О смерти и удивлении перед смертью

 

"Люди не хотели умирать... Мы на каждый стон отзывались, на каждый

крик. Меня один раненый, как почувствовал, что умирает, вот так за плечо

обхватил, обнял и не отпускает. Ему казалось, что если кто-то возле него

рядом, если сестра рядом, то от него жизнь не уйдет. Он просил: "Еще бы пять

минуток пожить. Еще бы две минутки..." Одни умирали неслышно, потихоньку,

другие кричали: "Не хочу умирать!" Ругались: мать твою... Один вдруг

запел... Запел молдавскую песню... Человек умирает, но все равно не думает,

не верит, что он умирает. А ты видишь, как из-под волос идет желтый-желтый

цвет, как тень сначала движется по лицу, потом под одежду... Он лежит

мертвый, и на лице какое-то удивление, будто он лежит и думает: как это я

умер? Неужели я умер?

Пока он слышит... До последнего момента говоришь ему, что нет-нет,

разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый,

глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу... Успокаиваю... Фамилии вот

стерлись, ушли из памяти, а лица остались..."

"Несут раненых... Они плачут... Плачут не от боли, а от бессилия.

Первый день, как их привезли на фронт, некоторые ни разу не выстрелили. Им

не успели выдать винтовки, потому что оружие в первые годы было на вес

золота. А у немцев танки, минометы, авиация. Товарищи падали, они подбирали

их винтовки. Гранаты. С голыми руками пошли в бой... Как в драку...

И наскочили сразу на танки..."

"Когда они умирали... Как они смотрели... Как они..."

"Мой первый раненый... Пуля попала ему в горло, он жил еще несколько

дней, но ничего не говорил...

Отрезают руку или ногу, крови нет... А есть белое чистое мясо, кровь

потом. Я и сейчас не могу разделывать курицу, если белое чистое мясо. У меня

солено-солено во рту делается..."

"В плен военных женщин немцы не брали... Сразу расстреливали. Или

водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а

уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два - на случай осечки.

У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту

деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли

ее: глаза выколоты, грудь отрезана... Ее посадили на кол... Мороз, и она

белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет.

В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку.

Детскую игрушку..."

"Мы отступаем... Нас бомбят. Первый год отступали и отступали.

Фашистские самолеты летали близко-близко, гонялись за каждым человеком. А

всегда кажется - за тобой. Я бегу... Я вижу и слышу, что самолет

направляется на меня... Вижу летчика, его лицо, и он видит, что девчонки...

Санитарный обоз... Строчит вдоль повозок, и еще улыбается. Он забавлялся...

Такая дерзкая, страшная улыбка... И красивое лицо...

Я не выдерживаю... Я кричу... Бегу в кукурузу - он туда, я к лесу - он

меня прижимает к земле. Уже - кусты... Вскочила в лес, в какие-то старые

листья. У меня течет кровь из носа от страха, не знаю: жива я или не жива?

Да нет, жива... С того времени очень боялась самолетов. Он еще где-то, а я

уже боюсь, я уже ни о чем не думаю, а одно только, что он летит, где мне

спрятаться, куда мне забиться, чтобы не видеть и не слышать. И до сих пор

звука самолета не переношу. Не летаю..."

"Эх-эх, девоньки..."

"Перед войной я собиралась замуж... За своего учителя музыки.

Сумасшедшая история. Я серьезно влюбилась... И он... Но мама не пустила:

"Малая еще!!"

Скоро началась война. Я попросилась на фронт. Хотела уехать из дому,

стать взрослой. Дома плакали и собирали меня в дорогу. Теплые носки,

белье...

Первого убитого я увидела в первый день... Случайно во двор школы, где

расположился госпиталь, залетел осколок и смертельно ранил нашего фельдшера.

И я подумала: для замужества, мама решила, я маленькая, а для войны нет...

Моя любимая мама..."

"Только остановимся... Поставим госпиталь, загрузят нас ранеными, и тут

- приказ: эвакуироваться. Раненых кого погрузим, а кого - нет. Не хватает

машин. Нас торопят: "Оставляйте. Уходите сами". Ты собираешься, они на тебя

смотрят. Провожают глазами. В их взглядах все: смирение, обида... Просят:

"Братцы! Сестрички! Не оставляйте нас немцам. Пристрелите". Такая печаль!

Такая печаль!! Кто может подняться, тот идет с нами. Не может - лежит. И ты

никому из них уже не в силах помочь, боишься глаза поднять... Молодая была,

плачу-плачу...

Когда уже наступали, мы ни одного нашего раненого не оставляли. Даже

немецких раненых подбирали. И я одно время с ними работала. Привыкну,

перевязываю, как будто ничего. А как вспомню сорок первый год, как своих

раненых оставляли и что они с ними... Как они с ними... Мы видели...

Кажется, ни к одному больше не подойду... А назавтра иду и перевязываю..."

"Мы спасали... Но многие жалели. что они медики и могут только

перевязывать, а не идут с оружием. Не стреляют. Я помню... Я помню это

чувство. Помню, что на снегу запах крови особенно сильный..."

"В конце войны... Я боялась писать домой письма. Не буду, думаю,

писать, а то вдруг меня убьют, и мама будет плакать, что война кончилась, а

я погибла перед самой Победой. Никто об этом не говорил, но все об этом

думали. Уже мы чувствовали, что скоро победим. Уже весна началась.

Я вдруг увидела, что небо синее..."

"Что мне запомнилось... Что врезалось в память? Это тишина,

необыкновенная тишина в палатах, где лежали тяжелые раненые... Самые

тяжелые... Они не говорили между собой. Никого не звали. Многие в

беспамятстве. А чаще лежит и молчит. Думает. Куда-то в сторону смотрит и

думает. Окликнешь " не слышит.

О чем они думали?"

 

О лошадях и птицах

 

"А мы ехали, ехали...

Стоят на станции рядом два состава... Один с ранеными и другой - с

лошадьми. И вот началась бомбежка. Составы загорелись... Мы стали открывать

двери, спасать раненых, чтобы они уходили, а они все бросились спасать

горящих лошадей. Когда раненые люди кричат, страшно, но нет ничего страшнее,

когда ржут раненые лошади. Они же ни в чем не виноваты, они за людские дела

не отвечают. И никто не побежал в лес, а все бросились спасать лошадей. Все,

кто мог. Все!

Я хочу сказать... Я хочу сказать, что фашистские самолеты летали рядом

с землей... Низко... Я потом думала: немецкие летчики все видели, неужели им

не было стыдно? Что они думали..."

"Я помню один случай... Пришли мы в поселок, а там возле леса лежат

убитые партизаны. Как над ними издевались, я пересказать не смогу, сердце не

выдержит. Их резали по кусочкам... Кишки выпотрошили, как у свиней... Они

лежат... А недалеко лошади пасутся. Видно, лошади партизанские, даже с

седлами. Или они удрали от немцев и вернулись, или их не успели забрать, -

непонятно. Они далеко не отошли. Травы много. И тоже мысль: как это люди

такое при лошадях творили? При животных. Лошади на них смотрели..."

"Горело поле и лес... Дымил луг. Я видела сгоревших коров и собак...

Запах непривычный. Незнакомый. Я видела.... Сгоревшие бочки с помидорами, с

капустой. Птицы горели. Кони... Много... Много всего черного валялось на

дорогах. К этому запаху тоже надо было привыкнуть...

Я тогда поняла, что гореть может все... Даже кровь горит..."

"Во время бомбежки прибилась к нам коза. С нами легла. Просто рядом

легла и кричит. Перестали бомбить, она с нами идет и все жмется к людям, ну,

живое, тоже боится. Дошли до какой-то деревни и говорим одной женщине:

"Возьмите, жалко". Хотелось спасти..."

"В моей палате лежали двое... Лежали - немец и наш обожженный танкист.

Я захожу к ним:

- Как себя чувствуете?

- Я хорошо, - отвечает наш танкист. - А этот плохо.

- Это же фашист...

- Нет, я ничего, а ему плохо.

Уже они не враги, а люди, просто два раненых человека рядом лежат.

Между ними появляется человеческое. Не раз наблюдала, как это быстро

происходило..."

"Это как же... Ну, как... Помните... Летят поздней осенью птицы...

Длинные-длинные стаи. Артиллерия наша и немецкая бьет, а они летят. Как им

крикнуть? Как их предупредить: "Сюда нельзя! Тут стреляют!" Как?! Птицы

падают, падают на землю..."

"А нам привезли на перевязку эсэсовцев... Эсэсовских офицеров. Подходит

ко мне сестричка:

- Как мы их будем перевязывать? Рвать или нормально?

- Нормально. Это раненые...

И мы их перевязывали нормально. Двое потом убежали. Их поймали, и чтобы

они не убежали еще раз, я им пуговки обрезала на кальсонах..."

"Когда мне сказали... Вот эти слова: "Кончилась война!.." Я взяла и

села на стерильный стол. Мы с врачом договорились, что, когда объявят:

"Кончилась война!", мы сядем на стерильный стол. Что-то такое сделаем,

невероятное. Я же никого не подпускала к столу, не подпускала на пушечный

выстрел. У меня перчатки, я в маске, на мне стерильный халат, и я сама

подавала всем, что надо: тампоны, инструменты... А тут взяла и села на этот

стол...

О чем мы мечтали? Первое, конечно, - победить, второе - остаться

живыми. Одна - "Кончится война, и я нарожаю кучу детей", другая - "Я

поступлю в институт", а кто-то - "А я из парикмахерской не буду вылезать.

Стану красиво наряжаться, за собой смотреть". Или: "Куплю красивые духи.

Шарфик куплю и брошечку".

И вот это время наступило. Все вдруг притихли..."

"Отбили деревню... Ищем, где набрать воды. Вошли во двор, в котором

заметили колодезный журавль. Резной деревянный колодец... Лежит во дворе

расстрелянный хозяин... А возле него сидит его собака. Увидела нас, начала

поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она звала. Повела нас в хату... Пошли

за ней. На пороге лежит жена и трое деток...

Собака села возле них и плачет. По-настоящему плачет.

По-человечески..."

"Мы входили в наши села... Там одни печи стояли - и все. Одни печи! На

Украине мы освобождали места, где ничего не осталось, одни арбузы росли,

люди ели только эти арбузы, и больше ничего у них не было. Они встречали нас

и несли арбузы... Вместо цветов...

Я вернулась домой. В землянке - мать, трое детей, собачонка у нас

вареную лебеду ела. Наварят лебеды, сами едят, дадут этой собачонке. И она

ела... У нас до войны столько соловьев было, а после войны два года их никто

не слышал, вся земля была перевернута, подняли, как говорится, дедовский

навоз. Перепахали. Соловьи на третий год только появились. Где они были?

Никто не знает. На свои места они вернулись через три года.

Люди дома поставили, тогда соловьи прилетели..."

"Как начинаю рвать полевые цветы - войну вспоминаю. Тогда мы цветов не

рвали. А если собирали букеты, то только тогда, когда хоронили... Когда

прощались..."

"Эх-эх, девоньки, какая она подлая... Эта война... Помянем наших

подруг..."

 

 

"Это была не я..."

 

Что больше всего запоминается?

Запоминается тихий, часто недоумевающий голос человека. Человек

испытывает удивление перед самим собой, перед тем, что с ним было. Прошлое

исчезло, ослепило горячим вихрем и скрылось, а он остался. Остался среди

обычной жизни. Все вокруг обыкновенно, кроме его памяти. И я тоже становлюсь

свидетелем. Свидетелем того, что люди вспоминают и как вспоминают, о чем

хотят говорить, а что пытаются забыть или отодвинуть в самый дальний угол

памяти. Зашторить. Как они отчаиваются в поисках слов, но хотят восстановить

исчезнувшее в надежде, что на расстоянии смогут обрести его полный смысл.

Увидеть и понять то, что не увидели и не поняли тогда. Там. Разглядывают

сами себя, встречаются наново с собой. Чаще всего это уже два человека - тот

человек и этот, молодой и старый. Человек на войне и человек после войны.

Давно после войны. Меня все время не покидает чувство, что я слышу

одновременно два голоса...

Там же, в Москве, в День Победы, я встретила Ольгу Яковлевну

Омельченко. Все женщины были в весенних платьях, светлых косынках, а она - в

военной форме и военном берете. Высокая, сильная. Не говорила и не плакала.

Все время молчала, но это было какое-то особое молчание, в нем подозревалось

больше сказанного, чем в словах. Она как будто все время говорила сама с

собой. Никто ей уже не был нужен.

Мы познакомились, а потом я приехала к ней в Полоцк.

Передо мной развернулась еще одна страница войны, перед которой

присмиреет любая фантазия...

 

Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты:

"Мамин талисман... Мама хотела, чтобы я эвакуировалась вместе с ней,

она знала, что я рвусь на фронт, и привязала меня к подводе, на которой

везли наши вещи. Но я тихонько отвязалась и ушла, обрывок этой веревки у

меня на руке и остался...

Все едут... Бегут... Куда деться? И как добраться до фронта? В дороге

встретилась с группой девушек. Одна из них говорит: "Тут моя мама рядом,

пойдем ко мне". Пришли мы ночью, постучали. Открывает ее мать, как глянула

на нас, а мы грязные, оборванные, - приказала: "Стойте на пороге". Мы стоим.

Она притащила огромные чугуны, с нас все поснимала. Вымыли мы головы золой

(мыла уже не было) и полезли на печку, и я сильно уснула. Утром мать этой

девушки сварила щи, хлеб испекла из отрубей с картошкой. Каким вкусным

показался нам этот хлеб и щи такими сладкими! И так пробыли мы там четыре

дня, она нас подкармливала. Давала понемножку, а то, боялась, объедимся и

умрем. На пятый день она нам сказала: "Идите". А перед этим пришла соседка,

мы сидели на печке. Мать показала нам пальцем, чтобы молчали. Даже соседям

она не призналась, что дочь дома, все знали - дочь ее на фронте. А эта

девочка у нее одна-единственная, и она ее не жалела, не могла простить

позора, что та вернулась. Не воюет.

Ночью она нас подняла, дала узелки с едой. Обняла каждую и каждой

сказала: "Идите..."

- И даже не пыталась удержать свою дочь?

- Нет, она ее поцеловала со словами: "Отец воюет, и ты иди воюй".

Уже по дороге эта девушка мне рассказала, что она медсестра, попала в

окружение...

Долго меня мотало по разным местам, и наконец попала я в город Тамбов,

устроилась в госпиталь. В госпитале было хорошо, я после голодовки

поправилась, такая полненькая стала. И вот когда мне исполнилось шестнадцать

лет, мне сказали, что я могу, как и все медсестры, врачи, сдавать кровь.

Начала я сдавать кровь каждый месяц. В госпитале постоянно требовались сотни

литров, не хватало. Сдавала сразу по пятьсот кубиков, по поллитра крови два

раза в месяц. Получала донорский паек: килограмм сахара, килограмм манки,

килограмм колбасы, чтобы восстановить силы. Я дружила с нянечкой тетей

Нюрой, у нее было семь детей, а муж погиб в начале войны. Старший мальчик,

которому одиннадцать лет, пошел за продуктами и потерял карточки, так я свой

донорский паек отдавала им. Один раз врач мне говорит: "Давай напишем твой

адрес, вдруг объявится тот, кому вольют твою кровь". Мы написали адрес и

пристегнули эту бумажку к бутылочке.

И вот через какое-то время, месяца два прошло, не больше, я сменилась

после дежурства и пошла, спать легла. Тормошат меня:

- Вставай! Вставай, к тебе брат приехал.

- Какой брат? Нет у меня брата.

Наше общежитие было на последнем этаже, я спустилась вниз, смотрю:

стоит лейтенант молодой, красивый. Спрашиваю:

- Кто тут звал Омельченко?

Он отвечает:

- Я звал. - И показывает мне записку, которую мы с врачом написали. -

Вот... Я твой брат по крови...

Привез мне два яблока, кулечек конфет, тогда конфет нигде невозможно

купить. Боже! Какие это были вкусные конфеты! Пошла к начальнику госпиталя:

"Брат приехал!" Пустили меня в увольнение. Он пригласил: "Пойдем в театр". А

я еще ни разу в жизни не была в театре, а тут в театр да еще с парнем.

Парень красивый. Офицер!

Через несколько дней он уезжал, у него было направление на Воронежский

фронт. Когда он пришел попрощаться, я открыла окно и помахала ему рукой. В

увольнение меня не пустили: как раз привезли много раненых.

Ни от кого писем не получала, даже не имела представления, что это

такое - получить письмо. И вдруг мне вручают треугольничек, распечатала, а

там написано: "Ваш друг, командир пулеметного взвода... погиб смертью

храбрых..." Это тот, мой брат по крови. Он сам детдомовский, и, видимо,

единственный адрес, который у него был, - это мой. Мой адрес... Уезжая, он

очень просил, чтобы я оставалась в этом госпитале, после войны ему легче

будет меня найти. "На войне, - боялся. - легко потеряться". И через месяц я

получаю вот это письмо, что он погиб... И мне так стало страшно. Меня

ударило в сердце... Я решила всеми силами уйти на фронт и отомстить за свою

кровь, я знала, что где-то пролилась моя кровь...

Но на фронт уйти не так просто. Три рапорта написала начальнику

госпиталя, а на четвертый раз пришла к нему на прием:

- Если вы меня не отпустите на фронт, то я убегу.

- Ну, хорошо. Я тебе дам направление, раз ты такая упрямая.

Самое страшное, конечно, первый бой. Ну, потому, что еще ничего не

знаешь... Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе

вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все

гремело. Колыхалось... Вся земля... Я просто не могла... Как мне все это

пережить... Я думала, что не выдержку. Мне так сильно страшно стало, и вот я

решила: чтобы не струсить, достала свой комсомольский билет, макнула в кровь

раненого и положила себе в карманчик возле сердца, застегнула. И вот этим

самым я дала себе клятву, что должна выдержать, самое главное - не струсить,

потому что если я струшу в первом бою, то уже дальше не ступлю и шага. Меня

заберут с передовой, отправят в медсанбат. А я хотела быть только на

передовой, я хотела когда-нибудь увидеть хотя бы одного фашиста в лицо...

Лично... И мы наступали, шли по траве, а трава выросла в пояс. Там уже

несколько лет не сеяли. Идти было очень тяжело. Это на Курской дуге...

После боя вызвал меня начальник штаба. Какая-то избенка разрушенная,

там ничего нет. Стоит один стул, и он стоит. Посадил меня на этот стул:

- Ну, вот смотрю я на тебя и думаю: что заставило тебя пойти в это

пекло? Убьют, как муху. Ведь это же война! Мясорубка! Давай переведу хотя бы

в санчасть. Ну, хорошо, если убьют, а если останешься без глаз, без рук? Ты

подумала об этом?

А я отвечаю:

- Товарищ полковник, я подумала. И об одном прошу: не трогайте меня из

роты.

- Ладно, иди! - как крикнет на меня, я даже испугалась. И отвернулся к

окну...

Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас... Это не для человека...