Парето в исторической перспективе

«Трактат...» Парето увидел свет во время первой мировой империалистической войны и не нашел в Италии соответствующего «социологического» читателя. Во Франции господствующие позиции занимала школа Дюркгейма, отстаивавшая совершенно иные теоретические позиции. Позже тот факт, что фашисты провозгласили Парето своим духовным отцом, отталкивал от него либерально настроенные круги.

Признание пришло к итальянскому социологу в Америке. В начале 30-х годов Лоуренс Хендерсон, известный биохимик, организовал в Гарвардском университете семинар по изучению

 

концепций Парето, в котором приняли участие такие в будущем известные социологи, как Толкотт Парсонс, Роберт Мертон, Джордж Хоманс, Уильям Уайт, Клайд Клакхон и др. В 1935 г. «Трактат...» был издан на английском языке, причем, как отмечает Л. Козер, труды Парето читали как «буржуазный ответ Марксу или как его консервативный функционалистский эквивалент» [8, р.423].

Социологи более «левых» политических взглядов резко критиковали Парето за политический макиавеллизм, фашизм, несовременный способ мышления. Э. Богардус и Ф. Хауз писали, что основные идеи Парето гораздо раньше и лучше были выражены Дарвином, Джеймсом и Самнером [см.: 8, р.423-424]. Однако посвященные Парето монографии, написанные Хендерсоном, Хомансом и Куртисом и, прежде всего, Парсонсом, сделали свое дело. Глава школы структурного функционализма считал Парето одним из наиболее выдающихся мастеров социальных наук, заявив, что в «Трактате...» «нет ничего существенного, будь то на методологическом или теоретическом уровне, что... должно было бы быть отброшено» [12, р.300].

Представители структурного функционализма восприняли и переработали паретовскую теорию социального действия, а также концепцию общества как системы, находящейся в состоянии равновесия. Введенное им понятие равновесия (equilibrium) заняло видное место в структурно-функциональном анализе в качестве одного из его основных понятий и отправных пунктов исследования. Паретовский системный подход к обществу способствовал развитию той социологической традиции, согласно которой главными проблемами считались проблемы стабильности социальной системы. Структурные функционалисты считали заслугой Парето и отрицание простого однолинейного причинно-следственного отношения в пользу совокупности переменных, находящихся в состоянии функционального взаимодействия. Идея взаимодействия была направлена Парето против концепции социального детерминизма и хорошо вписывалась в контекст теоретических поисков буржуазной социологической мысли. Столь же высоко оценивают буржуазные экономисты вклад Парето в экономическую теорию, считая его одним из основателей современной политэкономии [6].

Сам Парето считал наибольшим своим вкладом в социальную мысль теорию «остатков» и дериватов. Иррационалистическая концепция личности, интегрированная в концепцию «нелогического» действия, в общих чертах ставила проблемы психологии подсознания. Это находит отклик и в современной буржуазной социальной психологии, в трактовке таких явлений, как извра-

 

щенное сознание, механизм рационализации, функционирование предрассудков, авторитарная личность и др.

Весьма популярна среди современных западных политологов паретовская концепция идеологии. Понимание идеологий как произвольных теоретических построений, призванных маскировать и рационализировать предрассудки и эмоции, подчеркивает важную социальную роль систем верований. Положение, что человек руководствуется эмоционально окрашенными верованиями, не вдаваясь в рассуждения об их истинности или ложности, широко используется в теории и методах буржуазной пропаганды.

Пожалуй, наибольшее внимание в паретовской социологической системе привлекала теория элит, послужившая отправным пунктом для многочисленных исследований механизмов власти с самых различных теоретических позиций [2]. Эта теория, взятая в контексте всех его теоретических воззрений, дает основания считать ее автора провозвестником политических режимов фашистского типа. Желая того или нет, Парето отразил в своих трудах кризисные тенденции общественной жизни Западной Европы, развитие которых привело к фашизму. Концентрация внимания на проблемах политической борьбы, идея биологического отбора правящей элиты, обоснование применения грубой силы, попирающей законность, критика рационалистического подхода к политике, подчеркивание значения иррациональных слепых эмоций — все это перекликается с идеями, положенными в основу писаний официальных фашистских теоретиков.

«Трактат...» был задуман как «гигантское возражение» [11, р.77] Марксу. Отрицая заслуг» Маркса в политэкономии, Парето придавал большое значение Марксу как социологу, подчеркнувшему роль классовой борьбы в истории. Однако Парето был решительным противником научного социализма и резко критиковал исторический материализм, который ошибочно считал «экономическим материализмом». Последний, по мнению Парето, содержал ту ошибку, «что представлял взаимодействие как соотношение причины и следствия» [10, vol.I, p.500].

Если обобщить способы «опровержения» марксизма, применяемые Парето, то можно сказать, что он стремился представить марксистскую теорию одним из частных случаев своей «более широкой» концепции. Учение о классовой эксплуатации должно было быть растворено в более «широкой» концепции чередования элит, классовые различия оказывались частным случаем «более широких» — психологических — различий и т.п. Марксистской партийности противопоставлялось требование придерживаться логико-экспериментальной установки на сво-

 

бодную от ценностных суждений позицию и нейтральную объективность.

Теоретические взгляды Парето проникнуты духом исторической бесперспективности. Он ясно видел, что «буржуазия идет к своему закату». «У меня нет, — писал он, — никакого лекарства, чтобы вылечить болезнь, в которую впала буржуазия, или, если угодно, все общество. Напротив, я ясно заявляю, что такое лекарство, если оно и существует (во что я, правда, не верю), мне совершенно неизвестно. Я нахожусь в положении врача, который сознает, что пациент смертельно болен, и не знает, как его можно спасти» [Цит. по: 9, S.63].

Литература

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. — Т.13.

2. Ашин Г.К. Концепции элитизма и плюрализма. — Вопр. филос., 1976, №7.

3. Владимиров А.В. Итальянская школа политической социологии. — Социол. исслед., 1976, №4.

4. Селигмен Б. Основные течения современной экономической мысли. М., 1968.

5. Эфиров С.А. Итальянская буржуазная философия XX века. М., 1968.

6. Allais M. Vilfredo Pareto. Contribution to Economics. — In: International Encyclopedia of the Social Sciences. N.Y., 1968, vol.11.

7. Borkenau F.V. Pareto. New York; London, 1936.

8. Coser L.A. Masters of Sociological Thought. N.Y., 1971.

9. Eisermann G. Bedeutende Soziologien. Stuttgart, 1968.

10. Pareto V. Trattate di Sociologia Generale. Milano, 1964. — Vol.1-2.

11. Pareto V. Sociological Writings /Selected and Introduced by S.E. Finer. N.Y., 1966.

12. Parsons T. The Structure of Social Action. N.Y., 1961.

Заключение

Западная социология проделала во второй половине XIX и начале XX в. сложную эволюцию. Из довольно расплывчатой программы, какой была, например, концепция Конта, социология стала в начале XX в. одним из ведущих разделов обществоведения, претендующим на прочное положение в университетах, а в некоторых странах уже занявшим это положение. Примитивные редукционистские теории уступили место значительно более сложным и дифференцированным концепциям. У социологии появился собственный понятийный аппарат. Началась систематическая разработка вопросов методологии и техники исследований. Расширился круг изучаемых проблем. Параллельное развитие общей теории и эмпирических социальных исследований начинает сменяться установкой на их интеграцию, что вызывает существенные сдвиги в ориентациях как теоретиков, так и эмпириков. Все это подготовило дальнейший рост профессионализации и институционализации социологии, особенно начиная с 20-х годов. Что же касается теории, то немарксистская социология и сегодня черпает вдохновение у авторов своего «классического» периода — таких, как Вебер, Дюркгейм, Зиммель или Парето.

Взаимоотношения этих авторов друг с другом были, как мы видели, весьма сложными. Наибольшей популярностью при жизни пользовался, по-видимому, официально не признанный, маргинальный Зиммель [7, 11, 15]. Его работы были широко известны не только в Германии, но и во Франций, Англии, Италии, России и США, где его активно пропагандировал Смолл; при опросе 258 американских социологов в 1927 г. Зиммель занял второе место по популярности среди европейских авторов, уступая только Спенсеру [12, р.841]. Дюркгейм, отвергая концеп-

 

цию Зиммеля в целом, вместе с тем признавал тонкость его теоретической мысли и свойственное ему «чувство специфичности социальных фактов» [13, р.404, примеч.]. Весьма сильным было влияние Зиммеля на его друга Вебера, который видел в трудах Зиммеля «изобилие важных новых теоретических идей и исключительно тонких наблюдений» [22, р.158]. По мнению Козера [7, р.249], веберовские идеальные типы имеют много общего с «социальными формами» Зиммеля, а подчеркивание Вебером решающей роли денег в возникновении рациональных экономических систем тесно связано с идеями зиммелевокой «Философии денег». Разумеется, это не исключало глубоких теоретических различий между этими мыслителями. В 1908 г. Вебер даже начал статью «Георг Зиммель как социолог и теоретик денежного хозяйства», однако не закончил и не опубликовал ее, чтобы не уменьшить своей критикой шансов Зиммеля на получение профессуры в Гейдельберге (рукопись Вебера, найденная в его мюнхенском архиве, опубликована только в начале 70-х годов). В этой статье Вебер отмечал неприемлемость основных принципов методологии Зиммеля, критикуя его за двусмысленность и формальность понятия «взаимодействие», за смешение субъективно-интенциональных и объективно-значимых социальных смыслов и за его увлечение метафизическими проблемами [11, 22].

Серьезные споры шли в эти годы и между другими теоретиками социологии. Например, Теннис, известность которого за пределами Германии сильно уступала зиммелевской (его основной труд был переведен на английский язык только в 1940 г., на французский — в 1944 г.), был вовлечен в острую полемику с Дюркгеймом. В пространной и в целом положительной рецензии на книгу Тенниса (1889) Дюркгейм интерпретировал Gemeinschaft как органическую, a Gesellschaft как механическую общность, упрекнув Тённиса в том, что второй тип социальной организации он считает искусственным и не видит перехода от одного типа к другому. Теннис, естественно, не согласился с такой интерпретацией своих взглядов и в свою очередь, рецензируя книгу Дюркгейм а «О разделении общественного труда» (1896), написал, что «вся социология Дюркгейма является модификацией спенсеровской социологии» [4], что также несправедливо.

Для Парето ни Зиммель, ни Теннис, ни Дюркгейм, ни Вебер вообще не существовали. Такая же ситуация взаимного игнорирования существовала между Дюркгеймом и Вебером: Дюркгейм упоминает Вебера лишь однажды, в хроникальной заметке о Первом немецком социологическом конгрессе [13, р.387, 584],

 

Вебер же вовсе не называет Дюркгейма. Впрочем, по мнению Бендикса и Рота [2], до 1914 г. Вебер еще не был особенно заметной фигурой в Германии, а в других странах — и подавно. Первый английский перевод «Протестантской этики» вышел лишь в 1930 г. Признанный мэтр французской социологии Дюркгейм был, конечно, лучше известен в Европе. Хотя все его основные книги, включая фрагменты вышедшей в 1912 г. работы «Элементарные формы религиозной жизни» при жизни автора были переведены только в России (несмотря на цензурные препоны, русские издательства исключительно оперативно переводили социологическую литературу, так что русской читатель начала XX в. был в курсе всех новейших идейных течений Западной Европы и США), его идеи имели довольно широкий резонанс уже в начале XX в. Однако в США популярность Дюркгейма вплоть до 30-х годов заметно уступала известности его старого оппонента Тарда, главные книги которого были переведены на английский язык уже в конце XIX — начале XX в. Среди американских социологов наибольшей известностью в первой четверти XX в. пользовались Кули, Гиддингс, Росс, Самнер и Уорд [12, р.840; 19].

Обсуждая взаимоотношения социологов конца XIX — начала XX в. и их частое невнимание друг к другу, которое сегодня кажется удивительным, следует иметь в виду, что каждый из них имел свою собственную референтную группу. Эти группы зачастую не имели прямого отношения к социологии и к тому же их деятельность не пересекалась. В круге интеллектуальных авторитетов Дюркгейма были историк Фюстель де Куланж, философы Эмиль Бутру и Шарль Ренувье. Зиммель был лично связан с ведущими деятелями культуры своего времени: среди его друзей и корреспондентов мы находим Стефана Георге, Огюста Родена, Райнера Рильке, Эдмунда Гуссерля, Мартина Бубера, Альберта Швейцера, Эрнста Трельча; труды Зиммеля невозможно понять вне контекста немецкой философии того периода. Тённис перечисляет среди своих идейных вдохновителей юристов Рудольфа Иеринга, Отто Гирке и Генри Самнера Мэна, экономистов Карла Родбертуса и Адольфа Вагнера, этнологов И.Я. Бахофена и Генри Льюиса Моргана, но особенно — Карла Маркса [20]. Интересно, что свой главный труд он предназначал для философов [21, S.XXVI]. Идейное развитие Вебера связано с рядом выдающихся немецких историков (Генрихом фон Трейчке, Генрихом фон Зибелем, Теодором Моммзеном), экономистов (Вильгельмом Рошером, Карлом Книсом, Густавом Шмоллером, Адольфом Вагнером, Луйо Брентано, Вернером Зомбартом) и философов (Вильгельмом

 

Дильтеем, Вильгельмом Виндельбандом, Генрихом Риккертом). Его важнейшие труды воспринимались поначалу как экономические или исторические. Еще более специфичен интеллектуальный контекст, в котором работал Парето.

Разные идейные истоки и интеллектуальные ориентации, естественно, рождали и разные стили социологического мышления.

Но какие бы сложные коллизии ни возникали между представителями разных направлений немарксистской социологии конца XIX — начала XX в., их главным противником и объектом критических атак был марксизм. Как замечает английский историк социологии Джон Мэдж, «европейские ученые в прошлом столетии были вовлечены в постоянный спор с марксизмом, и даже когда противник не назывался, можно обнаружить фрагменты диалога, нацеленного на марксизм» [14, р.559-560].

Во введении к этой книге мы уже говорили, что буржуазные историки социологии долгое время замалчивали значение марксизма для социологии, будь то развитие самой теории исторического материализма или ее влияние на немарксистские социологические теории. В настоящее время мало кто решается оспаривать мнение известного американского историка Стюарта Хьюза, что Маркс был «повивальной бабкой социальной мысли XX столетия» [10, р.76]. Проблема взаимоотношений марксизма и «академической социологии» начала XX в. занимает все большее место в трудах по истории социологии, каковы бы ни были идеологические установки их авторов (см., например: [2, 5-9, 16]). И это вполне естественно.

Материалистическое понимание истории возникло первоначально как философская идея, как гипотеза, которая, по выражению В.И. Ленина, «впервые создала возможность научной социологии» [1, т.1, с.140]. Но оно недолго оставалось на этой стадии развития. Применив выработанные ими общие принципы к исследованию всемирной истории, и особенно капиталистического общества, К. Маркс и Ф. Энгельс нашли им полное подтверждение. «Теперь, — писал В.И. Ленин, — со времени появления „Капитала” — материалистическое понимание истории Уже не гипотеза, а научно доказанное положение...» [Там же, с.139-140].

Отдельные стороны социологической теории Маркса и Энгельса получили дальнейшее развитие и конкретизацию в трудах Г.В. Плеханова, А. Бебеля, раннего К. Каутского, А. Лабриолы, П. Лафарга, Ф. Меринга, Р. Люксембург. В новых условиях эпохи империализма марксистская социология в ее обще-

 

теоретических и конкретных аспектах была всесторонне развита В.И. Лениным, который детально разработал вопрос о роли субъективного фактора в истории, дал определение понятия класса, создал теорию империализма как высшей и последней стадии развития капитализма, обогатил марксистскую теорию государства. Учение Ленина о двух тенденциях в национальном вопросе дало ключ к решающим процессам развития наций в современную эпоху. Такие работы Ленина, как «Развитие капитализма в России», «Социология и статистика» и др., служат образцами научно-статистического исследования социальных процессов. Ленинская теория социалистической революции и построения социализма творчески развивает все важнейшие проблемы социалистического общества. Блестящим подтверждением правоты марксистско-ленинской теории и ее объяснительной и прогностической силы, явилась победа Великой Октябрьской социалистической революции в России.

Как же реагировали на развитие марксистской социологии буржуазные ученые?

До 80—90-х годов XIX в. основным методом буржуазной «критики» марксизма было его замалчивание. Правда, отдельные ученые, чаще всего те, кто был как-то связан с социал-демократией или интересовался положением рабочего класса, читали К. Маркса и раньше. Тённис, который в молодости увлекался социализмом, уже в 1878 г. внимательно прочитал первый том «Капитала», оказавший на него большое влияние [20, S.104-105]. Ле Пле знал и цитировал К. Маркса, хотя делал из тех же посылок противоположные выводы; как заметил один его австрийский корреспондент, К. Маркс предлагает строить новое общество, а Ле Пле — усовершенствовать старое [3, р.116-117]. Но среди университетской профессуры знание Маркса было в те годы редкостью.

В конце XIX в. положение изменилось. «Диалектика истории такова, — писал в свое время В.И. Ленин, — что теоретическая победа марксизма заставляет его врагов переодеваться марксистами» [1, т.23, с.3]. Рост социал-демократического движения делал марксистские идеи все более актуальными и популярными. Растет интерес к ним и среди социологов. На первом конгрессе Международного института социологии в октябре 1894 г., благодаря выступлениям М.М. Ковалевского, Э. Ферри, Ф. Тённиса, П. Лилиенфельда и др., теория К. Маркса была уже в центре всеобщего внимания. Никто не сомневался, что исторический материализм является социологической теорией, а Ферри даже целиком одобрил его, заявив, что «социология будет социалистической или ее не будет вовсе» [16, р.76]. Многие

 

социологи начала XX в. высоко оценивали научные заслуги К. Маркса. Смолл, например, писал, что «Маркс был одним из немногих действительно великих мыслителей в истории общественной науки» и что положение Маркса в обществоведении «аналогично положению Галилея в физике» [17, р.209-210]. Уважительные отзывы о К. Марксе встречаются и у таких его антагонистов, как Вебер, Дюркгейм и Парето.

Дело не в формальных признаниях заслуг. В самом содержании концепций Тенниса, Дюркгейма, Вебера и других крупнейших западных социологов конца XIX — начала XX в. имеются многочисленные и весьма важные элементы, которые если и не заимствованы непосредственно из исторического материализма, то во всяком случае близки к нему, особенно если иметь в виду не решение, а постановку проблем. Без учета этого обстоятельства нельзя понять ни дюркгеймовской социологии познания, ни веберовской теории капитализма, ни тённисовской дихотомии «общины» и «общества», ни теории идеологии Парето, как бы каждая из этих концепций, взятая в целом, ни отличалась от марксовой. Однако в целом отношение буржуазных социологов к учению К. Маркса было предвзятым и необъективным.

Отвергая социально-политические выводы марксистской теории, буржуазные авторы не могли не отрицать научного характера марксовой теории социализма. С одной стороны, они (например, Вебер) пытались доказать, что между марксовой теорией капитализма и его социалистической программой нет органической связи. С другой стороны, распространялось мнение, что социология (разумеется, буржуазная) диалектически «снимает» социализм как таковой. Смолл и Винсент в своем учебнике социологии писали, что «социологию необходимо отличать от социализма... В настоящее время социализм относится к социологии так же, как астрология к начальному этапу астрономии или алхимия к истокам химии» [18, р.76]. Социология К. Маркса, как и его социалистическая теория, относится тем самым к предыстории науки.

С идеологическими расхождениями тесно связаны расхождения теоретические. Социологическая теория К. Маркса сочетает в себе понимание общества как системы (понятие формации, способ производства как основа социальной структуры, принцип детерминизма) с диалектическим историзмом (развитие как борьба противоположностей, классовая борьба как способ разрешения антагонистических противоречий и т.д.). Если «изъять» из марксизма диалектику, которая была совершенно чужда позитивистскому мышлению, то исторический материализм

 

легко превращается в один из вариантов эклектической «теории факторов» или в вульгарный «экономический материализм». Именно это и проделали социологи-позитивисты, которые и знакомились-то с марксизмом большей частью не по оригинальным произведениям, а по различным вульгаризациям, от которых К. Маркс, как известно, отмежевывался.

Следует учесть также, что многие важнейшие произведения, раскрывающие диалектику марксовой социальной философии («Немецкая идеология», «Философско-экономические рукописи» и др.), были опубликованы лишь несколько десятилетий спустя, а письма Ф. Энгельса об историческом материализме, в которых он критиковал упрощенное понимание своих и марксовых идей, были практически неизвестны за пределами партийных социал-демократических кругов.

В конце XIX в. марксистская социологическая теория стала известна «академической» науке, и без того идеологически враждебной к ней, преимущественно в опошленном, вульгаризованном виде. Ее изображали как примитивную редукционистскую теорию, основанную на монокаузальном понимании детерминизма, отрицающую значение рознательной деятельности людей и т.п. Такой окарикатуренный «марксизм», конечно, не выдерживал сколько-нибудь серьезной философской критики. А каждое новое «опровержение» закрепляло отрицательный стереотип. Поэтому социологи, воспитанные в 20-40-х годах XX в., за редкими исключениями, знали марксизм еще хуже, чем предшествовавшее поколение.

Реальный, исторический марксизм не имел ничего общего с этим вульгарным стереотипом. Следует подчеркнуть, что развитие самой марксистской социологии происходило в процессе острой полемики и идейной борьбы с буржуазными философско-социологическими концепциями. В трудах К. Маркса и Ф. Энгельса мы находим развернутую характеристику социологических теорий английского утилитаризма, романтиков-традиционалистов, глубокую критику взглядов Конта, Спенсера и натуралистической школы в социологии. С обострением идеологической борьбы на рубеже XX в. критический анализ буржуазных социологических теорий занимает все большее место в марксистской литературе. Достаточно вспомнить работы Меринга, направленные против неокантианской фальсификации марксизма, против Зомбарта и катедер-социализма, полемику Лабриолы с Кроче, критический анализ сочинений Риккерта, Кроче, Тарда и других Плехановым.

Огромный вклад в эту полемику внес В.И. Ленин. Ленинская критика «субъективной социологии» русских народников

 

показала несостоятельность сведения социального к психологическому вообще. В «Материализме и эмпириокритицизме» до конца раскрыта бесплодность биолого-энергетических интерпретаций общественной жизни, выявлены социальные и гносеологические корни неокантианской и неопозитивистской теории общества. Ленинский анализ диалектики общественного бытия и общественного сознания и обоснование принципа партийности общественных наук бьют по Дюркгейму, Веберу и Парето в той же мере, что и по А. Богданову.

Литература

1. Ленин В.И. Полн. собр. соч. — Т.1, 23.

2. Bendix R., Roth G. Scholarship and Partisanship: Essays on Max Weber. Berkeley etc., 1971.

3. Brooks M.Z. Le Play. Engineer and Social Scientist. London, 1971.

4. Cahnman W.J. Tönnies und Durkheim: Eine dokumentarische Gegenüberstel-lung. — Arch. Rechts- und Sozialphilos., 1970, Bd.56, H.2, S.189-208.

5. Cavalli L. Il mutamento sociale. Bologna, 1970.

6. Collini S. Sociology and Idealism in Britain. 1880-1920. — Europ. J. Sociol., 1978, vol.19, N1, p.3-50.

7. Coser L.A. Masters of Sociological Thought. 2nd ed. N.Y., 1977.

8. Giddens A. Capitalism and Modern Social Theory: An Analysis of the Writings of Marx, Durkheim and Max Weber. Cambridge, 1971.

9. Gouldner A. The Coming Crisis of Western Sociology. N.Y., 1970.

10. Hughes H.S. Consciousness and Society: The Reorientation of European Social Thought. 1890-1930. N.Y., 1958.

11. Levine D.N. Introduction. — In: Georg Simmel on Individuality and Social Forms /Ed. and with an introduction by D.N. Levine. Chicago, 1971.

12. Levine D.N., Carter E.В., Gorman E.M. Simmel's Influence on American Sociology. — Amer. J. Sociol., 1976, vol.81, N4, p.813-845.

13. Lukes S. Emil Durkheim: His Life and Work. London, 1973.

14. Madge J. The Origins of Scientific Sociology. N.Y., 1964.

15. Maus H. Simmel in German Sociology. — In: Georg Simmel. 1858-1918: A Collection of Essays, with Translations and a Bibliography /Ed. К.Н. Wolff. Columbus, 1959, p.180—200.

16. Rubel M. Premiers contacts des sociologues du XIX^е siècle avec la pensée de Marx. — Cah. Intern. Sociol., 1961, vol.31.

17. Small A.W. Socialism in the Light of Social Science. — Amer. J. Sociol., 1912, vol.17, N6.

18. Small A.W., Vincent G.E. An Introduction to the Study of Society. N.Y., 1894.

19. Sutherland D.E. Who Now Reads European Sociology? Reflections on the Relationships Between European and American Sociology. — J. Hist. Sociol., 1978, vol.1, N, p.35-66.

20. Tönnies F. Mein Verhältnis zur Soziologie.— In: Soziologie von heute /Hrsg. von R. Thurnwald. Leipzig, 1932.

21. Tönnies F. Gemeinschaft und Gesellschaft. Darmstadt, 1963.

22. Weber M. Georg Simmel as Sociologist/Ed. D.N. Levine. — Soc. Res., 1972, vol.39, N1, p.154-163.

 

[1] Конт разъяснял, что слово «позитивный» (positiv) имеет несколько значений: 1) реальное в противоположность химерическому; 2) полезное в противоположность бесполезному; 3) достоверное в противоположность сомнительному; 4) точное в противоположность смутному; 5) положительное в противоположность отрицательному («в этом случае оно указывает на одно из Наиболее важных свойств новой философии, представляя ее как назначенную По своей природе преимущественно не разрушать, но организовывать» [6, с.35]).

Термин «позитивный» в значении «органический, определенный, точный» был введен Сен-Симоном и встречается в его произведениях.

[2] Характерно, что в своей классификации Конт не нашел места для психологии, чем вызвал критику Милля.

[3] Считая математику логикой наук, Конт в то же время возражал против чрезмерного повсеместного использования математических методов. По его мнению, математика является только одним из средств исследования среди многих других и, хотя в принципе все явления могут быть объектами математического анализа, к феноменам, которые отличаются большой сложностью (химии, биологии, социологии), такой подход неприменим.

[4] Эту мысль Э. Дюркгейм развил в требование исследовать в качестве социальных фактов объективированные продукты коллективного сознания.

[5] О философских взглядах Спенсера см.: [2, гл.2; 3]. Наиболее полная монография о нем [15].

[6] Подробнее см. в настоящей монографии главу шестую.

[7] См. главу четвертую.

[8] Введенное Ле Пле понятие «famille-souche» (англ, stem family) играет важную роль в современной исторической демографии и социологии семьи.

[9] См. раздел 7 главы десятой.

[10] Об исследованиях, проведенных Теннисом, см. главу восьмую.

[11] Это не помешало появлению новых тем социального исследования, которые в XX в. стали самостоятельными отраслями прикладной социологии. Так, проводились исследования газет, избирательных кампаний, элит, высшего образования, политических союзов и т. п. Это в равной степени относится как к Германии, так и к другим европейским странам.

[12] См. в настоящей монографии главу одиннадцатую.

[13] Понятие «Gemeinschaft» переводится на русский язык по-разному — как «община» и как «общность». Первый термин подчеркивает исторический прообраз этого типа отношений — древнюю общину, второй — формальное зна­чение понятия, относящегося к любой «органической» общности.

[14] «Воля и разум одно и то же» (14, S.85).

[15] Имеется в виду первый том «Капитала:».

[16] Термин «Vergesellschaftung» можно было бы перевести словом «общение». Однако оно чаще всего применяется для перевода марксова термина «Verkehr». Поэтому мы применяем в данном случае термин «социация» (по аналогии с англ. sociation).

[17] Имея в виду эту непсихологичность переживания, можно говорить о феноменологических, а не психологических основаниях зиммелевской философии истории. Эту сторону дела, кстати, недостаточно учитывали авторы русского перевода «Проблем философии истории», что привело (в их изложении) к излишней психологизации идей Зиммеля.

[18] Теория понимания была последовательно развита Зиммелем во втором немецком издании «Проблем философии истории» [Ibid.], коренным образом измененном и переработанном по сравнению с первым (с которого был сделан в свое время русский перевод).

[19] О функциях зиммелевской теории понимания см.: [13, S.187-189].

[20] Впервые эту тему Зиммель осветил еще в 1889 г. в одноименной статье, опубликованной в «Шмоллеровском ежегоднике».

[21] Анализу социологических концепций Дюркгейма посвящен ряд исследований советских ученых [1,2, 6-8, 10].

[22] В дальнейшем мы будем пользоваться сокращенным названием этих работ: «Разделение труда» и «Правила...».

[23] В памфлетах «Германия превыше всего» (1915) и «Кто хотел войны?» (1915) Дюркгейм возлагал на Германию вину за военные бедствия.

[24] Идеи «социологизма» встречаются в произведениях многих современников Дюркгейма — Альфреда Эспинаса (1844-1922), Жана Изуле (1854-1929), Евгения де Роберти (1843-1915).

[25] «Чтобы усмотреть действительные каузальные связи, мы конструируем недействительные» [29, S.287].

[26] Значит, эмпирический мир — это не просто хаотическое многообразие, как полагали Генрих Риккерт и Вильгельм Виндельбанд, — это многообразие предстает исследователю уже как-то организованным в известные единства, комплексы явлений, связь между которыми, пусть еще недостаточно установленная, все-таки предполагается существующей.

Это противоречие свидетельствует о том, что Веберу не удалось последовательно реализовать методологические принципы Риккерта, что в своей теории образования идеальных типов он возвращается на позиции эмпиризма, который вслед за Риккертом пытался преодолеть.

[27] Вот примеры генетических идеальных типов у Вебера: «средневековый город», «кальвинизм», «методизм», «культура капитализма» и т.д. Все они образованы, как объясняет Вебер, подчеркиванием одной из сторон эмпирически данных фактов. Различие между ними и общими родовыми понятиями состоит, однако, в том, что родовые понятия, как полагает Вебер, получаются путем выделения одного из признаков всех данных явлений, в то время как генетический идеальный тип вовсе не предполагает такой формальной всеобщности.

[28] См. об этом главу десятую.

[29] Понятие правильно-рационального поведения Вебер употребляет для характеристики объективно-рационального действия; целерациональное и правильно-рациональное действия совпадают в том случае, если средства, выбранные субъективно в качестве наиболее адекватных для достижения определенной цели, оказываются и объективно наиболее адекватными.

[30] Один из исследователей Вебера, Вольфганг Моммзен, совершенно справедливо считает, что такая позиция Вебера является отголоском в его методологии принципов классического гуманизма. «Социология Вебера отнюдь не была полностью свободной от ценностей; уже ее радикально индивидуалистический исходный пункт... может быть понят, только исходя из европейской гуманистической традиции и ее уважения к индивиду...» [18, S.69].

[31] Здесь опять-таки проходит водораздел между социологией, как ее понимает Вебер, и принципами социологии Дюркгейма.

[32] См. по этому вопросу интересную полемику Моммзена с Винкельманом [18, S.414-419].

[33] Парсонс, анализируя веберовское понятие социального действия, отмечает, что категория традиционного действия является слабой в теоретическом отношении, ибо «имеет дело с психологическим понятием привычки» [20, p.647].

[34] Правда, в этом вопросе у Вебера можно заметить ту же двойственность, которую мы зафиксировали в связи с его учением об идеальном типе вообще: с одной стороны, Вебер рассматривает возрастание рациональности как процесс, имеющий место в реальной истории; с другой — подчеркивает, что рассмотрение исторического развития с точки зрения рационализации всех сфер человеческой жизнедеятельности есть методологический прием исследователя, точка зрения на реальность.

[35] Этого влияния, впрочем, Вебер никогда не отрицал. Более того, он относил Маркса к тем мыслителям, которые наиболее сильно воздействовали на социально-историческую мысль XX века [6, S.555].

[36] «В сущности семейный союз есть клеточка традиционных отношений господства» [Ibid., S.103]. Здесь нетрудно заметить, что веберовское различение традиционного и легитимного типов власти по своему существу восходит к противопоставлению двух основных типов социальной структуры — гемайншафта и гезелльшафта, — произведенному Фердинандом Тённисом.

[37] Вебер неоднократно отмечал неустойчивость и слабость легитимности в современном правовом государстве; легальный тип господства представлялся ему хотя и наиболее подходящим для современного индустриального общества, но нуждающимся в некотором «подкреплении»; именно поэтому Вебер считал полезным сохранение наследственного монарха в качестве главы государства, как это было в некоторых европейских странах.

[38] А именно нравы и обычаи, как показывает сам Вебер, обеспечивают праву легитимность!

[39] Однако, чтобы не впасть в односторонность при рассмотрении политических взглядов Вебера, надо иметь в виду, что он никогда не подвергал сомнению необходимость парламента, который ограничивал бы власть плебисцитарно избранного лидера и осуществлял как по отношению к нему, так и по отношению к аппарату управления функции контроля. Именно наличие трех взаимно дополняющих моментов — аппарата управления («машины») как рационального средства осуществления власти, политического лидера-харизматика как формулирующего и проводящего политическую программу («ценности»), и, наконец, парламента как инстанции, критически-контрольной по отношению главным образом к аппарату, но отчасти и к президенту, — необходимо, с точки зрения Вебера, для современного буржуазного общества. Одним из мотивов, заставивших Вебера особо подчеркивать значение плебисцита, было, стремление ограничить всевозрастающую силу аппарата буржуазных партий, которая уже в его время таила в себе угрозу той самой «партийной олигархии», о которой с тревогой пишут теперь на Западе (см., в частности: книгу К. Ясперса [7])

[40] Кстати, именно вокруг этого вопроса в последние годы разгорелась полемика между интерпретаторами и критиками Вебера. Немецкий социолог Винкельман предпринял специальное исследование, чтобы доказать, что Вебер, в сущности, исходил из предпосылок классического либерализма. По Винкельману, у легального господства есть достаточная легитимирующая сила, поскольку оно опирается не столько на целерациональное, сколько на ценностно-рациональное действие. В соответствии с принципиальной постановкой вопроса понятие «легального господства» относится Вебером к рациональному, а именно — к ценностно-рационально ориентированному господству, которое выродилось в недостойное, нейтральное по отношению к ценностям, «чисто целерациональное, формальное господство легальности только в ее дегенеративной форме» [33, S.72]. Другими словами, согласно Винкельману, современное правовое государство построено не по чисто функциональному принципу — в основе его лежат определенные ценности, в свое время возвещенные идеологами либерализма и коренящиеся, как утверждает Винкельман, в естественном праве личности на суверенитет, на равенство, с другими личностями перед лицом государственно-правовых учреждений и т.д. Это — те це