Все немножко ненормальные, и даже что-то звериное мелькает. Лучше не видеть.

Я до сих пор не верю, что живая осталась. Живая... И раненая и контуженая,

но целая, не верю...

Глаза закрою, все снова перед собой вижу...

Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял

рядом, охранял, его опалило. Это уже был черный кусок мяса.... Он только

прыгает... Подскакивает на одном месте... А все смотрят из окопчиков, и

никто с места не сдвинется, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала,

накрыла этого солдата и сразу легла на него. Прижала к земле. Земля

холодная... Вот так... Он покидался, пока разорвалось сердце, и затих...

Я в крови вся... Кто-то из старых солдат подошел, обнял, слышу -

говорит: "Кончится война, и если она останется жива, с нее человека все

равно уже не будет, ей теперь все". Мол, что я среди такого ужаса, и

пережить его, да еще в таком молодом возрасте. Меня трясло, как в припадке,

отвели под руки в землянку. Ноги не держали... Трясло, будто через меня ток

пропустили... Непередаваемое чувство...

А тут снова бой начался... Под Севском немцы атаковали нас по

семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К

последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на

кусочках... На жилах... В кровище весь... Ему нужно срочно отрезать руку,

чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка

телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла

эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: "Скорей, сестра. Я

еще повоюю". В горячке...

Через несколько дней, когда на нас пошли танки, двое струсили. Они

побежали... И вся цепь дрогнула... Погибло много наших товарищей. Раненые

попали в плен, которых я стащила в воронку. За ними должна была прийти

машина... А когда эти двое струсили, началась паника. И раненых бросили. Мы

пришли потом на то место, где они лежали: кто с выколотыми глазами, кто с

животом распоротым... Я, как это увидела, за ночь почернела. Это же я их в

одно место собрала... Я... Мне так сильно страшно стало...

Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили впереди.

Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в

исполнение. Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла.

Как я вышла... Девчонка... Все за мной... Нельзя было их простить. Из-за них

такие ребята погибли!

И мы привели приговор в исполнение... Опустила автомат, и мне стало

страшно. Подошла к ним... Они лежали... У одного на лице живая улыбка...

Не знаю, простила бы я их сейчас? Не скажу... Не буду говорить

неправду. В другой раз хочу поплакать. Не получается...

Я на войне все забыла. Свою прежнюю жизнь. Все... И любовь забыла...

Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат

пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание. "Нет, - говорю. - Я люблю

человека, которого уже давно нет в живых". Он вот так близко ко мне

придвинулся, прямо в глаза посмотрел, развернулся и пошел. Стреляли, а он

шел и даже не пригибался... Потом, это уже на Украине было, освободили мы

большое село. Я думаю: "Дай пройдусь, посмотрю". Погода стояла светлая,

хатки белые. И за селом так - могилки, земля свежая... Тех, кто в бою за это

село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там

фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке... И вдруг смотрю -

знакомое лицо... Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И

фамилия его... И мне так не по себе стало. Страх такой силы... Будо он меня

видит, будто он живой... В это время идут к могиле его ребята, из его роты.

Они все меня знали, они записочки мне носили. Ни один на меня не посмотрел,

как будто меня не было. Я - невидимая. Потом, когда я их встречала, мне

кажется... Вот я так думаю... Они хотели, чтобы и я погибла. Им тяжело было

видеть, что я... живая... Вот я чувствовала... Будто я перед ними

виновата...И перед ним...

Вернулась я с войны и тяжело заболела. Долго по больницам скиталась,

пока не попала к старому профессору. Он стал меня лечить... Лечил меня

больше словами, чем лекарствами, он объяснил мне мою болезнь. Говорил, что

если бы я ушла на фронт в восемнадцать-девятнадцать лет, организм был бы

окрепший, а так как я попала в шестнадцать, это очень ранний возраст, меня

сильно травмировало. "Конечно, лекарство - это одно, - объяснял он, - можно

подлечиться, но, если хотите восстановить здоровье, хотите жить, мой

единственный совет: нужно выйти замуж и как можно больше иметь детей. Только

это может спасти. С каждым ребенком организм будет возрождаться".

- А сколько вам было лет?

- Как кончилась война, шел двадцатый год. Конечно, я и замуж-то не

думала выходить.

- Почему?

- Я чувствовала себя очень уставшей, намного старше своих сверстников,

даже старой. Подружки танцуют, веселятся, а я не могу, я смотрела на жизнь

старыми глазами. Из другого мира... Старуха! За мной молодые ребята

ухаживали. Пацаны. Но они не видели мою душу, что там внутри у меня

творится. Вот я вам рассказала один день... О боях под Севском. Всего один

день... После которого ночью из ушей у меня хлынула кровь. Утром проснулась,

как после тяжелой болезни. Подушка в крови...

А в госпитале? У нас стояло за ширмой в операционной большое корыто,

куда мы складывали отрезанные руки, ноги... С передовой приехал капитан,

привез своего раненого товарища. Как он там оказался, не знаю, но он увидел

это корыто и... упал в обморок.

Могу вспоминать и вспоминать. Не остановиться... А что самое главное?

Я помню звуки войны. Все вокруг гудит, лязгает, трещит от огня... У

человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой...

Вот - главное. Моя мысль...

- Замуж вышли?

- Вышла замуж. Родила и воспитала пятерых сыновей. Пятерых мальчиков.

Девочек Бог не дал. Для меня самое удивительное, что после такого сильного

страха и ужаса я смогла родить красивых детей. И хорошая мама оказалась, и

хорошая бабушка.

Я теперь вспоминаю все, и мне кажется, что это была не я, а какая-то

другая девчонка..."

Я возвращалась домой, везла четыре кассеты (два дня разговора) с "еще

одной войной", испытывая разные чувства: потрясение и страх, недоумение и

восхищение. Любопытство и растерянность, нежность. Дома пересказывала

некоторые эпизоды друзьям. Неожиданно для меня все реагировали одинаково:

"Слишком страшно. Как она выдержала? Не сошла с ума?". Или: "Мы привыкли

читать о другой войне. На этой войне есть четкая граница: они-мы, добро-зло.

А здесь?". Один даже сказал: "Если все описать, то это будет последняя книга

о войне". Во что, конечно, никто из нас не поверил. Но у всех я замечала

слезы на глазах, и все задумывались. Наверное, о том же, о чем и я. Вот уже

были на земле тысячи войн (недавно прочла, что их насчитали более трех тысяч

- больших и маленьких), но война как была, может быть, одной из главных

человеческих тайн, так ею и осталась. Ничего не изменилось. Я пытаюсь

большую историю уменьшить до человека, чтобы что-то понять. Обрести слова.

Но на этой, казалось бы уже небольшой и удобной для обзора территории -

пространстве одной человеческой души - все еще непонятнее, менее

предсказуемо, чем в истории. Потому что передо мной - живые слезы, живые

чувства. Живое человеческое лицо, на котором во время разговора пробегают

тени боли и страха. Иногда даже закрадывается крамольная догадка о еле

уловимой красоте человеческого страдания. Тогда я пугаюсь самой себя...

Путь только один - полюбить человека. Понять его любовью.

 

 

"Я эти глаза и сейчас помню..."

 

Поиск продолжается... Но на этот раз мне не надо далеко ехать...

Улица, на которой я живу в Минске, носит имя Героя Советского Союза

Василия Захаровича Коржа - участника гражданской войны, героя боев в

Испании, партизанского комбрига в Великую Отечественную. Каждый беларус

читал книгу о нем, хотя бы в школе, или видел кинофильм. Белорусская

легенда. Сотни раз, оставляя его имя на конвертах и бланках телеграмм, я

никогда не думала о нем, как о реальном человеке. Миф уже давно заменил

когда-то живого человека. Стал его двойником. Но на этот раз я шла по

знакомой улице с новым чувством: полчаса езды на троллейбусе в другой конец

города, и я увижу его дочерей, обе они воевали на фронте, и увижу его жену.

На моих глазах легенда оживет и превратится в человеческую жизнь, спустится

на землю. Большое станет малым. Как бы я ни любила смотреть на небо или на

море, все равно больше меня завораживает песчинка под микроскопом. Мир одной

капли. Та большая и невероятная жизнь, которую я там открываю. Как назвать

малое малым, а большое большим, когда то и другое так бесконечно? Я уже

давно их не различаю. Для меня один человек - это так много. В нем есть все

- можно затеряться.

Нахожу нужный адрес, это - опять массивная и неуклюжая многоэтажка. Вот

и третий подъезд, нажимаю в лифте кнопку седьмого этажа...

Дверь открыла младшая из сестер - Зинаида Васильевна. Те же широкие

темные брови и упрямо-открытый взгляд, как и у отца на фотографиях.

- Мы все собрались. Утром сестра Оля приехала из Москвы. Она там живет.

Преподает в Университете имени Патриса Лумумбы. И мама наша здесь. Вот,

благодаря вам, и встретились.

 

Обе сестры, Ольга Васильевна и З инаида Васильевна Корж, были

санинструкторами в кавалерийских эскадронах. Сели рядышком и посмотрели на

мать - Феодосию Алексеевну.

Она и начала:

- Горит все... Сказали нам эвакуироваться... Долго ехали. Доехали до

Сталинградской области. Женщины с детьми в тыл движутся, а мужчины оттуда.

Комбайнеры, трактористы, все едут. Один, помню, полная их полуторка, а он

встал с досок и кричит: "Мамаши, сестрички!! Уезжайте в тыл, убирайте хлеб,

чтобы мы победили врага!" И вот они все свои шапки поснимали и смотрят на

нас. А мы одно, что успели с собой взять, - это своих детей. Держим их. Кто

на руках, кто за руки. Он просит: "Мамаши, сестрички! Уезжайте в тыл,

убирайте хлеб...".

Больше за все время нашего разговора она не проронит ни слова. А дочки

будут иногда тихонько гладить ее руки, успокаивая.

Зинаида Васильевна:

- Жили мы в Пинске... Мне было четырнадцать с половиной лет, Оле -

шестнадцать, а брату Лене - тринадцать. Олю мы как раз в эти дни отправили в

детский санаторий, а с нами отец хотел ехать в деревню. К его родным... Но в

ту ночь он фактически дома не ночевал. Он работал в обкоме партии, ночью его

вызвали, а вернулся домой только утром. Забежал на кухню, перекусил что-то и

говорит:

- Дети, началась война. Никуда не уходите. Ждите меня.

Ночью мы уезжали. У отца была самая дорогая для него память об Испании

- охотничье ружье, очень богатое, с патронташем. Это была награда за

храбрость. Он бросил ружье брату:

- Ты самый старший теперь, ты мужчина, должен смотреть маму,

сестренок...

Это ружье мы берегли всю войну. Все, что было у нас из хороших вещей,

продали или обменяли на хлеб, а ружье сберегли. Не могли с ним расстаться.

Это была наша память об отце. Еще он бросил нам на машину большой такой

кожух, это у него была самая теплая вещь.

На станции пересели на поезд, но не доезжая до Гомеля попали под

сильный обстрел. Команда: "Из вагонов, по кустам - ложись!" Когда обстрел

кончился... Сначала тишина, а потом крики... Все бегом... Мама с братишкой

успели вскочить в вагон, а я осталась. Очень испугалась... Очень! Я никогда

одна не оставалась. А тут - одна. Мне кажется, что я на какое-то время даже

потеряла речь... Я онемела... Кто-то у меня что-то спрашивал, а я молчала...

Потом прилепилась к какой-то женщине, помогала ей перевязывать раненых - она

была врач. Ее называли: "Товарищ капитан". И я поехала дальше с ее

санитарной частью. Они приласкали, накормили меня, но скоро спохватились:

- А сколько тебе лет?

Я поняла, что если скажу правду, отправят меня в какой-нибудь детский

дом. Вот это с ходу сообразила. Ну, а я уже не хотела терять этих сильных

людей. Я хотела, как и они, воевать. Нам же все время внушали и отец

говорил, что воевать мы будем на чужой территории, это все временно, война

скоро кончится победой. И как это без меня? Такие у меня были детские мысли.

Я сказала, что мне шестнадцать лет, и меня оставили. Вскоре отправили на

курсы. Месяца четыре я училась на этих курсах. Училась и все время ухаживала

за ранеными. Привыкала к войне... Конечно, надо было привыкать... Училась не

в училище, а тут же, в медсанбате. Мы отступали, раненых везли с собой.

Дорогами мы не шли, дороги бомбили, обстреливали. Шли по болотам, по

обочинам. Шли вразброд. Разные части. Где-то концентрировались, где-то,

значит, давали бои. И вот так шли, шли и шли. По полям шли. Какой там

урожай! Шли, рожь топтали. А урожай в тот год был небывалый, хлеба стояли

высокие-высокие. Зеленая трава, солнце такое, а убитые лежат, кровь...

Убитые люди и животные. Деревья черные... Разрушенные станции... На черных

вагонах висят сгоревшие люди... Дошли мы так до Ростова. Там при бомбежке я

была ранена. Пришла в сознание в поезде, слышу - пожилой солдат украинец

лает молодого: "Жинка твоя так нэ плакала, когда рожала, как ты плачешь". А

мне, когда увидел, что я глаза открыла, говорит: "А ты покричи, милая,

покричи. Легче станет. Тебе можно" Я маму вспомнила и заплакала...

После госпиталя мне был положен какой-то отпуск, и я попыталась

разыскать свою маму. А мама меня искала, и сестра Оля нас искала. О чудо! Мы

нашлись все через одних знакомых в Москве. Все на их адрес написали и так

нашлись. Чудо! Мама жила под Сталинградом в колхозе. И я туда поехала.

Это был конец сорок первого года...

Как они жили? Брат на тракторе работал, еще совсем ребенок, тринадцать

лет. Сначала он был прицепщиком, а когда забрали на фронт всех трактористов,

стал трактористом. И днем и ночью работал. Мама шла за трактором или сидела

рядом, она боялась, как бы он не заснул и не свалился. Они вдвоем на полу у

кого-то спали... Не раздевались, потому что нечем было накрыться. Вот такая

их жизнь... Скоро приехала Оля, ее устроили счетоводом. Но она писала в

военкомат, просилась на фронт, а ей все время приходил отказ. И мы решили -

я уже была вояка, -поедем вдвоем в Сталинград и там найдем какую-нибудь

часть. Маму мы успокоили, обманули, что поедем на Кубань, в богатые места,

там у отца были знакомые...

У меня старая шинель, гимнастерка, две пары брюк. Отдала одни Оле, у

нее совсем ничего нет. И сапоги у нас тоже одни на двоих. Мама нам связала

из овечьей шерсти не то носки, не то что-то похожее на тапки, что-то теплое.

Мы шли шестьдесят километров пешком, до самого Сталинграда: одна сапоги

оденет, другая - в маминых тапках, потом менялись. По морозу шли, февраль

месяц, обмерзли, голодали. Что мама нам сварила в дорогу? Из костей каких-то

холодец и несколько лепешек. И мы такие голодные-голодные...Если засыпали и

снились сны, то только с какой-нибудь едой. Во сне буханки хлеба надо мной

летали.

Добрались до Сталинграда, а там не до нас. Никто нас слушать не хочет.

Тогда мы решаем ехать, как мама нас посылала, на Кубань, по папиному адресу.

Влезли в какой-то товарняк: я надену шинель, сижу, а Оля в это время под

полками. Потом мы переодеваемся, и уже я лезу под полки, Оля сидит. Военных

не трогали. А у нас же денег никаких...

Попали на Кубань... Каким-то чудом... Нашли знакомых. И там мы узнали,

что формируется добровольческий казачий корпус. Это был четвертый

кавалерийский казачий корпус, потом он стал гвардейский. Он формировался

только из добровольцев. Там были люди всех возрастов: и казаки, которых

когда-то Буденный, Ворошилов в атаки водили, и молодежь. Нас взяли. До сих

пор не знаю - почему? Наверное, потому, что мы много раз просились. И нам

некуда было деться. Зачислили в один эскадрон. Дали нам каждой

обмундирование и лошадь. Лошадь свою надо было кормить, поить, ухаживать,

все полностью. Хорошо, что у нас в детстве была лошадь, и я как-то привыкла

к ней, полюбила. И когда дали мне лошадь, села - и ничего страшного. Не

сразу все получилось, но я не боялась. У меня была маленькая лошаденка,

хвост до земли, но быстрая, послушная, и я как-то быстро научилась ездить.

Даже форсила... Потом уже скакала на венгерских, на румынских лошадях. И

настолько я полюбила лошадей, настолько узнала, что и сейчас мимо лошади

равнодушно не пройду. Обниму ее. Мы под ногами у них спали, она тихонько

ножку передвинет, но человека не заденет. Она на мертвого никогда не

наступит, а от живого человека, если он только ранен, никогда не уйдет и не

бросит. Очень умное животное. Для кавалериста лошадь - это друг. Преданный

друг.

Первое боевое крещение... Это когда наш корпус под станицей Кущевская

участвовал в отражении танков. После Кущевской битвы - это была знаменитая

конная атака кубанских казаков - корпусу присвоили звание гвардейского. Бой

был страшный... А для нас с Олей самый страшный, потому что мы еще очень

боялись. Я, хотя уже считала, что воевала и знала, что это такое... Но

вот... Когда кавалеристы пошли лавиной - черкески развеваются, сабли вынуты,

кони храпят, а конь, когда летит, он такую силу имеет... Вот эта вся лавина

пошла на танки, на артиллерию - это было как в загробном сне. В

нереальности... А фашистов было много, их было больше, они шли с автоматами

наперевес, рядом с танками шли - и они не выдержали, понимаете, они не

выдержали этой лавины. Они бросали автоматы... Бросали орудия и бежали...

Вот такая картина...

Ольга Васильевна о том бое:

- Я перевязывала раненых... Рядом лежал фашист, я думала, он мертвый, и

не обратила на него внимания, а он раненый... И он хотел меня убить... Я как

почувствовала, как кто-то меня толкнул, и к нему повернулась. Успела выбить

ногой автомат. Я его не убила, но и не перевязала, ушла. У него было ранение

в живот...

Зинаида Васильевна продолжает:

- А я веду раненого и вдруг вижу: два немца из-за танкетки выходят.

Танкетку подбили, а они, видно, успели выскочить. Одна секунда, если бы я не

успела очередь дать, они бы меня с раненым расстреляли. Так неожиданно все

произошло. Я после боя подошла к ним, они лежали с открытыми глазами. Я эти

глаза и сейчас помню... Один такой красивый, молодой немец... Было жалко,

хотя это был фашист, но все равно... Как-то долго это чувство не покидало и

не хочется убивать, понимаете. В душе такая ненависть: зачем они пришли на

нашу землю? Но попробуй сама убить, и это страшно. Вот нет другого слова...

Очень страшно. Когда сама...

Бой кончился. Казачьи сотни снимаются со своих мест, а Оли нет. Я еду

за всеми, еду последняя, все оглядываюсь. Уже вечер. А Оли нет... Передают

по цепочке, что они - она и еще несколько человек - остались подбирать

раненых. Я ничего не могла делать, я только ее ждала. Отстану от своей

сотни, подожду, потом опять всех нагоняю. Плачу: неужели в первом бою

потеряла сестру? Где она? Что с ней? Может, где-нибудь умирает, зовет

меня...

Оля... Оля тоже вся в слезах... Нашла меня ночью... Все казаки плакали,

когда увидели, как мы встретились. Повисли на шее одна у другой, не можем

оторваться. И тогда мы поняли, что нельзя нам, невыносимо быть вместе. Лучше

расстаться. Никогда не выдержим, если одна погибнет на глазах у другой.

Решили, что я должна проситься в другой эскадрон. А как расстаться... Как?

Но дальше воевали раздельно, сначала в разных эскадронах, затем даже в

разных дивизиях. Только привет передашь, если случай подвернется, узнаешь,

жива ли... Смерть на каждом шагу стерегла. Поджидала... Я помню, как под

Араратом... Мы стояли в песках. Арарат был взят немцами. И было Рождество, и

немцы праздновали. Из нас отобрали эскадрон и батарею сорокамиллиметровую.

Где-то часов в пять мы двинулись, всю ночь шли. И на рассвете встретили

наших разведчиков, разведчики вышли раньше.

Село лежало внизу... Как в чаше... Немцы никогда не думали, что мы в

таких песках сможем пройти, и оборону выставили малую. Мы пробрались через

их тылы очень даже тихо. Спустились с горы - сразу взяли часовых и вошли в

это село, влетели. Немцы выскакивали совершенно голые, только автоматы в

руках. Там у них стояли елки... Они все пьяные... А в каждом дворе было не

меньше двух-трех танков. Танкетки стояли, бронетранспортеры... Вся техника.

Мы тут же на месте ее подрывали, и это такая стрельба, такой грохот, такая

паника... Все метались... Там обстановка была такая, что в своего каждый

боялся попасть. Все горело... И горели рождественские елки...

У меня восемь раненых... Подняла их вверх, на гору... Но мы, видно,

сделали одну оплошность: не перерезали связь. И немецкая артиллерия накрыла

нас огнем и минометным, и дальнобойным. Я своих раненых скорей на санитарную

повозку. Посадила, и они поехали... И на моих глазах снаряд попал в эту

бричку, и все разлетелось. Когда я посмотрела, там только один человек живой

остался. А тут уже немцы поднимаются на гору... Раненый просит: "Оставь

меня, сестра... Оставь меня, сестра... Я уже умираю..." У него живот

разворотило... Ну, кишки... Все это... Он сам собирает их и назад

заталкивает...

Думала, что лошадь моя от этого раненого вся в крови, а когда

посмотрела: она тоже ранена в бок, пакет индивидуальный весь вошел туда.

Достала, было у меня несколько кусочков сахара, дала ей этот сахар. Уже со

всех сторон стреляют, не поймешь: где немец, а где наши? Метров десять

проедешь и натыкаешься на раненых... Думаю: надо бричку искать, подобрать

всех. Еду и вижу спуск, а внизу - три дороги: и туда дорога, и туда дорога,

и прямо дорога. Я растерялась... Куда ехать? А я держала повод крепко.

Лошадь шла туда, куда я направляла. Ну, а тут, не знаю, какой-то инстинкт

мне подсказал, где-то я слышала, что лошади чуют дорогу, и, не доезжая этой

развилки, я повод опустила, и лошадь пошла совсем в другом направлении, чем

я сама бы поехала. Пошла, пошла и пошла.

Я уже сижу без сил, мне уже все равно, куда она пойдет. Что будет, то

будет. Она так шла-шла, а потом веселей-веселей, мотает головой, я уже и

повод подняла, держу. Нагнусь и ей рану придержу рукой. Она веселей,

веселей, потом: и-и-и-... заржала так, услышала кого-то. У меня опасения:

вдруг это немцы. Решила пустить сначала лошадь, но уже сама увидела свежий

след: лошади натоптали, от тачанки колесо - прошло не менее пятидесяти

человек. И метров через двести-триста лошадь уткнулась прямо в повозку. На

повозке были раненые, тут я увидела остатки нашего эскадрона.

Но к нам уже шла помощь, брички, тачанки... Был приказ: забрать всех.

Под пулями, под обстрелом собирали своих, всех до единого забрали - и

раненых, и убитых. Я тоже поехала на тачанке. Всех там нашла, и того

раненого в живот, всех их вывезла. Только лошади расстрелянные остались. Уже

хорошо рассвело, едешь и видишь - табун целый лежит. Красивые, крепкие

лошади... Ветер развевает их гривы...

Вся стена в большой комнате, где мы сидим, занята увеличенными

довоенными и фронтовыми фотографиями сестер. Вот они еще школьницы - в

шляпках, с цветами. Снимок сделан за две недели до начала войны. Обычные

детские лица, смешливые, чуть усмиренные важностью момента и желанием

казаться взрослыми. А вот они уже в казачьих черкесках, кавалерийских

бурках. Сфотографировались в сорок втором году. По времени год разницы, а

лицо уже другое, человек другой. А этот снимок Зинаида Васильевна прислала

матери с фронта: на гимнастерке первая медаль "За отвагу". На этом - обе

сфотографированы в День Победы... Запоминаю движение лица: от мягких детских

черт - к уверенному женскому взгляду, даже некоторой жесткости, суровости.

Трудно поверить, что эта перемена происходила в считанные месяцы, годы.

Обычное время совершает эту работу куда медленнее и незаметнее. Долго

лепится человеческое лицо. Медленно вырисовывается на нем душа.

А война быстро создавала свой образ людей. Писала свои портреты.

 

Ольга Васильевна:

- Мы заняли большую деревню. Дворов триста. И там был оставлен немецкий

госпиталь. В здании местной больницы. Первое, что я увидела: во дворе вырыта

большая яма, и часть больных лежит расстрелянная - перед уходом немцы сами

расстреляли своих раненых. Они, видно, решили, что мы это будем делать.

Поступим так, как они поступали с нашими ранеными. Только одна палата

осталась, до этих, видно, не дошли, не успели, а может, бросили, потому что

они все были без ног.

Когда мы вошли к ним в палату, они с ненавистью смотрели на нас: видно,

думали, что пришли их убивать. Переводчик сказал, что мы раненых не убиваем,

а лечим. Тогда один даже стал требовать: мол, они три дня ничего не ели, их

три дня не перевязывали. Я посмотрела - действительно, это был ужас. Их

давно не смотрел врач. Раны загноились, бинты вросли в тело.

- И вам их было жалко?

- Я не могу назвать то, что испытывала тогда, жалостью, жалость - это

все-таки сочувствие. Его я не испытывала. Это другое... У нас был такой

случай... Один солдат ударил пленного... Так вот мне это казалось

невозможным, и я заступилась, хотя я понимала... Это у него крик души... Он

меня знал, он был, конечно, старше, выругался. Но не стал больше бить... А

крыл меня матом: "Ты забыла, е... мать! Ты забыла, как они... е... мать..."

Я ничего не забыла, я помнила те сапоги... Когда немцы выставили перед

своими траншеями ряды сапог с отрезанными ногами. Это было зимой, они

стояли, как колья... Эти сапоги... Все, что мы увидели от наших товарищей...

Что осталось...

Помню, как пришли к нам на помощь моряки... И многие из них подорвались

на минах, мы наткнулись на большие минные поля. Эти моряки, они лежали

долго. Лежали на солнце... Трупы вздулись, и из-за тельняшек казалось, что

это арбузы. Большие арбузы на большом поле. Гигантские.

Я не забыла, я ничего не забыла. Но я не могла бы ударить пленного,

хотя бы потому, что он уже беззащитен. Вот это каждый решал для себя, и это

было важно.

Зинаида Васильевна:

- В бою под Будапештом. Это была зима... И я тащила, значит, сержанта

раненого, командира расчета пулеметного. Сама я была одета в брюки и

телогрейку, на мне шапка-ушанка. Тащу и вижу: черный снег такой...

Обугленный... Я поняла, что это глубокая воронка, то, что мне и надо.

Спускаюсь в эту воронку, а там кто-то живой - я чувствую, что живой, и

скрежет какого-то железа... Поворачиваюсь, а немецкий офицер раненый, в ноги

раненый, лежит, и автомат на меня наставил. А у меня волосы из-под шапки

выбились, сумка санитарная через плечо и на ней красный крест. Когда я

повернулась, он увидел мое лицо, понял, что - это девушка и вот так:

"Ха-а-а!" У него, значит, нервное напряжение спало, и он этот автомат

отбросил. Ему безразлично стало...

И мы втроем в одной воронке - наш раненый, я и этот немец. Воронка

маленькая, ноги у нас вместе. Я вся в их крови, кровь наша смешалась. У

немца огромные такие глаза, и он смотрит на меня этими глазами: что я буду

делать? Фашист проклятый! Автомат он отбросил сразу, понимаете? Эту сцену...

Наш раненый не соображает, в чем дело, за пистолет хватается... То тянется и

задушить немца хочет... А тот на меня смотрит... Я эти глаза и сейчас

помню... Перевязываю нашего, а тот лежит в крови, он истекает кровью, одна

нога у него перебита совсем. Еще немного, и он умрет. Хорошо это понимаю. И,

не окончив перевязывать нашего раненого, разрываю ему, этому немцу, одежду,

перевязываю его и накладываю жгут. А потом уже опять возвращаюсь к своему.

Немец говорит: "Гут. Гут". Только это слово повторяет. Наш раненый, пока не

потерял сознание, что-то мне кричал... Грозил... Я гладила его, успокаивала.

Пришла санитарная линейка, вытащила их обоих... И погрузила. Немца тоже.

Понимаете?

Ольга Васильевна:

- Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица становились

другими, даже звук женского голоса их преображал. Как-то ночью я села возле

землянки и тихонько запела. Я думала, что все спят, никто меня не слышит, а

утром мне командир сказал: "Мы не спали. Такая тоска по женскому голосу..."

Перевязываю танкиста... Бой идет, грохот. Он спрашивает: "Девушка, как

вас зовут?" Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в

этом грохоте, в этом ужасе свое имя - Оля. Всегда я старалась быть

подтянутой, стройной. И мне часто говорили: "Господи, разве она была в бою,

такая чистенькая". Я очень боялась, что если меня убьют, то буду лежать

некрасивая. Я видела много убитых девочек... В грязи, в воде... Ну... Как

это... Мне не хотелось так умереть... Другой раз прячешься от обстрела и не

столько думаешь о том, как бы тебя не убило, а прячешь лицо. Руки. Мне

кажется, все наши девчонки об этом думали. А мужчины над нами смеялись, им

это казалось забавным. Мол, не о смерти думают, а черт-те о чем, о глупом. О

женской чепухе.

Зинаида Васильевна:

- Смерть нельзя приручить... Нет... Привыкнуть к ней... Мы уходили от

немцев в горы. И оставалось пять тяжелораненых брюшняков. У них раны у всех

в живот, это раны смертельные, день, два - и они умрут. А забрать их не

могли, не на чем было везти. Меня и другого санинструктора Оксаночку

оставили с ними в сарае, пообещав: "Через два дня вернемся, заберем вас".

Пришли за нами через три дня. Трое суток мы были с этими ранеными. Они в

полном сознании, сильные мужчины. Не хотели умирать... А у нас только

какие-то порошки, больше ничего нет... Все время они просили пить, а им пить

нельзя. Одни понимали, а другие матюгались. Стоял мат-перемат. Кто-то

кружкой запустил, другой сапогом... Это было три самых страшных дня в моей

жизни. Умирали они на наших глазах, один за другим, а мы только смотрели...

Первая награда... Меня представили к медали "За отвагу". Но я ее

получать не пошла. Я обиделась. Смешно, ей Богу! Понимаете, как? Мою подругу

наградили медалью "За боевые заслуги", а меня медалью "За отвагу". А она

только в одном бою была, а я уже под станцией Кущевская и в других операциях

участвовала. И мне стало обидно: у нее за один бой уже "боевые заслуги",

много заслуг, а у меня, получается, только "за отвагу", как бы один раз я

себя проявила. Приехал командир, ну и смеялся, когда узнал, в чем дело.

Объяснил мне, что медаль "За отвагу" - самая большая медаль, это почти

орден.

Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой

осколочек, как камушек, сидит. Чувствую - кровь, я индивидуальный пакет

сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило

девчонку, да куда - в ягодицу. В попу... В шестнадцать лет это стыдно

кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала,

пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло...

Наши посмотрели, решили, видно: убита. Придут санитары, подберут. Бой

пошел дальше. Еще немного, и я погибла бы. Но шли в разведку танкисты и

заметили - девушка на поле боя. Я без шапки лежала, шапка откатилась. Они

увидели: кровь из-под меня течет, значит, живая. Привезли в медсанбат.

Оттуда меня в госпиталь, в один, потом в другой. А-а-а... Скоро кончилась

моя война... Через полгода меня комиссовали по состоянию здоровья. Мне

восемнадцать лет... А здоровья уже нет: три ранения, тяжелая контузия. Но

девчонка, и я, конечно, это скрывала, про ранения говорила, а контузию

скрывала. И она дала о себе знать. Меня опять положили в госпиталь. Мне дали

инвалидность... Ну, и я? Я эти документы порвала и выбросила, даже деньги

какие-то не стала получать. Там надо было ходить на комиссии,

перекомиссовываться. Рассказывать о себе: когда контузило, когда ранило?

Куда?

В госпитале пришли меня навещать командир эскадрона и старшина.

Командир эскадрона мне очень нравился во время войны, но там он меня не

замечал. Красивый мужчина, ему очень шла форма. Мужчинам всем форма идет. А

женщины как выглядели? В брюках, косы - не положено, у всех стрижка под

мальчика. Это уже под конец войны нам прически иногда разрешали носить, не

стричься. В госпитале у меня волосы совсем отросли, я уже заплетала длинную

косу, поправилась, и они... Смешно, ей Богу! Оба влюбились в меня... С ходу!

Всю войну вместе прошли, ничего такого не было, а тут вдвоем: и командир

эскадрона, и старшина сделали мне предложение. Любовь! Любовь... Как нам

всем хотелось любви! Счастья!

Это был конец сорок пятого года...

После войны хотелось скорее забыть войну. Нам с сестрой отец помог.

Папа был мудрый человек. Он взял наши медали, ордена, благодарности от

командования, спрятал и говорит:

- Была война, воевали. А теперь забудьте. То была война, а сейчас

началась другая жизнь. Туфельки наденьте. Вы у меня красивые девчонки. Надо

учиться, надо замуж выходить.

Оля как-то не могла сразу к другой жизни привыкнуть, она гордая была.

Не хотела снимать солдатскую шинель. И я помню, как отец говорил матери:

"Это я виноват, что девчонки такие малые на войну пошли. Как бы их она не

сломала. Тогда провоюют всю жизнь."

Дали мне за мои ордена и медали какие-то такие специальные талоны,

чтобы я могла пойти в военторг и купить что-нибудь. Я купила себе сапожки

резиновые, тогда самые модные, купила пальто, платье, ботинки. Шинель решила

продать. Иду на рынок... Я пришла в летнем, светлом платье... С заколкой в

волосах... И что я там увидела? Молодые ребята без рук, без ног... Весь

народ воевавший... С орденами, с медалями... У кого руки целые, ложки

самодельные продает. Женские бюстгальтеры, трусики. А другой... Без рук, без

ног... Сидит и слезами умывается. Копеечку просит... Никаких инвалидных

колясок у них не было, они ездили на самодельных досках, толкая их руками, у

кого они были. Пьяные. Пели "Позабыт, позаброшен". Вот такие сцены... Я

ушла, я не продала свою шинель. И сколько я жила в Москве, лет пять,

наверное, я не могла ходить на рынок. Я боялась, что кто-нибудь из этих

калек меня узнает и крикнет: "Зачем ты меня тогда из-под огня вытащила?

Зачем спасла?" Я вспоминала одного молодого лейтенанта... У него ноги...

Одна отрезана осколком, другая еще на чем-то висела... Я его перевязывала...

Под бомбами... А он кричал мне: "Не тяни! Добей!! Добей... Я тебе

приказываю..." Понимаете? И вот я все время боялась встретить этого

лейтенанта...

А когда я в госпитале лежала, там все знали молодого красивого парня.

Танкист Миша... Никто не знал его фамилии, все знали его имя... Ему ноги

ампутировали, правую руку, одна левая осталась. У него была высокая

ампутация, ноги отрезали по тазобедренный сустав, так что протезы невозможно

носить. Его возили на коляске. Сделали специально для него высокую коляску и

возили все, каждый, кто мог. Приходило в госпиталь много гражданского

населения, помогали ухаживать, особенно за такими тяжелыми ранеными, как

Миша. И женщины, и школьники. Даже дети. Этого Мишу на руках носили. И он не

унывал. Он так хотел жить! Ему только девятнадцать лет, он совсем еще не

жил. Не помню, имел ли он кого из родных, но он знал - его в беде не

оставят, он верил -его не забудут.