключает еще в себе каких-либо недостоверных черт. В ней говорится, что после смерти митрополита Алексея на митрополичье место, по желанию великого князя, был возведен архимандрит Михаил, прозванный Митяем. Еще не поставленный в митрополиты, он носил митрополичью одежду «и все елико подобает митрополиту и елико достоить, всем тем обладаше»¹. Митяй предлагал Дмитрию Донскому, чтобы русские епископы поставили его в митрополиты без обращения к константинопольскому патриарху, но это вызвало протест со стороны епископа Дионисия Суздальского. Тогда Митяй поехал в Царьград, но внезапно умер на корабле в виду самого города и был погребен в Галате.

Спутники Митяя решили обманом посвятить Пимина, архимандрита переяславского, и написали к патриарху от

стр.254

имени великого князя грамоту на чистом куске пергамента, данном на всякий случай Митяю от Дмитрия Донского и скрепленном великокняжеской печатью. Пимин был поставлен в митрополиты, но не был принят великим князем, отправившим Пимина в заточение в Чухлому.

Характерно, что эта ранняя повесть еще сохраняет лестную характеристику Митяя. Нареченный митрополит был из числа коломенских попов. Большого роста, высокий, плечистый, видный собой («рожаист»), он имел большую плоскую и красивую бороду, был речист на слова, имел приятный голос, хорошо знал грамоту, умел хорошо петь и читать, говорить по-книжному, «всеми делы поповьскими изящен и по всему нарочит бе». Замечательнее всего, что повесть о Митяе, написанная человеком, прекрасно осведомленным в церковной жизни, лишена всякого церковного налета в смысле использования библейских текстов и молитв, которыми так злоупотребляют позднейшие авторы. Точность и ясность, отсутствие риторики ярко выделяют повесть о Митяе и заставляют думать, что она возникла рано, может быть, в те годы, когда Киприан и Пимин были соперниками на митрополию. Недаром же, говоря о ссылке Пимина на Чухлому и оттуда в Тверь, автор замечает: «Господня есть земля и конци ея», точно хочет сказать, что для Пимина везде найдется место.

В более полном, но явно позднейшем виде повесть о Митяе имеется в Никоновской летописи, где она уже носит черты позднейшей редакторской правки в смысле опорочивания Пимина как соперника митрополита Киприана.