Эмпирические социальные исследования в Германии

Важное значение для развития эмпирических исследований в Германии имело постоянное запаздывание в этой стране, в связи с общей отсталостью и раздробленностью немецких государств в первой половине XIX в., начала различных общественных движений по сравнению с передовыми странами Европы. Благодаря этому обстоятельству в эмпирических исследованиях, проводимых в Германии, во многом учитывался опыт и достижения других стран. В отличие от Англии и Франции инициатива проведения таких исследований здесь исходила непосредственно от сильно развитой бюрократической власти, а также из университетской среды, чем объясняется участие в них таких видных ученых-обществоведов, как Густав Шмоллер, Фердинанд Теннис и Макс Вебер.

Первоначальные социальные исследования в Германии были похожи по своей форме на исследования во Франции. Как и в других странах, в начале XIX в. немецкая статистика была смесью сведений по географии, истории, демографии, экономике и политико-административным вопросам. Но к середине века эти исследования начинают дифференцироваться.

Со времени революции 1848 г. появился интерес к проблемам социальной гигиены и общественного здравоохранения. Известным деятелем в этой области, одним из основателей медицинской статистики в Германии был знаменитый патолог Рудольф Вирхов, провозгласивший, что «если медицине суждено исполнить ее великое назначение, то она должна вмешаться в политическую и общественную жизнь» [18, р. 39]. Германское движение за медицинские реформы основывалось на идеях французских гигиенистов. Вирхов и его соратники Соломон Нойман и Рудольф Лойбушер знали работы Кетле. Предпринятое Вирховом в 1848 г. обследование медицинского состояния района Верхней Силезии далеко выходило за рамки отчета об эпидемической ситуации, болезнях и содержало анализ причин экономической и культурной отсталости региона. А его рекомендации по предотвращению будущих эпидемий состояли в радикальной программе социальных реформ в духе революции 1848 г. Современный историк немецкой социологии Антони Обершаль указывает, что способ анализа Вирхова очень близок к сегодняшнему подходу, используемому при описании слаборазвитых стран [18., р.40].

Под влиянием Герри, Кетле, Ле Пле в 60-70-х годах в Германии становятся популярными исследования «моральной статистики», демографии и положения бедных слоев населения.

 

Подходы Ле Пле и Кетле в бюджетных исследованиях попытался синтезировать Эрнст Энгель, первоначально горный инженер, позднее профессиональный статистик, глава прусского статистического управления. На развитие его научных интересов решающее влияние оказала встреча с Ле Пле. Позже Энгель общался с Кетле, участвовал в 1853 г. в I Международном статистическом конгрессе. Сравнив полученные ассистентами Кетле данные о бюджетах 199 рабочих семей Бельгии и данные о бюджетах, содержащиеся в 36 монографиях Ле Пле, Энгель нашел, что независимо от типа семьи и размера дохода существует одинаковый порядок расходов на жизненно важные потребности: питание, одежду, жилище и т.п. Более того, чем ниже уровень дохода и беднее семья, тем выше доля расходов на питание. Это и есть известный «бюджетный закон» Энгеля (1857 г.). Он надеялся, что его закон и ожидаемые средние значения статей потребления в каждой подоходной группе позволят охарактеризовать семьи числовыми индексами согласно их отклонению от этих средних [Ibid., p.44].

В области демографии, криминологии и физической антропологии получили известность, особенно в России 60-х годов, работы эпигона Кетле Адольфа Вагнера. Очень характерно название одной из его книг ‑ «Регулярность кажущихся случайными действий с точки зрения статистики» (Гамбург, 1864). Под влиянием трудов Кетле, Вагнер видел регулярность даже там, где был довольно широкий разброс данных и где говорить о наличии каких-то тенденций было рискованно. Он изучал, в частности, сравнительную статистику самоубийств в Европе, пытаясь обнаружить зависимость самоубийств от самых разнообразных факторов: погоды, религиозной принадлежности, возраста, профессии, семейного положения, т.е. почти всех причин, которые позднее проанализировал в связи с различными видами самоубийства Эмиль Дюркгейм. Но в отличие от последнего[9] у Вагнера не было своей теории, которая позволила бы ему соответствующим образом упорядочить данные, и поэтому он получил довольно хаотическую картину.

В методологическом отношении интересен труд Вильгельма Лексиса «Теория массового поведения» (1877). Лексис разраба­тывает понятие математических моделей массового поведения, на Долгое время забытых и вновь введенных в социологию лишь в 40-х годах нашего века. Он развивал идеи Кетле о квантифика-ции социальных явлений и математические методы последнего. Этим Лексис отличался от других немецких ученых, на которых

 

большее впечатление произвел социальный детерминизм Кетле. Почти все ученые, работавшие в области эмпирических социальных исследований в Германии последней четверти XIX в., так или иначе были связаны с Обществом социальной политики [18, р.21-27], основанным в 1872 г. профессорами, представителями прессы, издателями, чиновниками и предпринимателями. Среди его членов были виднейшие социологи, историки, экономисты Германии – Фердинанд Теннис[10], Макс и Альфред Веберы, Густав Шмоллер и др. В 80-90-е годы оно стало центром организации и проведения социальных исследований в Германии.

За 1881-1902 гг. были проведены исследования условий сельскохозяйственного труда и ростовщичества в сельских местностях, положения рабочих, занятых в торговле, на транспорте, в торговом флоте, а также положения ремесленников. Отсутствие исследований о промышленных рабочих объяснялось нежеланием обострять конфликт с правительством Бисмарка, проведшим через рейхстаг законы, направленные против социалистов.

Сами исследования мало походили на сегодняшние. Предварительно обсуждалась их программа, намечались основные пункты, по которым нужно было получить информацию. Иногда эти пункты оформлялись как конкретные вопросы. Таким образом составленный документ рассылался по всей стране наиболее ответственным и знающим людям (учителям, землевладельцам, чиновникам, священникам и др.), которые его присылали обратно заполненным, далеко не всегда точно следуя указаниям организаторов. Собранные материалы публиковались, как правило, без существенной обработки. Общество мало интересовалось методологическими вопросами. Плохо сформулированные, неточные вопросы не позволяли получать точные и сопоставимые ответы. Такую практику подверг критике Готлиб Шнаппер-Арндт, один из членов Общества, опубликовавший монографию «Методология социальных обследований» (1888). Однако вплоть до появления работ Макса Вебера, обратившего пристальное внимание на разработку методологии эмпирических исследований, Шнаппер-Арндт был чуть ли не единственным, выступившим против методологической несостоятельности исследований Общества социальной политики.

В начале XX в. среди эмпирических социальных исследований снова начинают преобладать исследования труда и быта трудящихся[11]. Распространение этой тематики в работах буржуаз-

 

ных исследователей объясняется их стремлением изыскать возможности управлять крупным производством, не вступая в конфликт с интересами рабочих и сохраняя существующий социальный порядок. Задачи исследований существенно расширились по сравнению с ранними исследованиями этой проблематики. Кроме материальных условий производства и быта, изучению подвергались физиологические, психологические факторы фабричного и сельскохозяйственного труда, социально-политические установки и интеллектуальные запросы рабочих.

М. Вебер так определил задачи подобных исследований: с одной стороны, необходимо установить, «какие воздействия крупное промышленное предприятие оказывает на индивидуальный характер, профессиональную судьбу и стиль жизни рабочих этого предприятия, какие физические и психические качества помогают им в адаптации и как эти качества обнаруживаются в повседневном поведении рабочих; с другой стороны, надо понять, как развитию и потенциальному будущему крупного предприятия ставят границы те особенности рабочих, которые вытекают из их этнического, социального и культурного происхождения, их традиций и стандартов жизни» [24, S.1].

Сравнительно недавно стала осознаваться роль Вебера не только как классика буржуазной социологической теории, но и как крупного организатора эмпирических социальных исследований [13]. Первой его эмпирической работой было «Положение сельскохозяйственных рабочих в Германии восточнее Эльбы» (1892). Для наших дней сохраняют значение исследования Вебера в области индустриальной социологии [12]. Летом и осенью 1908 г. Вебер как представитель Общества социальной политики провел эмпирическое исследование на текстильной фабрике, а затем опубликовал методологическое введение к нему под названием «К вопросу о психофизических основаниях промышленного труда». В исследовании была предпринята попытка установить динамику профессиональной карьеры, социальное происхождение и стиль жизни рабочих, а также проверить ряд гипотез о факторах производительности их труда. Вебер хотел выяснить, насколько применимы лабораторные методы экспериментальной психофизики к исследованию, проводимому в реальных условиях заводского производства. Его интересовала взаимосвязь психофизического состояния рабочего с производительностью труда и развитием предприятия в целом. Хотя большинство рабочих отказалось участвовать в исследовании, подготови-

 

тельная стадия работы оказалась ценной сама по себе в методологическом отношении. Главное отличие подхода Вебера от современного состояло в отсутствии в его исследованиях первичного объекта изучения индустриальной социологии наших дней ‑ группы. Вероятно, это было связано с методологическим индивидуализмом автора, его теорией социального действия. Вебер оперировал психофизическими характеристиками промышленного труда в рамках своей социологической схемы, используя свою типологию социальных действий[12].

Оценивая место эмпирических исследований в социологии Вебера, большинство современных (прежде всего американских) авторов приходят к выводу, что его «деятельность как эмпирического исследователя и его интерес к методике и технике исследования нельзя адекватно понять, изображая их в качестве второстепенного придатка к его социологии... М. Вебер стремился утвердить социологию как эмпирическую науку, и потому эти исследования для него были не роскошью, а необходимостью» [12, р.57-58].

Самым обширным исследованием начала XX в. труда в промышленности было частное исследование Адольфа Левенштейна, опубликованное под названием «Рабочий вопрос» (1912). В течение 1907-1911 гг. он разослал 8000 анкет трем категориям рабочих (шахтерам, металлургам и текстильщикам) восьми индустриальных районов, по 1000 анкет в каждый. Сначала он рассылал анкеты своим многочисленным друзьям и знакомым среди рабочих, затем просил тех, от кого получил ответ, распространить анкеты среди других. В результате он получил довольно высокий процент возврата анкет — 63. Сначала Левенштейн просто опубликовал ответы некоторых опрошенных, потом показал эти анкеты профессиональным социологам, в том числе и Веберу, который просил его разрешить некоторым своим сотрудникам принять участие в дальнейшей обработке данных. Левенштейн отказался от помощи, но прислушался к совету провести количественный анализ ответов.

Анкета Левенштейна была плохо разработана методически, но она поднимала ряд важных вопросов, касающихся жизни рабочих: их мотиваций, удовлетворенности, притязаний, общего отношения к своему положению. При анализе полученных результатов Левенштейн разделил свою анкету на пять частей: общие данные (имя, возраст, занятие, семейное положение, число детей, доход, сдельная или почасовая оплата); отношение к работе (усталость, предпочтительный вид оплаты, мысли во время ра-

 

боты); надежды, желания, связанные с работой; вопросы, связанные с проведением свободного времени. Всего в анкете было 26 открытых вопросов. Вследствие этого обработка анкеты вы­звала серьезные трудности. Однако при подсчете типичных ответов по всем трем категориям рабочих, несмотря на большую нестрогость и прямые ошибки в методике опроса, оказалось, что получены новые интересные данные [18, р.95-99].

На рубеже XIX-XX вв. стало очевидным, что чисто эмпирических обобщений данных конкретных исследований недостаточно. Нельзя было больше мириться и с раздельным существованием «социологии» и эмпирических социальных исследований, контакты между которыми в XIX в., как правило, были случайными и редкими. Так, эмпирическая классификация семей Бута закрепила в теории стратификации традиционное английское разделение общественных классов на «высший», «средний» и «низший».

Разрыв эмпирии и теории во многом объяснялся тем, что в социологических теориях прошлого века преобладали глобальные историко-эволюционные схемы, принципиально не допускавшие проверки на микроуровне распространенного типа эмпирических исследований. Следует напомнить, что требование эмпиризации социологической теории выдвинули еще Конт и Спенсер, учение которых для последующих поколений западных социологов стало синонимом умозрительной, спекулятивной мысли. Но эмпирию они понимали как конкретное историческое исследование, способное наполнить абстрактный схематизм социологии, игнорирующий живое историческое движение. Между тем основная масса эмпирических социальных исследований того времени была посвящена описанию современного состояния общества, его острых проблем ‑ бедности, преступности, положению трудящихся и т.п. Иначе говоря, социологическая теория была ориентирована диахронно, а эмпирические исследования ‑ синхронно. Для того чтобы произошла долгожданная встреча социологической теории и эмпирии, должно было произойти коренное изменение характера первой в сторону ее большей аналитичности, снижения уровня ее обобщений и т.п.

Вплоть до конца XIX в. социальные исследования практически не были связаны с теоретической социологией. Только в конце века в трудах Дюркгейма, Вебера, Тенниса положение начинает меняться. Но лишь в 20-х годах нашего столетия проблема соединения теоретической и эмпирической социологии становится во весь рост и начинается специальная разработка методологии и техники эмпирических социальных исследований.

 

Литература

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. ‑ Т.8, 32.

2. Кетле А. Социальная система и законы, ею управляющие. СПб., 1866.

3. Кетле А. Социальная физика или опыт исследования о развитии человеческих способностей. Киев, 1911-1913. ‑ Т.1, 2.

4. Abrams Ph. The Origins of British Sociology (1834-1914). Chicago; London, 1968.

5. Ashton T. Economic and Social Investigations in Manchester, 1833-1933. London, 1934.

6. Booth Ch. The Life and Labour of the People in London. London, 1902-1903. ‑ Vol.1-17.

7. Bowley A.L., Burnett-Hurst A.R. Livelihood and Poverty. London, 1915.

8. Cole S. Continuity and Institutionalization in Science: A Case Study of Failure. ‑ In: The Establishment of Empirical Sociology: Studies in Continuity, Discontinuity and Institutiona!ization /Ed. A. Oberschall. N.Y.,1972.

9. Elesh D. The Manchester Statistical Society: A Case Study. ‑ In: Ibid.

10. The Establishment of Empirical Sociology: Studies in Continuity, Discontinuity and Institutionalization /Ed. A. Oberschall. N.Y., 1972.

11. Goldfrank W.L. Reappraising Le Play. ‑ In: Ibid.

12. G. Schmidt. Max Weber and Modern Industrial Sociology. ‑ Social Analysis and Theory, London, 1976, vol.6, N1, p.47-73.

13. Lazarsfeld P., Oberschall A. Max Weber and Empirical Social Research. ‑ Amer. Sociol. Rev., 1965, vol.30, N2, p.185-199.

14. Lazarsfeld P.F. Notes on the History of Quantification in Sociology. ‑ Trends, Sources and Problems. ‑ Isis, 1961, vol.52, N168, p.277-333.

15. Lécuier В., Oberschall A. Sociology: the Early History of Social Research. ‑ In: International Encyclopedia of the Social Sciences. N.Y., 1968, vol.15, p.36-52.

16. Le Play F. La r é forme sociale en France. Paris, 1864. ‑ Vol.1.

17. Madge J. The Origins of Scientific Sociology. N.Y., 1964.

18. Oberschall A. Empirical Social Research in Germany (1848-1914). Paris; Hague, 1965.

19. Rowntree B.S. Poverty: A Study of Town Life. London, 1901.

20. Simey T.S., Simey M.B. Charles Booth: Social Scientist. Oxford, 1960.

21. Smith F. The Life and Work of Sir James Kay-Shuttlewoorth. London, 1923.

22. Sorokin P. Contemporary Sociological Theories. New York; London, 1928.

23. Webb В., Webb S. The History of Trade Unionism. London, 1894.

24. Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Soziologie und Soziolpolitik. Tübingen, 1924.

Глава седьмая
Кризис эволюционизма и антипозитивистские течения в социологии конца XIX — начала XX века

Чтобы понять духовную ситуацию, сложившуюся в общественных и гуманитарных науках на рубеже XIX-XX вв., нужно учитывать действие нескольких автономных и вместе с тем взаимосвязанных тенденций: идеологический кризис, связанный с окончанием «мирного» периода развития капитализма и перерастанием буржуазного общества в империализм; методологический кризис позитивистского эволюционизма, господствовавшего в обществоведении второй половины XIX в.; революцию в физике и кризис механического детерминизма в общенаучном мышлении; ускорение дифференциации и специализации общественных наук и связанный с этим рост интереса к вопросам методологии; усиление антипозитивистских течений и тенденций в философии; начало систематической «конфронтации» буржуазного обществоведения с марксизмом. Рассмотрим их более подробно.

Методологическая ситуация в обществознании на рубеже XIX ‑ XX веков

Конец XIX в. характеризуется как окончание «мирного» периода развития капитализма и вступление его в новую, империалистическую фазу. Империализм, как указывал Ленин, означает поворот к реакции во всех сферах общественной жизни, в том числе и в области идеологии. Обострение антагонистических противоречий капиталистической экономики, усиление классовой борьбы, замена «свободной» конкуренции господством монополистического капитала, а позже ‑ превращение его в государственно-монополистический капитализм ‑ все это вызвало серьезный сдвиг в буржуазной идеологии. Самодовольные высказывания

 

буржуазных идеологов об их собственном мире как лучшем из миров, типичные для либерализма середины XIX в., стали теперь звучать иронически. Буржуазия потеряла уверенность в своем будущем, существование капитализма оказалось поставленным под вопрос, и это нанесло смертельный удар либерально-позитивистской доктрине.

Одно дело ‑ говорить о закономерности общественного развития в период, когда эта закономерность обнаруживается главным образом в росте капитализма и распространении его влияния на колониальную периферию. Тогда идея закономерной эволюции вполне отвечает интересам господствующего класса. Другое дело ‑ обсуждать этот вопрос в эпоху начинающегося кризиса.

Позитивистский эволюционизм при всех его критических замечаниях в адрес будущего общества был по сути своей апологетичен. Как писал Маркс, «так называемое историческое развитие покоится вообще на том, что новейшая форма рассматривает предыдущие как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и только при совершенно определенных условиях она бывает способна к самокритике; здесь, конечно, не идет речь о таких исторических периодах, которые сами себе представляются как времена распада» [1, т.12, с.732].

Исторический оптимизм буржуазных концепций начал понемногу таять уже после 1848 г. После 1870 г. эти настроения усилились; будущее рисуется наиболее дальновидным идеологам господствующего класса уже не в столь розовом свете, как прежде. «У меня есть предчувствие, которое кажется совершенно безумным и которое, однако, упорно не покидает меня, ‑ писал в 1872 г. выдающийся швейцарский историк Якоб Буркгардт. — Военное государство должно стать могущественным фабрикантом. Это скопление людей в больших промышленных предприятиях не может быть навечно предоставлено собственной нужде и алчности. Их жалкий труд должен быть подчинен жесткому ритму и приукрашен чинами и мундирами, ежедневно начинаясь и заканчиваясь под барабанный бой, ‑ вот что логически должно наступить» [25, S.368]. Человечество ожидает не царство свободы, а абсолютный деспотизм военной власти, внешне маскирующейся под республику, и добровольное подчинение масс вождям и узурпаторам.

Чувство глобального социального кризиса, переживаемого буржуазным обществом, ярко выразил Ницше: «Распадение, следовательно, неопределенность свойственны этому времени: нет ничего, что бы стояло на ногах крепко, с суровой верой в себя:

 

живут для завтрашнего дня, ибо послезавтра сомнительно. Все на нашем пути скользко и опасно, и при этом лед. который нас еще держит, стал таким тонким; мы все чувствуем теплое и грозящее дыхание оттепели ‑ там, где мы ступаем, скоро нельзя будет пройти никому!» [14, с.43].

Крах либерального оптимизма с его принципом laissez-faires сочетается с разочарованием в органицистских «структурных» схемах. Социологи все более отчетливо наблюдают разрушение капитализмом традиционных «общинных» структур — семьи, соседства, ремесленного цеха, причем, в отличие от представителей раннего либерализма, эти процессы вызывают у них тревогу. Они вынуждены также занять определенную теоретико-идеологическую позицию в отношении таких новых социальных явлений, как монополии, финансовый капитал, рост бюрократического аппарата и милитаризма. Это способствовало дифференциации социально-классовых позиций.

Переоценка идеологических ценностей буржуазного общества была тем более болезненной, что она переплеталась с теоретико-методологическим кризисом эволюционизма и натурализма.

Как нами уже отмечалось, идея развития была усвоена буржуазным обществоведением XIX в. в весьма упрощенном виде. Эволюция понималась чаще всего как ортогенез, т.е. движение к некоторой изначально поставленной цели. По мере того как обнажались социальные антагонизмы, этот ортогенез ‑ в форме ли позитивистской теории эволюции или гегелевской исторической теодицеи (при всех своих различиях именно в этом пункте они существенно близки друг другу) ‑ подвергался все более резкой критике. При этом под огнем критики нередко оказывался вообще историзм как идея направленности социального процесса. Позитивистский эволюционизм теперь справедливо упрекали за натурализм, механицизм и недооценку «человеческого» фактора.

Раньше всего эта антиэволюционистская тенденция появилась в философии истории, в сочинениях Артура Шопенгауэра, Якоба Буркгардта, Николая Яковлевича Данилевского и Фридриха Ницше, не затрагивая социологию в собственном смысле слова. Однако вскоре антиэволюционистские настроения проникли в антропологию и этнографию, с которыми социология XIX в. была теснейшим образом связана.

Историко-эволюционная социология пыталась выразить в своих схемах общее направление и закономерность исторического процесса. Но по содержанию она была глубоко антиисторична.

Исходя из идеи о прямолинейном эволюционном развитии, позитивисты предполагали, что все народы проходят одни и те же

 

стадии и что при одинаковых природных и социальных условиях всегда одинакова культура, политические учреждения и т.п. Такой подход был в известной мере плодотворным, позволяя четко выделить основные линии развития. Но в нем была заложена опасная односторонность: непонимание многообразия форм и вариантов социального развития, тенденция подчинять факты слишком простой схеме. Сравнительно-исторический метод превращался при этом в средство некритического сбора фактов для подкрепления априорной схемы и только. Отсюда постоянные конфликты и нескончаемые споры между социологами и историками. Социологи обвиняли историков в «детской привязанности» к хронологии и единичным фактам, переоценке роли «великих людей» и непонимании закономерности общественного развития. Историки, в свою очередь, не менее обоснованно критиковали социологов за механицизм, увлечение произвольными обобщениями, натяжки и схематизм [12].

Развитие антропологии и этнографии опровергло упрощенные эволюционистские схемы и выявило неадекватность сравнительного метода. Этнографический материал ясно показывал, что связь между материальной жизнью общества и его культурой вовсе не однозначна, что один и тот же базис может порождать в зависимости от конкретных условий многообразные формы надстройки и что нельзя, говоря о конкретных обществах, не учитывать фактов взаимодействия и взаимного влияния народов.

Разумеется, факты диффузии культуры признавались и раньше. Крупнейший этнолог-эволюционист Эдуард Тэйлор даже написал ряд статей о закономерности распространения культурных черт. Однако культурные заимствования также интерпретировались в духе эволюционизма. На рубеже XX в. положение изменилось. Ведущим направлением в этнографии постепенно становится диффузионизм, представители которого Лео Фробениус (1873-1938), Фриц Гребнер (1877-1934), Грэфтон Эллиот Смит (1871-1938) и другие ставят во главу угла не генезис, а процессы распространения культуры.

Диффузионистская ориентация в этнографии и культурологии дала ценнейшие исследовательские результаты (см. подробнее: [3, 4, 31]). Но, будучи естественной реакцией на крайности эволюционизма, диффузионизм нес в себе опасность потери основных линий развития. Тезис, что культура распространяется главным образом путем заимствований, исключал создание обобщающей генетической теории культуры [7, 13]. Культурно-историческая школа в этнографии пыталась выделить какие-то автономные «культурные круги», или «области». Постепенно, в противоположность как эволюционизму, так и диффузионизму,

 

в качестве руководящего принципа выдвинулся функционализм, согласно которому объяснения каждой культуры нужно искать не в стадиях эволюции и не во внешних влияниях, а во внутренней целостности и функциональной взаимозависимости элементов самой этой культуры общества. Выдающийся американский антрополог Франц Боас (1858-1942) подчеркивал, что нельзя изучать отдельно эволюцию или диффузию отдельных элементов культуры, искусства, потому что их значение определяется их местом в системе культуры как целого. Культура и образ жизни любого общества должны изучаться не как частный случай или стадия единого эволюционного процесса и не как продукт более или менее случайных внешних влияний, а как самостоятельная конкретная целостность, которая должна быть понята в ее внутреннем единстве. Но одностороннее увлечение этим методом вскоре привело к новой беде: этнологи начали забывать об исторической перспективе и о существовании, кроме данного народа, человечества. История, развитие, закономерность исчезли, а вместе с ними ‑ и возможность оценки и сравнения различных культур. Если старый эволюционизм грешил недооценкой специфической ценности «примитивных» культур, рассматривая их лишь как этап в подготовке европейской цивилизации, то теперь, напротив, все культуры и социальные формы были объявлены исторически равноценными, а изучение их генезиса ‑ бесплодным.

Методологическая переориентация, происходившая в этнологии, имела самое непосредственное отношение и к социологии. Границы обеих дисциплин никогда не были точно демаркированы, особенно если речь шла об общих закономерностях культуры. Кроме того, в развитии общенаучных методов всегда существует определенный параллелизм. Диффузионистская ориентация в этнографии прямо перекликается с теорией подражания Тарда, писавшего, в частности, о «диффузии идей»; недаром на него ссылался Боас. Дюркгейм же по праву считается предтечей функционализма в английской этнологии [31, р.465]. Кризис эволюционизма был не локальной, а общенаучной тенденцией.

Не менее важные последствия для общественных наук имела совершившаяся на рубеже XX в. и глубоко проанализированная В.И. Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме» революция в физике, которая до основания разрушила старые метафизические представления не только о физическом мире, но и о самой науке.

Большинству ученых и философов XIX в. ньютоновская физика представлялась абсолютно правильной картиной мира, в

 

которой вся реальность сводилась к расположению и движениям атомов. Исходя из лапласовского механического детерминизма, ученые полагали, что если бы было известно точное расположение и движение материальных частиц в данный момент, то было бы возможно на основе законов механики вычислить всю предшествующую и последующую эволюцию мира. Этот примитивный механицизм был вдребезги разбит физикой XX в. Революция, начавшаяся в физике, естественно, не остановилась на этом. Появление неэвклидовой геометрии и теории множеств вызвало кризис в математике, так как выяснилось, что основания даже этой точнейшей из наук вовсе не являются самоочевидными, как полагали в XIX в. Серьезные сдвиги пережили химия, биология и другие отрасли естествознания.

Кризис физики вызвал потрясение и в науках о человеке ‑ в истории [10], психологии [21] и социологии. Не могло остаться в стороне от этого движения и обществоведение. Натурализм и эволюционизм позитивистской социологии покоились, хотя сами ученые этого и не сознавали, именно на ньютоновской физике; детерминизм, который они защищали, был типичным лапласовским детерминизмом. Революция в физике, показавшая ограниченность и недостаточность этих представлений, нанесла тяжкий удар механицизму в обществоведении. Даже не отказываясь от использования терминов физики, механики, биологии при рассмотрении общественных явлений, социологи вынуждены были учесть изменения, совершившиеся в этих отраслях знания.

Ссылки буржуазных ученых на «современное естествознание», будто бы отказавшееся от детерминизма, были, конечно, неосновательны. В.И. Ленин писал по поводу аналогичных утверждений П. Струве: «Вопиющая неправда, будто идея естественного закона в политической экономии потерпела крушение, будто о ней „неприлично говорить”. Как раз наоборот. Именно ток от естествознания к обществоведению” подкрепляет и делает неизбежной эту идею» [2, т.25, с.4]. Тем не менее идеалистическое истолкование революции в физике весьма способствовало росту субъективизма в общественных науках.

Революция в естествознании привлекла всеобщее внимание к философским предпосылкам научного познания, выявила необходимость тщательной проверки основных понятий и методов науки. Позитивисты XIX в. наивно думали, что развитие «положительной» науки само по себе разрешит все социальные и философские проблемы. К концу XIX ‑ началу XX в. уже сложились основные черты социально-культурной концепции, позже получившей от своих критиков наименование «сциентизма» абсолютизирующей роль науки в системе культуры и идейной

 

жизни общества [15, 20]. Позитивизм, из которого выросла сциентистская ориентация, не только возводил науку в ранг всеобщего мировоззрения, но и утверждал, что методы, принятые в естественных науках, применимы к решению любых интеллектуальных проблем. Это было направлено не только против спекулятивной философской «метафизики», но и против привычных методов и самого стиля мышления «традиционных» гуманитарных дисциплин.

До поры до времени эта установка, отражавшая рост авторитета и влияния науки, была прогрессивной. Однако к концу XIX в. философская мысль уже отчетливо осознала растущее несоответствие между научно-техническим прогрессом и развитием духовных, этических и эстетических ценностей. Кроме того, углубляющаяся специализация научного знания, вызывая все большее дробление дисциплин, с новой силой ставила проблему интеграции знания, воссоздания целостной картины мира, своего рода метанауки (вопреки позитивистскому тезису, что наука ‑ сама себе философия). Наконец, и это особенно важно для нашей темы, в конце XIX в. чрезвычайно обострился интерес к специфике и соотношению естественных и гуманитарных наук.

Чем строже становились методы точного естествознания, тем больше они контрастировали с традиционными методами гуманитарных наук. Позитивисты объясняли этот разрыв исключительно «незрелостью» гуманитарных дисциплин, которые еще-де не достигли уровня подлинной науки. Но в противоположность этой установке никогда не умолкали голоса, утверждавшие, что естественнонаучные понятия и методы по самой сути своей неспособны отобразить сложность человеческого мира. Кризис физики способствовал укреплению и оживлению этой антинатуралистической, антипозитивистской ориентации, уходящей своими идейными корнями в идеалистический историзм романтиков. Если натурализм расценивал все формы человеческого познания и самое жизнь по критериям эмпирической науки, то антинатуралистические течения в философии ставили перед собой цель критику науки, установление границ ее эффективности и применимости в свете каких-то более общих человеческих, жизненных или этических ценностей.

Эта «критика науки» была весьма неоднородна по своим целям и содержанию. Одни авторы использовали кризис физики для того, чтобы доказать общую несостоятельность научного мировоззрения, противопоставляя ему подновленный иррационализм и фидеизм. Другие не ставили под сомнение значимости и эффективности науки как таковой, выступая только против сциентизма, т.е. позитивистских иллюзий насчет науки. Однако

 

в различного рода популяризациях и вульгаризациях ‑ а именно через них философски неискушенный ученый знакомился с новыми доктринами ‑ эти нюансы зачастую стирались.